Под стягом дракона

      Война не ждёт – никогда, никого.       Мимо снуют солдаты: с оружием, с инструментами в руках. Армия – дикий зверь; неповоротливая туша его с трудом преодолевает скайримские горы, но упрямства ему не занимать. Его не остановить снегами и угрозой голода, когда вдали льются реки крови.       О, этот зверь жаден до крови.       Он желает ее истово, непрестанно, до захлебывающегося хрипа – как и тот, в чьих руках узда, что направляет безумствующую тварь.       Перед Мирааком расступаются слуги – солдаты; каждый раб здесь знает, как держать в руках меч и как нанести смертельный удар. Все в этой крепости – солдаты. А те, кто по жестокой насмешке богов остался жив и попал в плен – всё равно что мертвецы, и Мирааку до них не больше дела, чем до грязного снега под сапогами.       Тела убитых всё ещё не вынесли из главного зала. Труп ярла в насмешку прибили к дверям; гордого бунтовщика, дальнюю кровь Исграмора, прикончили словно бешеного пса на глазах у его жены и сыновей. Младших еще живыми скормили оголодавшему скоту. Старшему повезло меньше – он достался дознавателям, а жена – убийце своего мужа.       Атморский волк шел по Скайриму и убивал всех, кто вставал на его пути.       Тварь, бесцветно думает Мираак. Охмелевшая от войны и смерти тварь. Топор палача. Бич непокорных.       Могущественный воин; опытный полководец; Голос, к которому прислушиваются.       Он слегка наклоняет голову, приветствуя старшего жреца.       - Солона ли по-прежнему кровь твоих врагов?       Рагот сухо смеется, подходя ближе.       - Сладка как мед, Довакиин. Черная река будет Красной к середине лета следующего года.       Люди Рагота – отчаянные безумцы, что не страшатся снежных месяцев. Из Зимнего Холда их погнали, как собак, на юго-запад, и подобного оскорбления Рагот не стерпел бы никогда: оттого и гонит сейчас с волчьей злобой свою армию обратно, к горным перевалам, за которыми лежит Истмарк, королевский холд, и оставляет за собой кровавый след, которого хватило бы на еще одну Черную реку.       Если Рагот не пустит на запад армии Харальда из Вайтрана, если удержит их в долинах Холда, если дождется подкреплений из Предела и Бромьунара – Вайтран падет очень скоро.       - Что с воротами и южной стеной? – отвернувшись на миг к незаметной тени у дверей, спрашивает Рагот. Раб, безмолвно ожидавший его внимания, медлит, но всё же качает головой:       - Нам нечем латать стены, господин. Люди устали после штурма и едва работают; нам не удержать крепость до прихода подкрепления.       Рагот раздумывает над этим несколько секунд, затем машет рукой.       - Тогда мы сожжем ее к Дагону. Вели магам заняться основанием стен, а солдатам – собирать всё ценное, что понадобится в пути и в бою. Ничего лишнего: золота Истмарка хватит каждому с лихвой.       - А пленные, господин?       - Убить всех. И бросьте их тела падальщикам; они не заслужили погребения.       Слуга с неуверенностью поднимает глаза на миг. Мираак ощущает его страх, липкий, холодный, ползучий – страх прогневать Оркея или своего повелителя, столь скорого на расправу. Рагот не щадит и своих людей. Заслужить недоверие Меча Исмира – всё равно что затянуть петлю на собственном горле.       - Солдаты устали, господин, а лошади не выдержат холодов, - всё же тихо говорит он. – Предатели не заслуживают пощады, но они могли бы тащить телеги...       Мираак не позволяет себе засмеяться, давит зарождающийся клокот в горле. Воистину, война идет плохо, если люди Рагота в таком отчаянии.       Атморец спокойно разглядывает солдата, уже, верно, сотню раз пожалевшего о вырвавшихся словах. Мираак знает, что за этим спокойствием, за этой стеной контроля бушует огненный шторм, которому нет конца и начала, что он сжигает самую суть человека, некогда принявшего драконье имя, и как только не сжег еще до конца – одним богам ведомо. Мираак отдал бы немало, чтобы узнать.       Но свои тайны любой из драконьих жрецов, сменивший не одну жизнь, хранит ревностней, чем власть и богатства. Мирааку нечего дать ему взамен на такие знания.       - Верно, - наконец говорит Рагот. В его голосе опасно вздрагивает едва слышная струна силы. – Пленных – убить и на корм червям. А тебя впрягут в повозку с припасами. Если не издохнешь до взятия Вайтрана – быть может, заслужишь прощение. Убирайся.       Плохо идёт война. Очень плохо. Мираак впервые задумывается об этом столь серьезно. Языки Харальда – не чета драконьим жрецам, десятилетиями, столетиями оттачивавшим мастерство Голоса, и драконы – на стороне верных. Харальд обречен – рано или поздно подойдет к стенам Виндхельма буря из Бромьунара и кровавой волной очистит королевский город от ереси; армия Рагота – лишь способ приблизить этот день. Даже если палач верховного короля насадит голову Меча Исмира на пику у виндхельмских ворот, это не предотвратит неизбежное.       А Рагот позволяет себе отпустить живым раба, посмевшего оспорить приказ – более того, посмевшего оспорить приказ при другом служителе драконов.       Слабость? Отчаяние?..       Предчувствие?       Лучше всех из всего Совета Рагот чувствует ход войны – война течет в его жилах, он дышит ею и длит свою жизнь ради того, чтобы отнимать чужие. И если Рагот позволяет себе подобное – быть может...       - Зачем ты пришел, Мираак? – голос Рагота холоден и резок. – Я не просил о подкреплении с севера, и ты пришел без своего войска – почему ты покинул побережье?       Мираак неторопливо встречает его взгляд – чуть более вызывающе, чрезмерно самоуверенно, нежели стоило позволить бы младшему жрецу в беседе с Голосом Бромьунаара. Не вызов, но предупреждение; демонстрация силы, демонстрация власти, которой он не преминет воспользоваться.       - Я пришёл предложить тебе сделку.       Слово «сделка» неприятно; от него несет фальшивыми обещаниями, ложью и обманом. Но сказать иное было бы обманом куда худшим, и Мираак не собирается опускаться до подобного.       - Не время для сделок, - зло бросает Рагот. – Время для войны. Или ты подался к тем, что наживается на ней, подобно воронью?       Мираак наконец-то видит в нем первые проблески того яда, что уже отравил его людей. Рагот неуязвим для него, пока сражается, но каждая минута отдыха становится для него пыткой.       Имя подобному яду – усталость, и от него нет спасения смертным.       - Вороны живут долго, Меч Исмира. Выслушай меня, - спокойно говорит Мираак. – Война окончится победой, но сколько мы заплатим за нее сейчас, когда Голоса Бромьунаара тратят силу на междоусобные склоки вместо битв с предателями?       Что-то в насквозь пропитанной кровью и смертью павшей крепости неуловимо меняется – то ли чуть крепче отдает железом воздух, то ли замирает настороженно пульсирующая вокруг магия старшего драконьего жреца.       - Не лучшее время ты выбрал для боя, - тихо говорит Рагот. – Дурак; ты горд как дитя драконов, но ума у тебя не больше, чем у чайки. Верно, тебе очень хочется, чтобы я прибил тебя к дверям рядом с ярлом.       Рагот не склонится перед тем, кто не доказал своей силы в бою. Это... досадно, поскольку Мираак не уверен в исходе их сражения; но также и чарующе привлекательно.       Он был рожден с духом дракона, и это значит – каждый из людей встанет перед ним на колени, добровольно или нет.       Или же – познает гибель.       - Твоя сила велика, и воистину только глупец будет спорить с этим, - Мираак встречает его взгляд, прозрачный, как северные льды. – Но ты всего лишь человек.       - А ты возомнил себя драконом? – Рагот смеется ему в лицо. – Ты, смертный?       Голубовато-лиловый свет ослепляет болью; Мираак, опомнившись, стряхивает ее, как воду с рук – вместе с собственной кровью. Не смертельный удар, даже не начало сражения – лишь...       Напоминание, отстраненно думает Мираак. Пощечина зарвавшемуся мальчишке.       Глубокие линии, расчертившие мясо, сшивает золотой свет, расцвечивая нитями магии темно-алый.       - Человеческая, - говорит Рагот. – Помни об этом, Довакиин. Ты будешь истекать человеческой кровью, когда палач вырвет твоё сердце из груди; и ты умрешь, как смертный человек. А теперь уходи. Я веду войну с предателями, а не со служителями драконов.       Мираак качает головой.       Кровь застывает багровыми потеками на доспехе. Мираак не чувствует слабости или боли. Он давно уже не человек; он давно уже – не служитель драконов.       - Я им не слуга. И я не слуга тебе, Хротмар.       Удушливая магия Апокрифа расцветает ядовитым всполохом – Мираак не знает, каково ощутить на себе подобное заклинание; видит только, как отшатывается, подавившись собственным вдохом, Меч Исмира.       Липкие узлы дэйдрической паутины сковывают даже силу Голоса – от нее остается жалкий отзвук.       Служитель Исмира, один из девяти верховных Голосов Бромьунара, нем и бессилен, словно обычный раб.       - Я могу убить тебя, - негромко говорит Мираак, не отводя взгляда. – Могу отдать твою душу Хермеусу или отпустить в Совнгард. Твоя жизнь и твоя смерть в моих руках. Я сильнее тебя, Хротмар; ты человек и всегда будешь человеком, рожденным человеческой женщиной – так склонись перед Драконорожденным и служи мне, как служил драконам.       Ибо таков порядок вещей.       За ядовитым туманом дэйдрической магии едва можно разглядеть человеческую сущность – ее сияние, прежде способное сжигать живых в пепел, едва пробивается наружу. Должно быть, это всё равно что задыхаться в саркофаге, ощущая неподъемную тяжесть камня на груди; но Раготу всё же хватает сил ответить.       - Драконы убьют тебя, - он смеется – с усилием выталкивая каждый звук. Апокриф, словно пиявка, высасывает из него силы. – Истинные повелители никогда... никогда не признают тебя, червь.       - Я убил дракона, - просто отвечает Мираак.       И позволяет украденному – взятому по праву – могуществу вырваться из груди.       Рычащий-рокочущий-клокочущий свет хлещет вовне горным потоком, сметает прочь мглистую отраву Апокрифа, срывает остатки смертных иллюзий со стоящего напротив. Сила скрещивается с силой, как скрещиваются клинки в бою, и Мираак знает, до холодной ясности в сердце знает – человек не может выстоять против дракона.       Раготу не победить в этом противостоянии.       Ибо он – всего лишь человек.       Маска проявляется на лице Рагота, и гнев драконьих душ разъедает даже её, сдирая темный слой безвременья со сверкающего орихалка. Дэйдрическая ловушка ослабила Голос Бромьунара, и их сражение сейчас – лишь требование упрямства, доказательство власти, необходимость подчинить как неоспоримость могущества.       Мираак не собирается давать ему пощады; Рагот же слишком горд, чтобы просить о ней. И если власть дракона потребует его смерти...       Что же.       Цена невысока.       - Помнишь, ты учил меня не щадить врагов? – спрашивает Мираак, пока сущность Рагота, скованную магией Хермеуса, раздирают на части драконьи души.       Рагот скалится изуродованным обгоревшим черепом: его плоть сожжена до углей магической энергией, стянувшейся вокруг петлей удавленника, и лишь дух еще имеет над ней власть, как имел бы власть и над мертвой грудой костей. Мирааку кажется, что он видит его усмешку, такую же, как много лет назад.       - Плохо учил, - шепчет разлитая вокруг магия, столь невесомая, что Мираак даже не ощутил ее в драконьем рёве.       Мираак резко вдыхает, осознав ошибку – но уже поздно.       Невесомые струйки энергии одна за другой обрывают жизни солдат, нашептывая им всего один простой приказ. И, одно за другим, столь незначительные по сравнению с поглощенной душой дракона, совершаются жертвоприношения.       Убей себя во славу мою, убей себя во славу мою, убей себя во славу мою.       Мираак наносит удар – клинком Хермеуса Моры, пьющим волю и силы жертвы. Он пронзает грудь Рагота насквозь, и его еще бьющееся сердце лопается в липких щупальцах Апокрифа, драконий Крик крушит его кости, превращая человеческое тело в комок кровоточащего мяса, и ничто живое не способно быть живым после подобного.       Рагот смеется. Мирааку кажется – он видит сверкающий силуэт, силуэт человека над искалеченным трупом, и он так светел и яростен, что невозможно смотреть без слез.       - Это – человеческая жизнь, - Говорит Рагот. Всего одна жертва способна обратить смерть; сколько силы впитал он, скольким рабам отдал приказ?..       Мираак отступает на шаг.       - Ты зря недооцениваешь человека, - смеется воплощение не-смерти.       И обращается противоречием самому себе.       Ловушка мифической имитации сдавливает горло Мираака, как петля. Когда свет схлестывается со светом, Мираак осознает – его сила конечна; силу Рагота же питают чужие жизни.       Голос рвётся прочь из груди смертоносным Криком – и свет ударом божественного молота вбивает его обратно в лёгкие, заставляя Мираака отшатнуться.       Истекающий ядом клинок Апокрифа змеиным броском метит в горло врага – и ему перечеркивает путь полоса ослепительно-белой стали.       Мираак собирает в последний удар неостановимую мощь драконьих душ и выплескивает ее всю как безмолвное воплощение оживающей воли – и человек напротив легко пропускает ее сквозь себя.       - Смотри внимательно, - рокочет светоносная буря.       И обращает себя в одно-единственное стремление убить.       Апокриф стискивает сына дракона в дымчатых объятиях за мгновение до того, как всепоглощающая волна захлестывает его, растирая в прах материю и дух. И – Мираак смаргивает с век беспощадный свет – заполняет раны милосердной безмолвной мглой.       Теперь – это война по правилам людей.       Теперь – у него нет выбора, кроме как вступить в нее.       - Я знал это, когда шел к Голосам Бромьунара, - говорит Мираак любопытствующей темноте.       Темнота шуршит, шелестит, перешептывается. Мираак знает, какой вопрос задаст ему всезнающий дэйдрический лорд, от которого вечно ускользает всего один ответ. Такова их собственная война, в которой каждый из участников уверен, что другой – уже проиграл.       И темнота, конечно же, спрашивает:       - Что ты будешь делать теперь?