Под стягом дракона

      Он никогда не любил города: слишком мертвые в своем постоянстве, нелепые в своих попытках разделить землю и небо каменными стенами. Магия, что течет под этими стенами, непохожа на ту, что живет на горных склонах Предела; сила Бромьунаара рукотворна, ее выковали, как стальной клинок, из звезд и песен на жертвенной крови. Могильник, превращенный в храм, вот что такое Бромьунаар. Поровну живым и мертвым.       Хевнораак платит вечному городу тем же неприязненным почтением, что возвращается к нему холодным шепотом переулков: зачем ты прибыл сюда, горный жрец? Твоя ядовитая магия и варварские повадки не нужны никому среди каменных стен и темных дворцов, каждый твой шаг по великому храму нарушает его покой, тебе здесь не место, Любовник Дибеллы, тебе здесь не место. Зачем владыка Морокеи призвал сюда правителя дикарей?       Многие годы назад он доказал вечному городу своё право на власть, и северная столица признала его, пусть и с неохотой, своим Голосом, верховным жрецом Совета. Титул и власть — его и будут его до самой смерти или за пределами смерти, если не найдется другого дурака, что пожелал бы занять его место среди священных девяти. Но Бромьунаар — город ослепительной истины, и в шепоте сквозняков от его ледяных водопадов, несомненно, есть доля правды: Морокеи не позвал бы его без нужды.       Он вошел в залы святилища, как в старый дом, почти позабытый во льдах Времени. В этом тоже было больше истины, чем казалось с первого взгляда.       — Чистого неба, Светоносное Око.       Человек в ритуальных одеждах, преклонивший колени перед статуей каменной совы, поднялся на ноги. Молитвенная Песнь-Шепот распалась, недозвучав.       — Твои дикарские манеры однажды станут твоей смертью. Чистого неба.       От их рукопожатия воздух пронзила магия, пахнущая грозой и светом. Его отблески можно было различить в глазах старшего жреца, высветленные не то безжалостной истиной Джунала, не то бесконечными годами Рассвета: когда-то он прошел Рассвет насквозь, от Атморы до Звездного Сердца, сквозь смерть и рождение мира. Когда-то ему подчинился осколок первородной магии, сотворившей Арену — посох Магнара — и остался в его руках на сотни лет. Он — правая рука пока еще мертвого Конарика, безжалостный взор всеведущего бога, право и справедливость, и его Голос принес больше смертей, чем уместилось бы могил под вечными сводами Бромьунаара. Хевнораак не обманывался человечьим обликом: перед ним стоял больше, чем человек.       Вот только сейчас мотыльки шептали о его сомнениях.       Морокеи позволил ему увидеть это — на один-единственный миг. Затем сомнения заволокло светом, как прежде, но это было только ложью, которая не могла обмануть никого из них.       Хевнораак разжал пальцы, отступил на шаг. Сомнения или страхи верховного жреца Джунала были не его заботой.       — Зачем ты позвал меня в Бромьунаар?       — Я Слышу эхо дней, которые еще не наступили, — сказал Морокеи, — мне снится чистое небо, в котором нет никого, кроме птиц, и песни на чужих языках. Но какие бы жертвы я ни приносил Джуналу, даже мне не под силу заглянуть во Время дальше войны.       — Войны? Северных мятежей? — Хевнораак усмехнулся. Тяжелая тишина, повисшая в недвижимом времени святилища Бромьунаара, показалась нелепым наваждением — каменных стен или атморских чар. Королю Виндхельма не нравилась власть драконов и их жрецов, но он был смертен, и его рабы были смертны, и никто из них не знал тайн Голоса. Это само по себе исчерпывало вопрос.       — О, будет война, — спокойно сказал Морокеи, — будет война не хуже той, что пришла за Ночью Слёз. Но куда интересней распределение возможточек. В последний раз я видел такое, когда Исграмор переломал Арене все кости, чтобы заполучить обратно КИНМУНЭ.       Шелкопряды, роящиеся вокруг темного кристалла в навершии посоха Магнара, шептали об именах, которые менялись чаще, чем можно было произнести их вслух. Хевнораак поморщился. Мотыльки, травы и горы помнили старую войну, даже смертные рабы еще помнили ее, война пронизала землю до костей Тоном Скорби и Криком Ненависти: Исграмор сплел их воедино, а Азидал выковал из них оружие, словно можно было переплавить музыку мира, как обычную сталь.       Оказалось, можно. Так говорили травы и горы, и Хевнораак не думал, что они умеют лгать.       — Если так, то почему не созван весь Совет? Зачем тебе я?       Время вокруг вздрогнуло, неохотно раздалось в стороны, обнажая скрытую атморской магией трещину. Морокеи-искусник устроил тайник в сердце Бромьунаара, в святилище, куда не было дороги никому, кроме Совета верховных жрецов.       Шелкопряды слетелись к трещине, позабыв о посохе Магнара. Их тянуло к прорехе во Времени сильнее, чем к осколку сотворения — и Хевнораак помянул предков по матерям, как только догадался. Дело было не в атморских чарах.       Печати Эльнофекса дохнули на него рунами вечности; они складывались сами в себя, превращались сами в себя, изменчивые и неизменные, замкнутые в неразорванное кольцо кальп. Один из мотыльков ткнулся в руну, похожую на белые лезвия неизбежности, и та замигала, как дрянной магический оберег; дай шелкопрядам волю — они сожрут что угодно, даже защитные печати из слов изначалья.       — АКА, — негромко сказал Морокеи. Закольцованный Эльнофекс прозвучал из его глотки не Криком и не Шепотом: незримой рябью по ткани Времени. Шелестом бесконечных золотых чешуек Дракона, врезанных в небольшой свиток пергамента.       Он даже не казался таким уж… Древним. Скорее — неотъемлемым. Вездесущим, всегда-сущим, только в истинных языках существовали слова для таких вещей — тех, что никогда не были и были всегда.       Хевнораак засмеялся. Спотыкающийся невидимой дрожью воздух царапал глотку.       — Нашлось знание, которое не по зубам Светоносному Оку Джунала? Боишься, что оно ослепнет от великих озарений? — он отвернулся от чудесного сокровища Бромьунаара без тени колебаний. Дураки и безумцы отдавали себя Древним Свиткам, пытаясь выцепить в паутине несбывшегося крохи пророчеств, но эта дорога вела всегда в одну сторону. Чаще всего — в придорожную канаву.       Атморский жрец смотрел на него с безразличным равнодушием. В глазах, уместивших свет бога, не отражалось ничего больше.       — Ты прочтешь Свиток, — все так же негромко сказал Морокеи. — Ты будешь читать его до тех пор, пока не отыщешь ответ, или пока твой рассудок не съедят голодные шелкопряды. Я нарек тебя Голосом Бромьунаара, горный дикарь; докажи, что ты достоин носить в себе его Голос.       Хевнораак мог позвать мотыльков без единого Слова, но свету Джунала были нипочем мотыльки и их чарующие сети. Морокеи сжег бы их, и их шелковую пряжу, даже не вспомнив о сомнениях.       Будь он на земле Предела, он бы рассмеялся атморскому ублюдку в лицо, выжрал бы ему сердце цветами вереска и лег трещинами горных ущелий в его костях, а дети племен таскали бы собакам его потроха. Будь он на земле Предела, он не скупился бы на Песни крови: хочешь послушать, как я пою Голосом твоего вечного города, так слушай, пока вороны Черноперого Двора допивают последние капли света из твоих глаз. Моя шлюха-богиня спляшет на твоем кургане для восьми просителей. Выслушай до конца, а там поглядим, достоин ли я.       Но он не на земле Предела.       Каменные тотемы богов глядят на них, равнодушные и молчаливые. В вечном святилище Бромьунаара никто не обнажит клинка без ритуальной молитвы, даже горный дикарь с Именем верховного жреца.       Тем более, что Морокеи убьёт его, если он посмеет — хотя бы посмеет — нарушить старый закон. Может статься, Морокеи убьёт его даже на земле Предела. Жрец Джунала прошел дорогой крови весь Великий Рассвет, он повстречал многих врагов на своем пути, из которых многие носили длинные титулы, и, самое главное, никто из них не вернулся из своих могил.       Кровь капает с ритуальных одежд старшего жреца на пол прямо ему под ноги. Морокеи этого не замечает, как и уродливой дыры в своей груди, и ползучих лоз, увивших вывернутые наружу ребра; его выклеванные воронами глаза по-прежнему полны света. Он терпеливо перекладывает посох Магнара из руки в руку: как тебе такое, Любовник Дибеллы? Не найдешься с ответом?       Его пальцы тоже в крови, а на древке не остаётся и следа. Хевнораак мучительно морщится: нет, нет, нет, пожалуйста, нет, ведь это значит…       — Ладно, — говорит кто-то другой его голосом, или Голосом, не разобрать. — Хорошо, я попробую, нет, лучше убей меня будь ты проклят ты своим городом своей вечностью водопадами которые единственные слышат твой голос тысячилетбессмертия…       Хевнораак стирает струйку крови из уголка рта: собственный голос разрывает ему глотку. Еще немного, и его грудь лопнет, не выдержав какофонии слов, которые все сливаются воедино — не то проклятия, не то мольбы, не то пророчества. Мёртвый и живой Морокеи отмахивается от своей судьбы:       — Не то. Не то. Это неважно.       Хевнораак сплевывает кровь. В груди грохочет мотыльковый рой, поющий ему погребальную на Эльнофексе, не меньше.       — Да, — кое-как выговаривает он сквозь оглушительный трепет рун и опускает взгляд на облако возможточек, мерцающее в его руках. Сложно поверить, что оно умещается в пергаментный свиток: развернутый до конца, он лег бы рунической лентой от Глотки Мира до далекого прошлого на ледяных берегах. Шорохи мотыльковых крыльев вскидываются триумфальным многоголосым хором, когда облако пробирается ему под кожу и забирает его с собой — дальше, пинком переломав границы трехмерности — туда, где война.       — С большой буквы, — поправляет его король. Его лицо наполовину скрывает шлем с волчьей мордой — точно по последней моде Предела, а потом из серой волчьей шкуры вырастают оленьи рога, на которых расцветают созвездия возможточек: скопление аномалий, одно из многих. Функции вероятностей дрожат в точках своих максимумов, почти как… когда это было? На котором из ледяных берегов?       Тот, с кем говорит рогатый волк, не видит аномальные распределения. Красные руны защиты, парящие над его доспехом из чешуи джилл, режут всё лишнее не хуже атморской стали. Его клинок тоже наполовину красный, но это не кровь короля.       — Бромьунаар никогда не склонится перед тобой, Харальд. Обнажи меч, или я убью тебя, как поганого труса.       Король усмехается веселым оскалом. Что-то в словах палача Бромьунаара кажется ему ужасно забавным.       — Так теперь мы играем в пророчества?       Белый клинок из древней атморской стали — в руках Харальда и всегда там был. Он проходит сквозь рунические барьеры и чешую джилл, не заметив никаких трудностей, и уже на смертельную рану осыпается горячим пеплом.       — Тогда пророчь: трусливую смерть и тысячи ее лет. Мой меч будет забыт в могиле на краю снегов и только пепел вспомнит его Имя, — нараспев произносит король, — пророчествуй моим Голосом, человек!       — Будь ты проклят, — отвечает Рагот, но голос Харальда все равно пробирается в его грудь — пронзенную собственным клинком. Он распадается красными рунами, едва выдохнув последнее Слово своего бога: ВОЙНА.       Харальд поднимает голову. Он смотрит прямо в глаза нечаянному свидетелю, и его взгляд выжигает глаза не хуже лазера из звездных мифовекторов.       — Он понял меня немного неправильно, да? — улыбнувшись, он качает волчьей головой. Серая шерсть в бусинах вероятностных экстремумов серебрится не то сединой, не то инеем, не то пеплом. — Ты читаешь не тот Свиток, мальчик. Твоё ВРЕМЯ прошло.       Он говорит это старым языком Эльнофей, языком истины, и это довольно похоже на насмешку, но не слишком — на ложь.       Первый Человек, похожий на Дракона — или наоборот — читает Имена богов, но каждое выходит неправильно. Боги ушли, говорит он своему другу, или уйдут чуть позже. Из сотни подлостей неизбежность страшнее всего.       Он выпил столько знаний, что те превратились в яд, боги стали мертвецами в каменных тотемах, а его собственные Имена путаются между собой. Его колдовской меч увит щупальцами, выросшими на золотоглазом всеведении, как лозы на жертвенной крови.       — Старое Время прошло, — пророчит Мираак. Время состарилось, точно змея, выросшая из собственной кожи.       Грудь Валока сшита горными травами или чернильными нитями Обливиона, за ними пылает весенним цветом вересковое сердце. Он качает головой.       — Скорее — зашло слишком далеко.       В его руках — карающее благословение. Слепящее великолепие долга — крылья не хуже драконьих, перья из ледяных летящих лазурных лезвий любви: к небу, надежде, истине и обязательствам перед ними. На него больно смотреть и невозможно отвести взгляда.       Мираак кивает. Сейчас он меньше похож на Дракона; на его руках проступают татуировки Предела, а в глазах за пеленой слепоты теряется золотой блеск Апокрифа.       — Ты уже говорил.       — И я обещал тебе. — Голос Валока вспарывает кожу на руках его друга; кровь течет, разделенная натрое, по числу звездных стражей за рубежами умирающего Времени, за гранью войны и эпохи. Кровь переживёт войну, эпоху и время. Тысячи лет бессмертия.       — Тысячи лет бессмертия, — бормочет Мираак. Он смеётся, умирая: есть оковы, которые не порвать даже звездам, есть пределы, которые не переступить богам. — Будь ты проклят.       Валок рисует руны вечности его кровью. Есть оковы, которые однажды источит время, и пределы, которые по плечу смертному. Он хмыкает:       — Ты уже говорил.       На Глотке Мира невозможно разглядеть ничего, кроме случайных очертаний, и те смазывает снежная вьюга — ландшафт сверкающих возможточек Башни. Первый Крик человечества, переломивший об колено все прошлые вероятностные прогнозы. Белый шум начала начал.       Возможно, дело не в белом шуме. Возможно, это Свиток дожигает ему глаза.       Аномальные созвездия вероятностей в сером — или Сером — мареве кажутся ему знакомыми.       — ВОЙНА? — спрашивает Хевнораак. Он закашливается: язык изначалья оказывается слишком большим испытанием для его Голоса сейчас, когда его почти уже доконали эти проклятые прозрения, забивающиеся ему в глотку шумовой вьюгой. Приходится продолжить на языке смертных. — Что ты делаешь здесь, старик?       Здесь, где Мать Ветров обращает льдом случайное дыхание, а ее гнев режет вековечные скалы; здесь, где на стенах пещеры тени складываются в Обман, здесь не место простым рабам, тем, кто ведает смерть…       — Надежда, — отвечает ему смертный раб. На хреновом Довазуле. Он говорит Голосом, слишком ломким и неумелым для Слов Истины, как будто древние языки вдруг принялись прощать такие вещи тем, кто не носит ритуальную маску.       Надежда — обоюдоострый клинок, дагонова бритва, она принесет своему хозяину победу и одновременно вскроет ему горло. Хевнораак не уверен, что это правильный ответ, но определить точно ему не под силу — он жрец другого бога, и его госпожа принимает другую валюту. Вокун мог бы сказать наверняка.       На ладонях смертного медленно расцветают скопления новых путей. Серое-Возможно расстилается перед ним во всём своём обнажённом звёздном блеске, здесь, на Глотке Мира, у начала начал. Хевнораак воззвал бы к магии, чтобы убить смертного еретика прямо сейчас, но магия ненадёжна в этом «сейчас», у него остались только Слова, а это не так уж много там, где поёт Матерь Ветров. Ему приходится воззвать к силе Дибеллы, чтобы его Голос получил право звучать вместе с вьюгой.       — Ты умрёшь, — пророчит Хевнораак, — ты и твой род, человек. Драконы вечны.       Сквозь мельтешение снега ему кажется: у старика нечеловеческие глаза. Волчьи. Или лисьи.       — Да, — отвечает он, — и да.       Хевнорааку приходится обратить внимание на кровь, стекающую с его рук из распоротых вен: Голос Дибеллы и древние языки отнимают у него последние силы. Глупый какой-то выходит разговор, а у него кончается…       Смертный глядит на него сквозь Серый шум, отовсюду, каждая из золотых чешуек Ака обращается черными глазами голодного зверя, каждая из звёзд возможточек в его руках. Хевнораак заперт в мгновении, разложенном в вечность — драконы вечны, так он говорил?       — У тебя кончается ВРЕМЯ.       Старик произносит это запрещенным Голосом: Голосом Дракона.       Все значения функций, развернутых Свитком в Серое марево, превращаются в ноль.       — Нет, — бормочет Хевнораак. Ему не хватает дыхания на Довазул, из его глотки вырываются человечьи слова, не властные ни над чем, кроме сомнений. — Нет. Этого не может…       Вьюги больше нет — Времени больше нет. Они замерли статикой на мемоспоровой волне, нулями в памяти мироздания. Теперь можно разглядеть круг, очерченный на снегу, и на противоположных концах его оси стоят двое: смертный старик и драконий жрец, Серое-Возможно и Пустота, АКА и СИТИС, замыкающиеся сами в себя, пожирающие сами себя. Круг в круге. Отражение в отражении.       — Тебе нечем уравновесить меня, — говорит 000000000. — Придется придумать что-то получше.       Тьма с волчьими глазами на другом конце Оси улыбается и кивает.       И все функции, развернутые Свитком в нули, теряют своё значение.       Пустота — это слово, которое значит что угодно; возможно, через несколько тысяч лет ему на смену придёт другое. 000000000 вглядывается в изначальную тьму глазами драконьего жреца, который никогда не сможет по-настоящему понять, что его ВРЕМЯ подходит к концу; но его человечьи глаза уже почти слепы. Всё, что он может различить — это силуэт за статикой замершей вьюги. Разгорающуюся звездную искру невозможточки в его центре.       Он похож на человека, и это последнее, что Хевнораак видит собственными глазами.       — Ради всех богов, — говорит ему невозможная пустота, — это что, снег радости?       — Это что, снег радости? И что за дрянь сожгли в ритуальном костре?       — Особые травы Предела, господин. Их дым дарует священные видения.       Вьюга перед его глазами. Шелкопряды ползают по его рукам, по его лицу, пытаясь размотать змеиный клубок реальности обратно в линейное время, которое еще не кончилось, в настоящее, которое пока что только одно. Получается так себе.       Он выдыхает Шепот, который приносит обратно эхо истинной формы мироздания, но это слабо помогает. Допустим, ослепительный драконий голос в облике человека — это какой-то из верховных жрецов, хотя отыскать для него подходящее Имя пока еще не удается. По крайней мере, хотя бы он сам немного больше напоминает себя, чем раньше. В его собственном Имени уже немного меньше нулей.       При мысли о нулях его тошнит.       — Где… твоё ВРЕМЯ, Голос Бромьунаара? Там, в Конце… я не успел… дочитать.       Чужая ладонь ложится ему на глаза, заставив шелкопрядов посторониться.       — Оно ушло, — говорит Морокеи, похожий на Вольсунг, похожую на Вокуна, похожего на волка. Все люди теперь напоминают волков и носят в груди осколки чужой звезды. Он надеется, что это пройдет. — Свиток исчез. Он ждал только тебя и показал тебе всё, что ты должен был увидеть.       — Мой господин, — нерешительно говорит Валдар, похожий на Валока, похожего на Стража и на Предателя одновременно, — должен ли я привести жертву?       Его собственная жизнь не годится на это — под стальным доспехом бьётся вересковое сердце, одолженное взаймы, его не отдать в дар дважды. У Времени настолько скверное чувство юмора, что лучше уже не отыскать.       — Нет, — отвечает ему Голос Бромьунаара, — ему не вернет глаза ни чужая жизнь, ни весь свет Магнара, но он не умрёт. Если только его не прикончит снег и ваше дрянное курево.       — Без них, — бормочет ХХв?0р00к, почти расшифровав собственное Имя обратно, — я бы точно рехнулся.       Не так уж и много он вдохнул этого снега. Чтобы убить Любовника Дибеллы, нужно придумать что-нибудь получше; Морокеи беспокоится скорее о том, как теперь отличить знания Свитка от священных видений. На трезвую голову разница между тем и этим не так уж и велика.       — Время вышло, — предрекает Хевн0ра0к. Остатки нулей в его Имени отзываются эхом и в Голосе. Отчего-то ему смешно: из всех Голосов Бромьунаара, из всех девяти жрецов Любовнику Дибеллы пришлось засвидетельствовать смерть мира. В следующий раз Вокуну придётся свидетельствовать об отчаянии без надежды, Раготу — о смерти труса, или Морокеи — о забвении.       Шутка становится еще лучше от того, что в ней нет ни капли лжи. Из всех пророков Конца Времени он честнее всех; тысячи лет бессмертия им наградой. Хевнораак давится смехом, как неизбежностью.       — Похоже, нам всё-таки придётся созывать Совет, — задумчиво говорит Морокеи. Он не боится Конца Времени, он уже видел один такой и расплатился с ним вечными снегами. Молчит ли над Атморой такая же застывшая вьюга?.. — Считай, что ты заслужил свой Голос, Любовник Дибеллы. Мы будем ждать тебя в Бромьунааре.       — Пусть Бромьунаар и сожрёт твои потроха, — в тон ему отзывается Хевнораак.       Магия вспыхнула рядом плетением портала и пропала. Возможно, стоило все же устроить жертвоприношение и переродиться; для великого провидца у него слишком сильно трещала голова.       Валдар, похожий на себя и ни на кого больше, помог ему подняться. Даже с всевидящим Шепотом трудно было различить что-то, кроме биения живого вереска в его груди.       — Это правда, господин? Проснётся Первый Дракон?       Единственному из смертных Хевнораак не лгал ему никогда.       — Правда Свитков сбывается не всегда, — сказал он. Из сотни наград за верную службу неизбежность хуже девяти десятков других, но выбирать было не из чего. Выбор был выдумкой дурака, которого убьёт собственная надежда. — Когда будешь рисовать руны вечности у моего трупа, подумай об этом как следует.