Назад к истокам

   Я – один из трибутов. Этого не может быть! Нет, это ошибка. Определенно ошибка. Не я! Кто угодно кроме меня! Я вижу свое лицо на экране, меня словно по голове ударили: непонимающий бегающий взгляд. Только сейчас я замечаю, что стоящие вокруг меня сверстники отошли от меня на несколько шагов, будто я хищный зверь или больной чумой. Силли что-то щебечет, глядя на меня, я абсолютно не понимаю, о чем она говорит. Мне нужно идти, нужно подниматься на сцену, иначе меня вытащат туда силком, и в этом нет ничего хорошего. Я пытаюсь сделать шаг, ноги словно свинцом налились, каждый шаг дается с невероятным трудом. Все смотрят на меня, но, встретив мой ошарашенный взгляд, тут же либо опускают взгляд, либо отворачиваются. Саймон! Где он? Почему я его не вижу? Я пытаюсь найти брата в толпе, но безуспешно. Ступеньки неожиданно оказываются у меня под ногами, хотя мне и кажется, что мой путь до сцены длился вечность. Сглотнув, я начинаю подниматься, все это время меня показывают на экране, и сопровождающая без остановки что-то лепечет в микрофон. Даже не пытаюсь её слушать, мне безразлично, что она там говорит, у меня нет ни малейшего шанса выжить. Хотя еще не все потеряно: вдруг найдется доброволец, который согласиться меня заменить? Конечно, надежда мала, но все же…      — Как же тебя зовут, юный герой? — щебечет Силли, подставляя к моему рту серебряный микрофон.      — Джеймс, — неуверенно и практически шепотом говорю я. И тут случайно в толпе я замечаю знакомое лицо – отец. Он молодец, держится, а вот матушка плачет прижавшись лицом к его плечу. Где-то внутри меня что-то сжалось и глаза начало щипать, как это обычно бывает перед тем, как заплачешь. Отец видимо понял это и лишь поднял голову выше, показывая мне пример. Я, беспрекословно следуя примеру, поднимаю голову и теперь уже уверенно произношу: — Джеймс Янг.      — Юноши, найдется ли среди вас доброволец, готовый заменить Джеймса? — щебечет в микрофон Силли. Ну же, хоть кто-нибудь, пожалуйста! Передо мной много подростков, выше, сильнее, крупнее меня, но никто даже не шевелится, они все лишь смотрят на сцену и бездействуют. Кого я обманываю? Разве я сам бы согласился вот так вот выйти на смерть вместо незнакомого мне человека? Никому. Хотя… Саймон! Почему? Почему ты не вызовешься добровольцем? Хотя даже лучше, что он не вышел, мне было бы тяжело мириться с этим, лучше уж я…      — Ну вот и славно, — щебечет Силли, вырывая меня из собственных мыслей. — Вот они славные герои от Дистрикта Одиннадцать! Пожмите друг другу руки!    Что? Это еще зачем? Зачем заставлять нас брататься, перед тем как нам придется убивать друг друга? Встретив взгляд Руфь, я начинаю понимать, почему брат не вызвался добровольцем – она настолько красива, что убивать её то же самое, что идти против самой природы. Где-то в глубине души я продолжаю благодарить его за то, что он не вызвался добровольцем: я не смог бы видеть, как убивают дорогих мне людей. Мы жмем друг другу руки. Я отмечаю, что у Руфь от волнения вспотели ладони. Все-таки она тоже волнуется, хотя упорно скрывает это. Силли Миллис вновь аплодирует, и мое отвращение перерастает в нечто большее, мне откровенно хочется связать ей руки, но, наверное, она и в таком положении умудрилась бы похлопать всей грандиозности этой капитолийской задумки. Отпустив руки, мы с Руфь стоим и не знаем, что нам следует делать дальше, как вдруг из-за моей спины к микрофону выходит мэр и зачитывает какой-то длинный официальный документ. Я не пытаюсь улавливать суть того о чем там говориться, меня больше волнует, что с нами будет дальше. Это продолжается несколько минут, и, после того как мэр закончил, к микрофону вновь подбежала сопровождающая и восторженно прокричала в микрофон:      — Счастливых Вам Голодных Игр! — Силли подняла вверх указательный палец правой руки, как бы уточняя. — И пусть Удача всегда будет с вами!    Я, возможно, в последний раз смотрю на эти лица, на этих юных и полных сил девушек и юношей. Кто-то из них в следующем году займет наши с Руфь места, что ж, пусть удача будет на их стороне. Мне-то уж точно не помешает немного удачи, она моя единственная надежда продержаться на Арене, хоть несколько дней. Мне, мальчишке ни разу не державшему в руках никакое оружие, мне, лишь умеющему собирать фрукты с деревьев, ну, и, конечно же, лазить по ним. Как это может помочь мне Арене? Ни одно дерево не спасет от копья или ножа. Что ж, что будет, то будет. Сопровождающая завела нас в Дом Правосудия, и мы остановились в холле на первом этаже.      — Я так рада за вас! — Вновь восторженно пропела Силли. Она за нас рада? Да сколько можно?! Мы, скорее всего, умрем через несколько недель, а она за нас рада, фу! Но она не унималась и продолжала: — Сейчас вам будет дано время для прощания с близкими, а после мы с вами отправимся на платформу. Вот только увидите капитолийский экспресс - вы просто ахнете! Он безупречен! Поднимайтесь по лестнице. — Она указала на узкую лестницу, ведущую на второй этаж, — Джеймс, твоя дверь первая справа, а твоя, Руфь, первая слева. Ах, Гвен! — Крикнула капитолийка, увидев рыжеволосую даму, и легкой походкой, почти порхая, направилась к ней.    Я посмотрел на Руфь, та с явной неприязнью во взгляде проводила Силли, а после взглянула на меня, и бывшая неприязнь сменилась сочувствием.      — Идем? — Спросила она, глядя прямо в глаза.      — Идем… — Ответил я, смотря на лестницу. Я старательно отвел взгляд при первой же возможности: не люблю, когда смотрят в глаза, мне кажется, что человек заглядывает прямо в душу, пытаясь узнать подробности всех страхов и желаний. Мы молча поднялись по лестнице, и каждый, пройдя мимо пары миротворцев у дверей, вошел в отведенную ему комнату. И даже здесь, в этом небольшом чиновническом кабинете, организаторы умудрились поддержать заданный Играм тон: на одной из стен растянули алый флаг Панема, поставили несколько стульев с красной бархатной обивкой, на стол поставили небольшой флажок с капитолийским орлом, как будто одного знамени было не достаточно. Сев на один из стульев я оглянулся по сторонам. Кабинету даже не успели, или намеренно не стали, придавать атмосферу для прощания: на столе нетронутыми лежали какие-то бумаги, раскрыт журнал учета. Казалось, будто чиновник, работающий здесь, только что встал и покинул кабинет на время прощания, а после вернется сюда и приступит к своей обыденной работе, как ни в чем не бывало.      — У вас пять минут, — сказал миротворец, который бесшумно открыл дверь, и вырвал меня из собственных мыслей. Не успел я полностью обдумать сказанное, как в кабинет вошла моя семья. Никто из моей семьи не плакал, вероятней всего по совету отца, за что я благодарен им, иначе бы сам не выдержал. Мы молчали, мы просто смотрели друг на друга. Я оглядел всех, но больше всего ужаснулся, когда увидел старшего брата. Я никогда не видел Саймона в таком состоянии, откровенно говоря, он был просто разбит: глаза красные от слез, лицо немного опухло. Старший брат не смотрел на меня, я и не виню его, он и без меня чувствует себя виноватым, наверное. Первым нашел в себе силы отец. Он подошел ко мне и, крепко обняв, тихо прошептал на ухо.      — Ты можешь, понимаешь? — Я слегка кивнул, чтобы он только почувствовал прикосновение моего подбородка. — У тебя есть силы! Постарайся выжить и не бросайся в пекло, как твой дядя однажды, — по его лицу прокатилась еле заметная слеза, которая потерялась где-то в щетине.      — Спасибо, — сказал я и почти шепотом добавил: — Спасибо…    Мама практически подбежала ко мне, когда отец вернулся на прежнее место. Она обняла меня так сильно, как не обнимала никогда, я не заставил её ждать и тут же обнял в ответ. Она плакала, слезы текли по её лицу просто без остановки, и она все время шептала, что это ошибка, что этого не может быть. Ах, матушка, если бы это действительно было ошибкой.      — Я люблю тебя, — прошептал я, хотя мне хотелось кричать об этом, хотелось, чтобы этот момент продлился всю жизнь, я не хотел отпускать её, да и, думаю, она меня тоже. Я не хочу видеть никого кроме моей семьи, не хочу видеть ни Капитолий, ни Силли с её отвратительной зеленой косой, ни даже ту рыжую даму, как там её, Гвен, кажется. Я просто хочу жить… Жить со своей семьей. Но судьба решила иначе. Я вновь полушепотом говорю матушке: — Я очень тебя люблю. Спасибо тебе, спасибо за все. И прости, что я так редко тебе это говорил.    Она долго целует меня в щеку, кажется, что этот поцелуй оставляет след на самом сердце. Не сдержавшись, она заходится в рыданиях, и я чувствую, что она без сил сползает на колени. Я пытаюсь поднять её, но это слишком тяжело для меня, к счастью отец приходит на помощь, и, подняв матушку, буквально дотаскивает её до ближайшего стула. Вдруг я осознаю, что по моей щеке катится слеза, скорее всего я вижу маму в последний раз, от этого сердце сжимается еще сильнее. Отец машет рукой братьям, чтобы те подошли ко мне. Джек подбегает и обнимает меня, упершись головой мне в грудину, он что-то говорит, я лишь обнимаю его одной рукой. Вторую руку я поднял, чтобы обнять Саймона, который неожиданно берет своими ладонями мою голову и, глядя мне прямо в глаза, все тем же полушепотом говорит:      — Прости, — он сглатывает слюну, пытаясь подобрать нужные слова, — прости меня, я должен был заменить тебя…      — Нет, — перебиваю его я. — Ты не должен, не вздумай себя винить за это. Ты все правильно сделал, матушке и Джеку нужна опора помимо отца. Один он может не справиться…      — Но…      — Никаких «но»! — Я вновь перебиваю его, когда он пытается что-то сказать, — это произошло, значит, так тому и быть. Спасибо, спасибо тебе за все брат, — уже совсем не шепотом говорю я и прижимаю его к себе. И он ошеломляет меня единственной фразой, я, наверное, никогда её не забуду:      — Пожалуйста, не убивай её, — он шмыгнул носом. — И возвращайся. Мы все тебя будем ждать…      — Конечно, — отвечаю я. — Конечно…    В комнату заходит миротворец. Нет! Нет, еще есть время! Пять минут не могли пройти так быстро, нет! Оставьте, оставьте нас, дайте нам жить! Джек прижимается ко мне еще сильнее, я опускаюсь на колени, чтобы наши лица были друг напротив друга, он плачет, плачет, как в моем сне, по-мужски.      — Я буду ждать тебя, — говорит он. — Когда ты вернешься, ты научишь меня быть сильным. Ведь научишь?      — Время вышло, — беспристрастным голосом произносит миротворец, — покиньте комнату.    Отец довел матушку до двери, и они остановились в ожидании сыновей. Саймон, вновь шмыгнув носом, положил руку на плечо Джеку и сказал, что пора идти, но тот смотрел на меня глазами, в которых была видна надежда. Старший брат взял Джека за плечи и оттянул от меня. Слезы вновь покатились по моему лицу. Джек висел на руках у Саймона, как тряпичная кукла, и все еще ожидал моего ответа.      — Конечно, научу. — Я постарался улыбнуться им всем, людям, которые любят меня больше всего на свете, которых я люблю больше всего на свете, которых я вряд ли когда-нибудь еще увижу. Слезы бежали сами, как я бы ни пытался их остановить. Миротворец встал между мною и соей семьей и вытеснил их из кабинета. А я так и остался стоять на коленях. — Конечно. Научу.    Нет! Пожалуйста, пусть это все остановиться. Верните их, я хочу еще раз взглянуть им в глаза, я хочу еще раз обнять их всех, я не хочу расставаться вот так. Это нечеловечно. Внутри разгорается пожар, все тело горит и содрогается от попыток сдержать слезы, нет, их невозможно удержать. Слезы текут без остановки, я закрыл лицо руками, и теперь похож на маленького беззащитного ребенка, у которого отобрали последнюю радость в этой жизни – его семью. Перед глазами по-прежнему все они четверо стоят вот здесь у двери, стоят и плачут вместе со мной.    Я слышу, что в кабинете напротив, что громыхнуло, один раз, второй, третий, а следом, наверное, весь Дом Правосудия услышал душераздирающее «Не-е-ет». Это кричала Руфь, она не в силах сдержать эмоции выплескивает их наружу. Следом звуки возни, и вновь наступает тишина, которая так давит на меня, заставляя раз за разом вспоминать эту последнюю картину прощания.    Через несколько минут в коридоре слышен стук каблучков, который издается из-за семенящей походки капитолийки. Только не она!      — Ой! — Из коридора слышится удивленный вскрик Силли. — Что-здесь-произошло?! — Кричит сопровождающая, выделяя каждое слово.      — Она придавила дверь стулом и принялась громить кабинет, — спокойно ответил один из миротворцев. — У нас не было выбора.      — Но не надевать же на неё наручники, — не унималась Силли. — Вы с ума сошли?! У неё останутся следы! Как вы себе представляете её на интервью с сорванной кожей на запястье, м? Я доложу кому нужно, и вы завтра же лишитесь своей должности, идиоты!    Капитолийка видимо зашла к Руфь, потому что мне стали слышны лишь обрывки невнятных фраз. Черт, она ведь сейчас зайдет и за мной, а я тут на полу и реву как ребенок, нужно немедленно встать. Я с трудом поднимаюсь и, обнаружив в углу за шкафом раковину, ополаскиваю лицо. А в Доме Правосудия-то вода из крана бежит, а вот дать воду в дома обычных обывателей не в стиле Капитолия, кто бы в них сомневался. Не успел я сесть на стул, на котором совсем недавно, успокаивая матушку, сидел отец, как дверь распахнулась, и внутрь влетела Силли, она была на взводе, но мило мне улыбнулась и прощебетала:      — Сразу видно – мужчина! — Она махнула мне рукой, чтобы я шел за ней. — Держит себя в руках, не то, что наша героиня: угробила половину интерьера. Это же нужно так себя не сдерживать, кошмар!    Мы спустились в холл, Руфь сидела на одном из стульев и бессмысленно смотрела на дверь. Девушка очень изменилась, та, сильная и сдерживающая себя девушка, просто исчезла. Волосы растрепались, глаза покраснели от слез, лицо опухло, и прежний огонь во взгляде погас. Наручников не было видно, зато остались красные следы от них. Рядом с ней сидела Гвен, наш ментор, она гладила её плечо и также смотрела на дверь.      — Душеньки мои, — пролепетала Силли, как ни в чем не бывало. — Нам пора.    Ментор фактически подняла на ноги Руфь, и вся наша компания, под сопровождением миротворцев, дошли до машины и заняли свои места. Сопровождающая села вперед, а мы с Гвендолин устроились на заднем сидении. Я до этого ни разу не ездил в машине. В полуразвалившемся автобусе, который отвозил нас на поля – да, но в такой роскоши - никогда. Поездка проходила молча, Силли правда пыталась что-то лепетать в самом начале, но никто не поддержал её энтузиазма, и она замолчала. Это было бесценно - получить хоть несколько минут такой желанной нами тишины, особенно в тот момент, когда мы возможно в последний раз проезжаем по улицам нашего родного Дистрикта Одиннадцать. Каким бы серым и никчемным он ни был, он был родным, все эти покосившиеся от времени домики и даже развалины домов, которые попали под обстрел, теплили в себе частичку нашего прошлого. Частичку нашей, теперь уже ничего не стоящей, жизни.    Платформа, с которой отходил экспресс в Капитолий, уже была заполнена людьми, хотя их было значительно меньше чем на Жатве. Видимо сюда шли только по собственному желанию. Здесь, да собственно как и везде, глаза просто не могли не заметить красно-желтые флаги Панема, развешанные организаторами везде, где только их можно было разместить. В то время, пока машина тормозила, стремясь остановиться прямо напротив входа в вагон, мой взгляд выхватил где-то несколько экранов транслирующих поезд и всю нашу компанию, выходящую из транспортного средства. Поезд был грандиозным и поражал одним своим видом, казалось, будто он сделан из чистого серебра, блистая на солнце, на фоне развалин вокзала он казался чем-то эфемерным и не реальным. Толпа вплотную облепила машину, все смотрели на нас с сожалением, некоторые не скрывали слез. Но миротворцы, появившиеся неизвестно откуда, отгородили нас ото всех и, растолкав людей, проводили нас до входа в экспресс. После чего оперативно завели, хотя нет, правильнее будет сказать, втолкнули в тамбур вагона. Дверь за нами начала закрываться, мы с Руфь, не сговариваясь, одновременно повернулись, чтобы взглянуть на родной дистрикт. И в самый последний миг, перед тем, как стальная дверь окончательно оторвала нас от прежней жизни, я заметил у самого края платформы свою семью: они все плакали и махали мне на прощанье. Поезд не заметно для меня тронулся…