Под стягом дракона

      В стенах Монастыря холодно: Вечерняя звезда скупа на проблески солнца даже в южных горах.       Голод еще неблизок, но запасы еды постепенно становятся всё ценнее. Рабы-крестьяне, что прежде отдавали собранный урожай в дар своему господину, теперь берут монетой за каждую сотню фунтов зерна; но молчание не купить всем золотом Бромьунара.       Если их найдут люди Харальда...       Тораллод выдыхает тепло в сложенные ладони. Холодно в священном Монастыре.       Холодно – во всём Скайриме.       Последний верховный жрец, Голос Бромьунара, почти не снимает маску при своих подданных. Тораллод – единственный, кому дозволяется видеть его настоящее лицо, и любому из смертных людей Тораллод солжет, если его спросят о том, каков верховный жрец. Тораллод скажет – он красив, как самый лучший из сыновей Кин, в его глазах – отблески битв и пиров, и время не властно над ним, словно он и вправду дитя богов.       Тораллод не откроет правды – даже под пытками.       Ни слова не прозвучит о том, что в волосах Рагота давно уже блестит седина, и лицо его изрезали острые морщины – не то от старости, не то от горечи, не то от слишком часто скользившей рядом смерти. И никто не узнает о том, что в глазах Голоса Исмира неистовство боя всё чаще сменяется усталостью, исток которой лежит глубже, чем тело, и глубже, чем дух: исток ее в самой сути мира, в предательстве, что источило вековечные устои и сломало их, как сгнивший изнутри остов.       Тораллод предлагал Раготу собственную жизнь. Говорил – любой из верных будет счастлив принести себя в жертву, и это было правдой. Не было награды выше, чем ритуальная смерть от руки служителя драконов.       Рагот упрямо качал головой в ответ.       «Рано».       И Тораллод уходил, не смея спорить; уходил – потому что верных было слишком мало. А каждая зима будет забирать в Совнгард ещё.       Тораллод никогда не думал, что ему когда-нибудь будет так холодно в Скайриме.       - Faad, - глубокий Шёпот скользнул по пустому залу, мягко всколыхнув пламя в каменных чашах. Голос растворил ноющую в руках стынь, согрел кровь в одно мгновение – и, подхваченный эхом, двинулся дальше, изгоняя холод из всей каменной крепости.       Тораллод торопливо поднялся со скамьи и низко склонился перед жрецом.       - Мой господин.       Рагот никогда не страшился самых лютых морозов Скайрима – и всякие слухи ходили о нем. Что кровь у него ледяная, как вода в Море Призраков. Что волшебство драконье не позволяет холоду коснуться его. Что сам Рагот пришёл с атморских земель, лежащих по другую сторону изначалья, а дети Атморы едины с холодом, как снежные великаны или ледяные привидения.       Про кровь Тораллод знает – сказки. Кровь у Рагота горячая, человеческая, и хлещет из ран точно так же, как у любой живой твари.       - Зима будет долгой, Тораллод.       Голос Рагота снова качнул огонь в светильниках, шелохнул ткань гобеленов на стенах незримой волной силы. Иногда Тораллод закрывает глаза и вспоминает его голос, которому не нужна плоть, над которым не властны война и предательство: голос Рагота вечно молод, голос Рагота полон нечеловеческого могущества, голос Рагота бесконечно жаждет крови, и в нём никогда не будет слышна усталость.       - Зима будет долгой, но даже ей не под силу длиться вечно, - повторил жрец, подойдя ближе. – Тамриэль не знает вечных зим – и, если род людской всё ещё заслуживает милости Шора, никогда их не узнает.       «Если».       Боги должны были снизойти с небес в тот же самый день, когда верховный король поступился честью и пошёл на предательство – предательство не только своих господ, но самой человеческой сути, незыблемого порядка вещей. Боги должны были снизойти с небес в тот миг, когда Партурнакс открыл рабам тайны Голоса, и обратить ересь в прах.       Боги – почему они оставили верных в великой войне?..       Тораллод никогда не спросит об этом Рагота: за слова, наполненные ересью, Меч Исмира убивает без колебаний равно верных и предателей.       За мысли, наполненные сомнением...       - Ты сомневаешься.       Говорят, драконьи жрецы чувствуют ложь. Тораллод не знает, так ли это, но он никогда бы не солгал служителю драконов – даже под страхом смерти.       - Да, мой господин, - он поднимает глаза на мгновение: если Рагот наградит его казнью за это, Тораллод умрёт, глядя смерти в лицо.       Но Рагот только задумчиво глядит на него; скрещивает руки на груди.       - В чем?       Тишина длится непростительно долго; столь длинное молчание в ответ почти равносильно казни за неуважение к повелителю, но сомнения уводят слишком глубоко, чтобы Тораллод мог различить их корень.       Весь мир пропитан сомнениями, как холодом – эта зима.       - Сомневаешься ли ты в могуществе драконьих жрецов? Нас считали непобедимыми – но мы проиграли войну, и многие из нас были убиты. Сомневаешься ли в том, что драконы вернутся? Алдуин исчез, и больше некому возвращать их из могил. Сомневаешься ли в нашей вере – ибо если мы были правы, почему боги не заступились за нас; почему победили предатели и рабы?       Тораллод боится встретить его взгляд – но заставляет себя выдержать один удар сердца, прежде чем отвести глаза. Внутри Рагота таится ярость, ей нет конца и пределов, ее не сломить войной – в войне он черпает силы, в поражении – неиссякаемый гнев.       И тысячекратно ослабленные отголоски гнева сейчас звенят в его голосе, что – стоит Раготу лишь пожелать – сомнет плоть, словно переспелую ягоду, ударит незримым молотом, превращая тело в кровавую кашу. Тораллод видел – ему не нужно даже Кричать для этого, достаточно лишь выдохнуть необузданную силу.       - Я... не знаю, великий жрец. Я никогда не сомневался в правильности веры и служения, и если ты считаешь иначе, мой господин – забери мою жизнь, не оскорбляя меня сомнениями.       Рагот неторопливо склонил голову.       - Я заберу твою жизнь, когда пожелаю этого. Ты знаешь, почему мы проиграли войну: даже служители драконов не всесильны, пусть наше могущество велико. Даже сами драконы. Без Алдуина мы не могли победить рабов, овладевших Голосом и превосходящих нас численностью в разы. Что до драконов... они вернутся. Алдуин вернется.       - Когда?       Тораллод не успевает остановить себя; вопрос срывается с губ прежде, чем разум преодолевает отчаяние.       Раньше Рагот убивал тех, кто поддавался отчаянию – в первые дни войны и до самой обороны Бромьунара.       После Бромьунара отчаяние более не каралось.       - Много зим спустя, - тихо говорит Рагот, - много долгих, серых зим спустя. Так много, что вечная жизнь, отпущенная мне, превратится в худшее из мучений, поскольку всё это время мир будет забывать нас и своих истинных повелителей, и я буду наблюдать за этим, не в силах ничего изменить. Ты уйдешь в Совнгард, когда не минет еще и двадцатая доля ожидания. За это время будут сменяться другие войны – а потом настанет новая драконья война, и мы вернемся под ее стягом, едва только Голос Алдуина снова коснется смертной земли.       Тораллоду кажется, словно его сердце сковала ледяная стужа каждого дня, что судьба отвела им до возвращения повелителей. Словно вымершее небо вдохнуло в него свою пустоту.       Словно он испробовал на вкус вечность пытки ожиданием – и та оказалась горька как пепел.       Он глядит на Рагота – в его глазах та же холодная пустота с горечью пополам, поскольку долг драконьего жреца – вечное служение, и награда – вечная жизнь, что он будет длить, скрываясь от восставших рабов и глядя, как умирает мир, который он клялся защитить.       Тораллод пытается найти слова, что могли бы выразить подобное, но нет таких слов ни в человеческом, ни в драконьем языке.       - А потом мы встретимся в Совнгарде и выпьем за нашу победу, - усмехается Меч Исмира, словно тысячелетняя мука для него – не более чем минута отдыха перед новым сражением. – Но сейчас стоит думать о настоящем дне. Пусть зима начинается празднеством, Тораллод. Но не торопись оставлять наследников – тебя я не выберу; кто-то ведь должен вместо меня следить за хозяйством всего этого проклятого монастыря.       Тораллод беззвучно смеется, и смех – отчаянный, вымученный – приносит облегчение, как крик от боли.       - Если зима будет долгой, нам пойдет на пользу славный пир, мой господин.       И да будет благословенен тот, кто отдаст на этом пиру свою жизнь – поскольку зима обойдет его стороной.