Дети Шини

Это была величественная и впечатляющая картина — белое на белом. Как «Первое причастие» Альфонса Алле. Белый широко раскинувшийся трехэтажный особняк с конусообразной крышей, полукруглыми мансардными окошками и массивными колоннами под балконом, белые скамейки вдоль главной аллеи, которая угадывалась только благодаря посаженым вдоль неё туям, белый фонтан в виде обнаженной античной девушки с кувшином на плече. Вокруг них черными паукообразными монстрами будто бы осторожно подкрадывались к дому черные деревья и кустарники. Кое-как дотащившись до высокого крыльца, мы с Петровым тут же рухнули на его широкие ступени, пытаясь отдышаться. Герасимов же принялся яростно барабанить в дверь, хотя признаков жизни ни в доме, ни в его округе по-прежнему не наблюдалось. А потом ему это надоело, он развалился рядом с нами, сказав, что больше не сдвинется с места, и что выполнил свою мечту — попасть сюда, а теперь может спокойно умереть. Но ни мне, ни Якушину, ни Петрову умирать не хотелось и, недолго посовещавшись, мы приняли единогласное решение всё же проникнуть в дом. Поскольку вероятность нашей скорой смерти от переохлаждения была не менее высока, чем вероятность того, что дом поставлен на охрану. Обойдя по периметру, тщетно ткнулись в каждое окно, в каждую дверь. Парни очень смешно, но безрезультатно попытались влезть на балкон. Якушин залез на Герасимова и, пыхтя, как паровоз, принялся карабкаться по широкой и скользкой колонне, немного приподнимаясь, но потом снова съезжая вниз. Затем они поменялись, и Герасимов, не удержавшись, с первой же попытки улетел прямо с плеч Якушина в сугроб возле крыльца. И это происшествие было единственным, что смогло хоть немного улучшить настроение. Петров так хохотал, что едва успел увернуться от смачного пинка благополучно восставшего из снега, но жутко разозленного Герасимова. А через несколько минут в серой пелене сгущающихся сумерек от корявых стволов деревьев отделилась одинокая фигура и, мерно покачиваясь, минут пять неуклюже, но зловеще ковыляла к дому. И явился нам разозленный Марков с запотевшими очками и очень грубо обозвал нас скотами и тупыми детьми. И что наш дикий гогот слышно за версту, и что мы бесполезная амебоподобная масса, которая ни во что не ставит интересы других людей, и что ему противно оттого, что ему приходится иметь с нами дело. А когда, наконец, его богатый лексикон несколько поисчерпался, Якушин предложил подсадить его на столб, чтобы тот доказал собственную состоятельность и принес пользу обществу. Тут уже развеселился Герасимов, припоминая успехи Маркова на уроках физкультуры и красочно описывая его эпилептические конвульсии на турнике и жалкие подергивания на канате. И всё же, хотя на балкон Марков лезть действительно отказался, свою состоятельность он доказал. Походив вокруг дома, постояв под окнами, полазив по сугробам центральной аллеи, он неожиданно обнаружил подземный гараж, въезд в который был так засыпан снегом, что в наступающей темноте даже не угадывался. Кое-как раскопав руками узкий проход, мы пролезли под навес. Шансов открыть гаражные ворота было столь же мало, как и открыть двери, но иногда в жизни происходят странные, счастливые стечения обстоятельств, потому что при ближайшем рассмотрении оказалось, что створки гаражных ворот смыкаются неплотно из-за образовавшейся между ними наледи. И Якушин, достав зажигалку, стал растапливать и отбивать ледышки. Нам повезло ещё и потому, что замка на воротах с той стороны не было, и когда всё же удалось пробраться внутрь, Якушин сказал, что, видимо, гараж и не был заперт, точно кто-то вышел и просто прикрыл ворота за собой. Но это уже никого не интересовало. Герасимов потыкал настенные выключатели и объявил, что электричества в доме нет. Тогда Якушин зажег яркий фонарик на телефоне, а Петров подсветку на камере, и мы пошли обследовать огромный гараж, забитый всякой всячиной от инструментов и старых колес до груды пустых пластиковых бутылок и стеклянных банок. В глубине обнаружили металлическую печь с большущей стальной трубой и два огромных, присоединенных к ней бака, а в другом углу здоровенный генератор. Герасимов сказал, что если попробовать запустить этот генератор, то, возможно, появится свет, а если затопить печь, то к утру нагреется весь дом. И, к моему неописуемому восторгу, у них действительно получилось зажечь свет. Тусклый, мерцающий, темно-желтый, но принесший мне огромное облегчение и некоторую надежду, что нам всё-таки удастся выжить. В самом конце гаража мы увидели две расположенные друг напротив друга двери, одна из которых была приоткрыта, за ней оказалась лестница. Один за другим мы осторожно поднялись наверх. Узкие коридоры, множество дверей, мрак, холод, запущенные нежилые комнаты рождали леденящее, тягостное чувство, а от каждого шороха раздовалось жутковатое эхо. Примерно таким мне представлялось мёртвое царство Аида. На счастье, на первом этаже мы нашли небольшую кухоньку и там, о чудо, — обыкновенную газовую плиту на четыре конфорки, которая приветливо зажглась, стоило Якушину повернуть вентиль и чиркнуть зажигалкой. Мы тут же слетелись к этой плите, чтобы над её жёлто-синим пламенем отогреть уже почти не сгибающиеся пальцы. Минут десять так стояли, точно совершающие некий страшный обряд сектанты. Темные сосредоточенные лица с прыгающими отблесками огня, зловещие и таинственные черты, блестящие глаза, надвинутые на лбы капюшоны и шапки. — Дети Шини, — вдруг хрипло прошептал Петров, — готовы ли вы переступить край реальности, чтобы вернуть неприкаянный дух Кристины Ворожцовой и восстановить справедливость? — Мы готовы, — таким же замогильным голосом отозвалась я. — А знаете ли вы, что вам предстоят суровые испытания? И есть опасность раствориться, исчезнуть, сойти с ума или навеки самим потерять покой. — В этом жестоком, полном опасностей мире, нет ничего более ужасного, чем подтягивание на турнике, — Герасимов демонически осклабился, с вызовом глядя на Маркова. — Или контрольной по математике, когда у тебя все извилины прямые, — в стёклах Маркова, точно в глазницах, мистически трепетали два синих костра. — Или когда ты стрёмный ботан и очкарик. — Или примитивный баран и каланча. — Или сопливый маменькин сынок. — Или мальчик для битья. Они оба говорили это очень спокойно, и поэтому получалось смешно. Но Якушин сказал, что нужно возвращаться к машине за Настей и Амелиным, которым уж точно там не весело. Только вначале Петров должен был отдать Насте ботинки. И мы пошли обследовать дом, чтобы найти для Петрова если не обувь, то хотя бы чем закутать ноги. Вначале наткнулись на туалет и ванную. Воды в трубах не было, но на стенах всё равно просматривались темные пятна от плесени и ржавчины. Некоторые двери оказались заперты, но зато в холле, возле центральной двери, Марков отыскал большущую гардеробную с кучей старых курток, телогреек, спецовок, а под ними вперемешку пластиковые синие шлёпки, сбитые грязные сапоги и, наконец, настоящие серые валенки. Вся эта одежда валялась чересчур небрежно, так что создавалось ощущение, что кто-то специально здесь всё переворошил. Вскоре выяснилось, что подобный бардак царит повсюду. И на кухне, и в огромной столовой, и в хозяйственной комнате. Дверцы большинства шкафов были распахнуты, а полки пустовали. Стало ясно, что до нас здесь кто-то уже побывал и похозяйничал. Причем достаточно давно, потому что оставшиеся вещи успели покрыться приличным слоем пыли. Как только мы поднялись на второй этаж, то почти сразу попали в просторную залу с колоннами и большущим камином, обложенным плиткой. И, не сговариваясь, бросились в гараж за дровами. В итоге ужинали мы, как настоящие дикари, рассевшись на полу возле камина, прямо в куртках, притащив из спален и гостиной всё, что удалось найти: матрасы, одеяла, диванные подушки. И этот ужин, наверное, был самым вкусным в моей жизни. Немного отогревшаяся Сёмина, всё в том же нашем чугунном котле, на кухонной плите, милостиво приготовила странное блюдо — макароны с фасолью. Амелин же вообще от еды отказался. Как только вошел в залу, увидел камин, так сразу и лег перед ним, точно усталый пёс, и, пока мы ели, всё время мозолил нам глаза, потому что никто не может не смотреть на то, как горит огонь. Всё остальное сразу же отступает на второй план, словно это единственный источник жизни. И он не слепит, подобно белому фонарику на телефоне Якушина, а притягивает взгляд совершенно невольно, даже если думаешь, что не собираешься смотреть, то всё равно смотришь и больше не чувствуешь ни пробирающего холода, ни бессознательного страха, ни мучительного одиночества. Ничего кроме естественной яркости, опасного магнетизма и тепла, будто бы предназначенного только для тебя. Настроение у всех было подавленное. Не хотелось ни болтать, ни строить планы, ни думать о завтрашнем дне. Мы слишком устали и намаялись. Я пригрелась и, продолжая глядеть на огонь, уже почти задремала, как вдруг из состояния сладкого забытья меня вырвал лающий хрип амелинского кашля. Он кашлял не прекращая, то и дело пытаясь приподняться, чтобы хоть как-то это остановить, но каждый раз, зайдясь в очередном приступе, падал обратно, уткнувшись лицом в смятый комок своих же вещей, служащих ему подушкой. — Блин, — не выдержал Герасимов. Он тоже уже почти заснул. — Давайте, его в другой комнате положим, — простонал Марков из-под капюшона. — У меня такое ощущение, что я ночую в туберкулезном стационаре. — В другой комнате холодно, — сказал Якушин. — Можно подумать, ты тут на курорт выехал. Вон, Настя спит, и нормально, ей ничего не мешает. — А давайте его накроем чем-нибудь звуконепроницаемым, — предложил Петров. — Я в гараже брезентовые чехлы видел. — А давайте вы меня сразу… сразу … — задыхаясь на выдохе, попытался ответить Амелин, но тут же сбился, захрипел и свалился в очередных конвульсиях. Тогда я молча встала, отыскала пластиковый стакан, налила из чайника воды и отнесла Амелину. — На, попей хоть. Он приподнялся на локте, протянул руку, взялся за стаканчик и тут же начал давиться из-за нового спазма, попытался сдержаться, но рука дернулась, и стакан с водой целиком выплеснулся прямо на него. — Извини, — прошептал он, вытираясь рукавом. Весь его свитер и подушка из вещей намокли. — Это ты извини, — мне стало как-то неловко, точно это я его облила. — Сейчас. Пришлось снова просить у Герасимова черный балахон с Рамштайном, и тот, хотя и выглядел недовольным, милостиво сказал: «Возвращать не обязательно, он мне всё равно мал. Там только карманы удобные». Затем я принесла новую порцию воды. Со следующим стаканом я уже не была так опрометчива. Опустилась на пол, чтобы помочь ему сесть и переодеться. Трясущимися руками он кое-как стянул свитер, надел сухую одежду, затем сделал буквально два глотка, сказал «спасибо» и, неожиданно свернувшись клубком, положил голову мне на колени. — Подожди, пожалуйста, не уходи. Я сейчас минутку полежу и ещё попью. Но прошла минутка, потом пять, и, когда я заглянула ему в лицо, то увидела, что он спит, мокрый, бледный, с лёгким розовым румянцем на щеках, и даже не кашляет больше. Герасимов за это время тоже успел заснуть, послышался его размеренный храп, Петров перестал копошиться в своем углу, и только Якушин всё ещё сидел, задумчиво уставившись в камин, а когда заметил, что я смотрю на него, одобрительно улыбнулся и беззвучно зааплодировал. И так я сидела, не знаю даже сколько, забрав у Амелина его наушники и слушая депрессивный плейлист. Mama we all go to hell I’m writing this letter and wishing you well Mama we all go to hell Oh well now Mama we’re all gonna die Stop asking me questions I’d hate to see you cry Mama we’re all gonna die. Эта песня мигом вернула меня к оставленной московской реальности. Ведь, если говорить откровенно, не так уж и плохо мне жилось. Да, маме с папой не было до меня никакого дела, но зато никто не допекал, и еда, хоть какая, но была, и горячая вода всегда, и компьютер, и интернет, и кровать мягкая, и тепло, потому что я уже устала мерзнуть. Родители меня, конечно, осудят, может, даже неделю не будут разговаривать, но потом успокоятся, и всё войдет в привычное русло. А может, и не обидятся даже, какая им, собственно, разница, сижу я целыми днями в своей комнате или болтаюсь в неизвестности, где-то между мирами. С этими мыслями я заснула, а когда открыла глаза, то сразу же снова зажмурилась. Яркое зимнее солнце разливалось по кукурузно-желтым стенам залы, по высоченным белым потолкам с лепниной, по гладкому мраморному полу, и от этого казалось, что вся комната светится изнутри. У меня невыносимо ныла спина, и до онемения затек локоть, на который, как выяснилось, преспокойно переместился дрыхнувший младенческим сном Амелин, и его светлые пряди рассыпались по всей моей руке. Я осторожно высвободилась и села. Картинка была ещё та, настоящий бомжацкий притон. Люди, спящие на полу в одежде, на каких-то непонятного вида матрасах и ковриках, в углу свалка из грязной посуды, из котелка, оставленного возле камина, неприятно пахло заветренной едой. Если бы наши родители сейчас увидели всё это, то у них, наверное, случился бы разрыв сердца. Один только Марков стоял возле окна со спущенными по колено вельветовыми штанами и разглядывал крошечную красную точку на ноге. — Болит? В первый момент он дернулся так, будто с ним заговорил призрак, и принялся спешно натягивать штаны. — Не уверен, но, кажется, там воспалилось. — Покажи. — Ещё чего! — стекла его очков играли солнечными бликами. — Ты, вон, лечи этого своего туберкулезника, а моя нога неприкосновенна. — Пусть хотя бы Саша посмотрит. — Ха! Этому я доверюсь, только если соберусь её ампутировать. — Я, между прочим, слышу всё, — откликнулся Якушин со своего места. Петров тоже проснулся и потянулся за камерой. — Ребят, — сказала я, — что мы вообще делать-то будем? — Ну, Осеева! — Петров тут же забыл про камеру и натянул на голову куртку. — Мало того, что разбудила, так теперь напрягаешь с самого утра. — У нас никаких шансов. Что делать дальше? Обратно? Домой? — Обратно не хочется, — Петров выглянул из-под куртки. — Какое обратно? — возмутился Марков. — Теперь это вопрос принципа. Пока я жив — буду бороться. — Что за детский сад, Марков? Строишь, строишь из себя взрослого, а рассуждаешь как упрямый ребенок, — сказала я. — А он и есть детсад, — подал голос Герасимов, — потому что его за побег всё равно не накажут. Если только мороженого лишат. Марков тут же зло развернулся в сторону обидчика: — Это правда — меня, чуть что, отец по мордасам не лупит. — Ещё только вякни и по мордасам схлопочешь ты! — Герасимов угрожающе привстал. — Очень страшно, — огрызнулся Марков, но взгляд отвел. — Так где же твой дядька? — озвучил Петров вопрос, который мучил всех. — Откуда я знаю? Должен был быть здесь. — Но такое ощущение, что тут не жили уже тысячу лет, — Петров огляделся. — Я без понятия. — Да он наврал, небось, всё, — опять полез Марков. — Слушай, Марков, ты сейчас договоришься, — предупредил Герасимов. — Ладно вам, — примирительно сказал Петров. — Наоборот, хорошо. Мы ехали и не были уверены, что он нас тут оставит и не сдаст в полицию. А теперь — живи, сколько хочешь, делай что хочешь. Красота! — А жрать что мы будем? — поинтересовался Герасимов. — А что бы мы жрали, если бы не поехали? — отозвался Петров. — Учитывая, сколько всего с нами произошло за эти три дня, надежды на выживание становится всё меньше и меньше. Тут или позорное возвращение, или смерть, где-то на обочинах псковских дорог. — Я выбираю обочину, — твердо сказал Марков. — Ну и можешь тогда проваливать, прям сразу, — разозлилась я. — Иди уже, растворись в лесах. — Правильно, пусть проваливает, — подхватил Герасимов. — Все проблемы из-за него. Кто в деревне деду нахамил? Кого полиция забрала? Из-за кого нас гопники кинули? Только и умеет, что умничать. — А ты даже умничать не умеешь, только ныть, жрать и… — Ну, хватит уже, — резко оборвал его Якушин, который всё это время неподвижно лежал, уставившись в потолок, — достали! Если не возвращаться домой, то идти в какую-нибудь ближайшую деревню, типа той, что мы проезжали, и предлагать работу. — Какую ещё работу? — удивился Марков. — Обычную работу. Руками. Что-нибудь прибить, починить, ну, я не знаю, всё, что угодно. Дрова поколоть. — Руками? — фыркнул Марков. — Типа батрачить? Ну, уж нет. Лучше обратно. — И это так ты решил бороться до конца? — поинтересовалась я. — Кстати, — Якушин сел и обвел нас всех глазами. — Сообщаю сразу, чтобы потом без истерик. Бензина у нас нет. Денег, как вы знаете, тоже. Так что в Москву могут доставить только в сопровождении полиции. — Давайте хоть сначала позавтракаем, а потом уже о неприятном будем говорить, — попросил Петров, снова накрываясь курткой. Но тут неожиданно обнаружилось, что Сёминой в комнате нет. И мы с Петровым отправились её искать. Облазили полдома, точнее, те места, куда получилось попасть. Минут пятнадцать потратили и в результате нашли на самом верху, в мансарде. Мансарда от пола до потолка под скошенной крышей была обита бледно-кремовой вагонкой, отчего казалась очень чистой и уютной. Два полукруглых окна с широкими подоконниками выходили на обе стороны дома. Здесь пахло деревом, нагретой пылью и толстой, ароматизированной свечой «белая роза». Настя стояла на коленях на длинношерстном овечьем коврике, в точности таком, как у меня дома, и что-то негромко шептала, закрыв глаза. — Ты чего здесь делаешь? Она подняла голову и посмотрела на меня кристально-чистыми глазами. — Молюсь. Молюсь, чтобы с нами ничего не случилось и мы вернулись домой живыми и невредимыми. — Ты веришь в Бога? — спросила я. — Я не знаю. Но мама верит. В любом случае, хуже ведь не будет. Правда? — Слушай, Сёмина, — Петров закончил оглядывать через камеру комнату и переключился на Настю, — а можно я с тобой помолюсь? — Конечно, — она даже подвинулась, хотя места на коврике было предостаточно. И Петров, небрежно перекрестившись, опустился рядом с ней на колени. — Дорогой Бог, — проникновенно сказал он, — сделай, пожалуйста, так, чтобы мы не померли здесь с голоду, и сегодня утром Настя Сёмина накормила нас хотя бы завтраком. — Дурак! — Сёмина толкнула его в плечо. — А что, я неправильно молюсь? — Знаешь, Петров, ты вообще-то уже взрослый, можешь и сам себя покормить, — сказала я. — Сам не могу. Не умею. Меня мои мойры ни к холодильнику, ни к плите, ни даже к чайнику не подпускают. — Какие ещё мойры? — Мать, тётка и бабушка. Это я их так ласково называю, потому что они на ткацкой фабрике в Измайлово работают. Так вот, мне категорически запрещено прикасаться к продуктам питания. Петров поднялся, отряхивая колени.  — Чтобы я их либо не испортил, либо не съел каким-то неправильным образом, типа сыра без хлеба, паштета прямо из банки или сырые сосиски. — Как же ты кушаешь, когда их нет дома? — поразилась Настя. — Такого не бывает. Дома всегда кто-то есть. У них там специально смены всякие и графики. — Это странно, — сказала я. — Согласен. Я и сам вешаюсь. Теперь понимаешь, почему я так мечтал сбежать оттуда? С утра до вечера под присмотром, вечно кто-то воспитывает и мозг выносит. То не туда положил, не так сел, неправильно встал, слишком рано из школы вернулся, слишком поздно вернулся, громко музыку включил, свет в ванной не погасил, прошел по сырому полу и всё в таком духе. — А папа что? — Ну, отец-то умный мужик, уважаю его. Он как от них ещё десять лет назад свалил, так больше туда ни ногой. Кстати, он у меня повар. Именно поэтому мойры и напрягаются. А вдруг, меня тоже на это потянет. Типа мужик, который готовит — это ненормально. Им, конечно, лучше всех знать, каким должен быть нормальный мужик. Но чуть у меня прокол какой, обязательно следует комментарий: «Гляди-ка, мальчик весь в отца». — Ладно, считай, Бог смилостивился, — растроганно улыбаясь, сказала Настя. — Я покормлю тебя, мальчик. Заодно и чайник кипятить научу.