Дети Шини

Утром я позвонила Герасимову и сказала, что он должен пойти со мной, так как знает этого типа в лицо. Герасимов, конечно, долго нудил, что не готов к лишним телодвижениям, и взамен пришлось пообещать весь февраль писать за него сочинения. Он хотел ещё и март выторговать, но я тоже себе цену знаю. Вертер жил в пятиэтажке с другой стороны от метро. Обшарпанный и вонючий подъезд с расписанными похабщиной стенами и черными кругами от горелых спичек на потолке. Я думала, в наше время люди уже не живут в таких условиях. Пока мы поднимались на пятый этаж, Герасимов шел с такой кислой рожей, точно его вот-вот стошнит. Даже брезгливо сунул руки в карманы, чтобы не прикасаться к перилам. Я же немного волновалась, сама не знаю почему, наверное, оттого, что плохо спала ночью. Амелин открыл нам сразу, после первого же звонка, будто всё это время стоял за дверью и ждал. В квартире было очень темно, и мы толком не могли разглядеть его самого, лишь общие очертания фигуры в слабом потоке серого зимнего света, выбивающегося из приоткрытой в самом конце коридора двери. — Привет, — негромко сказал он, запуская нас и, не дожидаясь, пока разденемся, сразу пригласил пройти. Наверное я слишком привыкла к комфортной и современной обстановке у себя дома, потому что комната Амелина производила впечатление дурного, болезненного сна. Линялые, неопределенного цвета обои, старые деревянные облупившиеся рамы, скрипучий потертый паркет с огромными щелями между планками. Во всей комнате ни стола, ни шкафа, только широченный комод, как у моей бабушки Лизы на даче, на котором, кое-как подпирая друг друга, высились стопки книг. Зато на окнах — тяжелые бордовые шторы, а на полу толстый красный ковер с вензелями. Над коротким икеевским диваном без подлокотников — картинки, распечатанные на принтере: простенькие цветные пейзажи рядом с черно-белыми ужасами, кажется, Брейгеля и скрин из «Кроликов» Линча. Вдоль другой стены три деревянных стула с круглыми сидениями, точно ряд в деревенском кинотеатре. Сам Амелин выглядел не менее странно, чем его комната. Довольно высокий, хотя, конечно, ниже Герасимова, бледный, с белыми крашеными прядками в нестриженой копне и без того светлых волос, замотанный по самый подбородок шерстяным шарфом, в растянутом черном свитере, он вполне мог сойти за какого-нибудь персонажа Тима Бёртона. Большие темные и настороженные глаза недоверчиво следили за тем, как мы озираемся и переглядываемся, будто завалились без спроса и пытаемся совать нос не в свои дела. Но потом вдруг словно оттаял и с застенчивой теплотой улыбнулся. — Меня зовут Костя, — сказал и протянул нам по очереди руку, даже мне. — Не бойтесь, я не заразный. Простыл. У меня горло - слабое место. Я тоже дала руку, и когда он пожимал её, то держал так долго и так откровенно меня разглядывал, что это заметил даже Герасимов: — Ты хотел нам что-то рассказать? Амелин медленно перевел взгляд на Герасимова: — И тебя я помню. У Маргариты Васильевны в группе вместе были. Немного. Потом я в первый класс пошел, а ты остался. — Так что насчет Кристины? — настойчиво сказал Герасимов. Амелин кивнул на стулья. Я села с краю, Герасимов посередине, а он сам, молча взяв второй крайний стул, обошел и поставил возле меня. Словно специально хотел сесть рядом. После того бесстыдного, оценивающего разглядывания такая перестановка меня несколько забеспокоила, поэтому я развернула свой стул спинкой вперед и села на него верхом. Кругом полно всяких озабоченных придурков, и я очень порадовалась, что додумалась взять с собой Герасимова. Но когда Амелин достал из-под дивана ноутбук, принес и опустил его на тот пустой стул, получилось очень глупо, потому что оказалось, что я сижу к ноуту спиной. — Там просто отсвечивает, — пояснил он. Так что «придурком» в этой ситуации оказалась я. — Ты знал, что Кристина собирается сделать? — пока он, сидя на корточках, возился с компьютером, я тихонько вернула свой стул в прежнее положение. — Конечно, знал. Мы все друг о друге про это знаем. — Кто это мы? — не понял Герасимов. Амелин поднял голову и какое-то время смотрел на него, словно подбирая слова: — Вот, ты любишь дискотеки, дни рождения и прочие праздники? — Терпеть не могу, — признался Герасимов. Это было правдой, потому что он всегда сбегал со всех массовых мероприятий, и уж насколько я их недолюбливаю, Герасимов от любой вечеринки шарахался как от огня. — Ну, а теперь представь, что тебя силой притащили туда, нарядили в колпак, дали в руки дудку и велели всех веселить. Что ты будешь делать? — Ничего, — фыркнул Герасимов. — Пошлю всех и уйду домой. — Всё правильно, — кивнул Амелин. — Потому что праздник жизни — это не для всех. — Ни хрена не понял, — Герасимов вопросительно посмотрел на меня. — Суицидники, — пояснила я, и он, скорчив пренебрежительную гримасу, с отвращением фыркнул. — Рад, что у тебя всё хорошо, — Амелин заулыбался такой смущенно-умудренной улыбкой, какая бывает у взрослых, когда они отвечают детям на примитивные вопросы. — Мы познакомились с Кристиной на одном форуме, и только потом выяснилось, что обитаем в одном районе. — Раз ты её так хорошо знал, то можешь объяснить, что именно её не устраивало? Раньше же она была нормальная, — сказала я. — Раньше всё было по-другому, — улыбаться Амелин не перестал, и от этого каждое его слово звучало как издевка. — Когда маленькому ребенку больно, он истошно орет, но его учат терпеть боль и не жаловаться. Поэтому повзрослев, он уже кричит молча, беззвучно, внутри себя так, чтоб никто не услышал. — Но всегда же есть какая-то основная причина, — у меня было стойкое ощущение, что он морочит нам голову. — А если тебя спросить, почему ты любишь того, кого ты любишь, ты бы смогла назвать всего одну причину? Мало того, что от каждой его фразы несло чистейшей показухой, я вообще терпеть не могу подобные разговоры. Особенно, если они касаются меня. Понятное дело, что я люблю родителей, потому что они родители. Но для этого не нужна никакая причина. Да и с какой стати я должна обсуждать это с придурком, которого вижу в первый раз в жизни? — Я никого не люблю. — Всего одну причину? В какой-то момент мне даже показалось, что он просто насмехается. — С первого раза плохо понимаешь? — Просто хотел объяснить, что не бывает никакой «одной» причины. Вся эта чушь постепенно начинала меня бесить, Герасимов тоже не скрывал неприязни. — Ладно, кончай нам мозги полоскать. Плевать на все твои тупые философии. Я только хочу знать, какого хрена мы попали в этот ролик. — Ну, это не ко мне, — Амелин поднялся. Джинсы у него были потертые, застиранные, уже совсем белесые на коленках, об их первоначальном цвете можно было сказать только по ярким черным полоскам от подворотов в самом низу штанин. — Вы просили рассказать про Кристину. Я думал, вас интересует она. — Мне интересен только я сам, — в серых глазах Герасимова застыла упрямая непоколебимость. — И меня бесит, что с какого-то перепугу какая-то сумасшедшая решила навесить на меня свои заморочки. По мне, если бы вы всей толпой сиганули с высотки или утопились, нормальным людям дышать стало бы значительно легче. Амелин изобразил удивление. Именно изобразил, потому что в голосе слышалась ирония. — Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе и просили дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому. Так, что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, просто смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился тот момент. И я тогда подумал, что вот это и значит быть добрым. Герасимова прямо-таки физически передернуло от этих слов. — А теперь я недобрый. Потому что задрало всю жизнь без карандашей оставаться. Наконец, Амелин развернул к нам ноут, и мы увидели там открытую страничку. Хозяин профиля — Линор Идзанами. Я её знала. Не лично, конечно, но этот персонаж был у меня «в друзьях». Этакий случайный сетевой друг, какие бывают у всех. Очень много схожих мыслей и взглядов, общее мироощущение. Единственный, наверное, человек, с кем я была довольно откровенной именно потому, что не была знакома в реале. Ведь как можно быть откровенным с теми, с кем встречаешься в обычной жизни? Это всё равно, что дать им в руки нож и сказать: прирежь меня. В первые секунды на лице Герасимова совершенно отчетливо отобразилось узнавание, а потом он снова сделал «морду кирпичом»: — И что? И тут вдруг Амелин, пристально глядя на нас своим темным глубоким взглядом, медленно и негромко проговорил стих. Не читал, не декламировал, а именно говорил, точно это были его собственные слова: — Лжецы! Вы были перед ней — двуликий хор теней. И над больной ваш дух ночной шепнул: Умри скорей! Так как же может гимн скорбеть и стройно петь о той, Кто вашим глазом был убит и вашей клеветой, О той, что дважды умерла, невинно-молодой… А когда закончил, то вся пугающая зловещая серьёзность мигом слетела, словно сорванная страшная маска, под которой вдруг обнаруживается ребенок. И прежде, чем мы успели прийти в себя после такого выступления, он поспешно произнес. — Линор — это Кристина. — Как? — я чуть со стула не упала. — Вот блин, — выругался Герасимов. — Видите, жизнь полна разных сюрпризов, — необычайно радуясь произведенному впечатлению, сказал Амелин. — И, как правило, не очень приятных. — Я не знал, что это баба, — как-то странно попытался оправдаться Герасимов. — Что? — большего тормоза я не встречала. — Ты думал, что переписываешься с парнем по имени Линор? Герасимов! — Отвали. И тут меня осенила догадка: — Это значит, что Линор есть в друзьях и у Петрова, и у Сёминой, и у Маркова? — Именно, — подтвердил Амелин. Мы с Герасимовым какое-то время задумчиво пялились в экран. Каждый вспоминал историю своей переписки. Амелин же, облокотившись о комод с книгами, выжидающе смотрел на нас. — А ты про себя-то хоть знаешь? Какого хрена она тебя туда приплела? — первым подал голос Герасимов. Но Амелин лишь равнодушно пожал плечами: — Я знаю только то, что ничего не знаю. — Так, — сказала я. — Мне нужно срочно домой, читать переписку с Линор за последние два года, а ты Герасимов иди свою читай. Я сейчас всем позвоню и напишу про это. И сразу после этих моих слов раздалась громкая пронзительная трель дверного звонка. Мы вздрогнули от неожиданности, а Амелин тут же подскочил, выбежал из комнаты и крепко закрыл за собой дверь. Из коридора послышался высокий женский голос. — Чего у тебя там? — У меня люди, — сказал Амелин. — Иди к себе. — Но я хочу посмотреть. — Я же попросил! — Тебе жалко? Ну, хоть одним глазком. — Всё. Иди! Через полминуты Амелин вернулся. — Вам пора, — сказал он торопливо. Упрашивать не стоило. Не говоря ни слова, тихо выбрались в коридор, молча оделись, а когда уже были на пороге, дверь ближайшей комнаты приоткрылась, и в образовавшейся щели показался любопытный женский глаз. Мы быстро попрощались, обменялись на всякий случай телефонами и поскорее свалили. — Такой козел! — сказал Герасимов, как только мы вышли из подъезда, с недоуменным осуждением качая головой. — В саду вроде нормальный был, стеснительный даже. Я вспомнила оценивающий взгляд и всю ту вызывающую пургу, которую он нес. — Спасибо, что пошел со мной.