Дети Шини

Так бывает, когда вдруг просыпаешься в один прекрасный день, и тебе отчего-то без всякой на то причины становится приятно и легко. И просто не хочется ни о чем думать. Просто чувствуешь себя живым и настоящим. И даже не страшно заглянуть немного вперед, потому что там нет ничего плохого. Я подумала о вкусном утреннем кофе, об утреннем морозце, о Якушине и о том, что вчерашние подвальные похождения были забавными. Да и мысль, что призрак в коридоре оказался настоящим, отчего-то тоже радовала. Так я блаженно лежала в сладкой полудреме, до тех пор, пока вдруг явственно не ощутила, что мои запястья что-то сковывает. Попробовала поднять руку, но не смогла. Что за ерунда! Попыталась скинуть с себя одеяло, чтобы посмотреть, что с руками, но ничего не получилось. Сёмина ещё спала. — Настя! — крикнула я. — Проснись. Она нехотя разлепила глаза и долго смотрела на меня, будто пытаясь сообразить, где вообще находится. — Да, вставай же! Она приподнялась и села, глядя на меня из-под полуприкрытых век. — Что случилось? — Подними мне одеяло. — Зачем? — Не тупи, пожалуйста, — я задергала ногами, в надежде всё же обойтись без её помощи. — Просто посмотри, что у меня с руками. Настя медленно выбралась из постели и приподняла моё одеяло. Обе мои руки были крепко привязаны к кровати теми самыми красными шелковыми лентами. — Боже! — сказала она, нелепо таращась. — Это же мои ленты. — Развяжи, пожалуйста, — процедила я сквозь зубы, не знаю, чего во мне было больше злости, страха или недоумения. И Сёмина взволнованно торопясь начала ковырять длинным ногтем узел. — Не получается, — прохныкала она тут же, чувствуя, как нарастает мой гнев. — Ну, оборви тогда, обрежь. — Сейчас, — сказала она. — За ножиком сбегаю. Она исчезла, а я попыталась сама дотянуться до запястий зубами, и уже почти смогла растянуть узел на левой руке, как дверь резко распахнулась, и в нашу комнату влетели полуодетые Марков, Герасимов и Петров с камерой. — Вот это да! — обрадовался Герасимов. — Реально привязали. — Прикол, — хихикнул Марков. — Так, Тоня, сделай страдальческое лицо, — велел Петров. — Проваливайте отсюда, — закричала на них я. — Вот, хорошо. Пошла эмоция. Очень, очень реалистично, — приговаривал Петров. — Я же вас всех сейчас убью! — Интересно как? — хохотнул Герасимов. — Вы можете быть людьми или нет? Лучше отвяжите меня. — Людьми мы быть не можем, — не унимался Петров. — Потому что мы злобные и коварные Дети Шини. — Не знаю, чего ты напрягаешься, — пожал плечами Марков. — Понимаю, была бы раздета, а так у тебя классная тёплая пижама. — Я напрягаюсь, потому что, у кого-то хватило мозгов такое сделать. А еще, потому что вы ржете. Скажи честно, Марков, это месть? — Нет, клянусь, это не я, — он сел на корточки и стал меня развязывать. — И не я, — выпалил Петров. — Значит, вы это вместе провернули? Зачем? — У нас тут у только одного человека гестаповские замашки, — усмехнулся Марков. — Заткнись, — меланхолично отозвался Герасимов. — А с чего ты взял, что речь о тебе? Я просто вспомнил, как мы температуру снегом снимали, — ему удалось освободить мою правую руку. Петров запротестовал: — Да, нет, Саня не мог. Зачем это ему? — Точно, — озвучила я вслух свои догадки. — Амелин! Больной придурок. — Вот-вот, — подхватил Петров. — Наверняка он. Нужно дверь запирать на ночь. — Говорил вам не связываться с суицидником, — подхватил Герасимов — Хочешь, я ему наваляю? — Нет уж, я сама. Переодеваться я не стала, побежала в мансарду прямо в пижаме, по дороге мне попалась Сёмина с ножиком в руке, и, сказав «на», зачем-то сунула этот нож. Разговаривать было некогда. Кажется, дверь я распахнула ногой, Амелин ещё спал, поэтому от внезапного грохота испуганно подскочил в кровати и, также как Сёмина, недоумевающе уставился на меня. — Ты пришла меня убить? — спросил он тихо, заметив ножик. — Как ты мог? Я же тебе сама остаться разрешила! — Пожалуйста, успокойся, — он осторожно потянулся за одеждой. — Объясни, что произошло. — И почему с людьми всегда так? Если ты с ними по-доброму, то они тебе какую-нибудь подлянку обязательно устроят. — Да не устраивал я ничего. — Теперь будешь отмазываться и утверждать, что это не ты. — Тоня, почему ты меня все время за врага держишь? Ты мне нравишься, и я хочу с тобой дружить. Я тебе об этом постоянно твержу. Мне даже почти не важно, что ты на это совсем не реагируешь. Но ты всё равно злишься и переворачиваешь всё с ног на голову, — его взгляд стал строгим. — Это жестоко. — Ты бы тоже злился, если бы тебя привязали к кровати. — Тебя привязали к кровати? — бледное лицо покраснело. — Это уже слишком. — Вот именно, что слишком. Амелин немедленно вскочил и стал одеваться, так что мне пришлось отвернуться, чтобы не видеть эти противные шрамы и ожоги. — Ты куда? — Пойду, скажу им, что это слишком. Что если кто-нибудь ещё такое сделает, то я за себя не ручаюсь, — его реакция выглядела неподдельной и даже милой, точно ему и в самом деле не безразлично. — Не нужно никуда ходить. Просто поклянись, что это не ты. Я уже не знаю, кому верить. — Мне очень неприятно, что ты могла обо мне так подумать. По расстроенным глазам я видела, что он говорит правду. — Но шутка совершенно в твоем стиле. — Вовсе не в моём. — Тогда кто? Привидение из коридора? — Больше такого не повторится, — сказал он серьёзно. — Обещаю. Якушин собрал нас в зале и объявил, что нужно ехать в лес за дровами, так как мы топили печь каждый день с утра до вечера, а начиная часов с четырех, разводили ещё и камин. И, когда-то доверху набитая поленница в гараже, уже подходила к концу. Однако эта его затея как-то сразу не заладилась, вызвав неожиданно бурное сопротивление парней, посчитавших это задание очередной придурью Якушина. У каждого обнаружилась очень серьёзная причина, чтобы никуда не ехать. У Герасимова, как оказалось, с самого утра зверски ныли поясница и шея. Ему хватило того, что он накануне перекидал «не одну тонну снега», «расчистил полдвора» и теперь надеялся, что у него будет хоть какой-то выходной, когда можно просто отлежаться. Петров был занят постановочной съемкой в «синей» спальне на третьем этаже, там, где стояла большая тёмная деревянная кровать с каркасом под балдахин. И именно в этот момент, по его словам, комната так удивительно освещалась, что при определенном ракурсе, можно было запечатлеть, как в воздухе кружат миллиарды блестящих пылинок, и это как нельзя лучше отображает таинственную суть течения времени. Маркову же во что бы то ни стало необходимо было прорешать все задачки из маленькой потрепанной брошюрки, найденной в библиотеке. И если он это не сделает за сегодня, то это будет означать, что он уже начал деградировать. А отложить не может, потому что «уже завелся». В ответ Якушин наехал на всех, сказав, что это глупые и детские отмазки, и ради общего дела нужно задвинуть свои личные «хочу» и сначала выполнить то, что необходимо. Но Марков ответил, что отказывается быть тупым стадом, так как ему это «идеологически чуждо», а Якушин вообще не указ, и что он будет делать, что хочет и когда захочет. Герасимов тоже намекнул на его замашки диктатора и рабовладельца. Петров же не выступал, но всем своим непривычно молчаливым видом выражал явную поддержку тех двоих. Они все долго ходили по дому друг за другом препирались и громко и скучно ругались, точно их какая-то муха укусила. От утреннего веселья не осталось и следа. Мы с Настей, около часа молча наблюдавшие за всеми этими разборками, в конечном счете, не выдержали, пошли, оделись, нацепили найденные в чулане пластиковые снегоступы, взяли санки и топор и с героической решимостью выдвинулись по направлению к лесу. — Якушин прав, — сказала Настя, тяжело дыша, когда мы шли к калитке. — Без дров мы все замерзнем окончательно. А я так устала уже мерзнуть. — Конечно, прав, — согласилась я. — Почему кто-то должен за дровами ходить, а кто-то на матрасе валяться и пыль в комнате на камеру снимать? Я, может, тоже к такой жизни не привыкла. Но сейчас совсем другое дело. Сейчас реально страшно. Ведь нам здесь никто не поможет. Выйдя за калитку, мы огляделись. Кругом густой, заметенный лес, в какую сторону не посмотри, везде одинаковая картинка: голые стволы, низкорослые ёлки, плотная толща снега. День выдался пасмурный и сырой, в лесу естественный свет и вовсе был мутным и серым, так что нашего энтузиазма заметно поубавилось. Кое-как приспособившись к передвижению на снегоступах, мы заскользили прямо, никуда не сворачивая. Уходить далеко было опасно, в таком лесу ничего не стоило заблудиться. Поэтому решили, что ни в коем случае не должны терять из вида кирпичную стену забора, отчетливо проглядывающего красно-рыжей полосой среди всего этого свинцового сумрака. Деревья мы рубить не умели. Даже самые тоненькие стволики, лишь гнулись под моими ударами топора, точно это был и не топор вовсе, а плоский камень. Настя и вовсе боялась его в руки взять. А чтобы наломать толстых, приличных веток, нужно было карабкаться по стволу. Поэтому, увидев большую поваленную сухую березу, мы страшно обрадовались. Однако ветви оказались обледеневшими и влажными, руки скользили, а пальцы моментально замерзали. В итоге набрав небольшую охапку тонких палочек, которые вряд ли можно было назвать дровами, мы уселись на ствол, обдумывая как поступить дальше. — Можно вернуться за пилой, — предложила я. — Там, в инструментах есть. — Можно, — согласилась Настя. Но с места никто из нас не сдвинулся. — Интересно, — задумчиво сказала она, поглубже натягивая свою ушастую шапку. — Они хоть заметили, что нас нет? — Не думаю. Слишком уж заняты спорами и своими неотложными делами. А если и заметили, то наверняка обрадовались, что теперь уж точно не нужно никуда тащиться. — Я вот просто представила, — Настя наклонила голову набок и из-за ушастой шапки стала похожа на пушистого лесного зверька с человеческим лицом, — что было бы, если бы мы с тобой взяли и заблудились в лесу. Кто-нибудь хоть расстроился? — Ты сейчас кого-то конкретно имеешь в виду? — Нет, в общем. Стало ли бы им нас жалко, волновался ли бы кто? Или искал? — Конечно, искали бы. Ну, может не сейчас, не сразу, но когда поняли бы, что нас долго нет, то наверняка. — А вот я не уверена. Зачем мы им? Продуктов и так мало. Знаешь, раньше в деревнях, когда пропитания на всех не хватало, то было совершенно нормально отвести в лес детей или стариков и оставить там. — Зачем ты себя опять накручиваешь? — Я не накручиваю. Марков бесконечно твердит, что еда заканчивается. Утром сегодня только об этом и говорил. Что я много трачу и нужно сокращать порции. А я ответила, что могу вообще не есть. Я ведь, правда, могу три дня на питьевой диете просидеть, если надо. А он ответил «Отлично. Это очень экономно. Только ты меня заранее предупреди, я перерасчет сделаю». — Видишь, а вы меня все осуждали, что я ему тогда в лицо правду высказала. — Да я же не говорю, что он плохой, — виновато спохватилась Настя. — Марков, между прочим, совсем не плохой. У него просто установка такая. Он так воспитан, понимаешь? Ему дома постоянно внушают, что он, Марков, как бы сейчас в долг живет. Что всё, что в него вкладывается, он должен будет потом отдать, отработать, оправдать. Представляешь, я бы от одной только мысли, что могу не справиться с этими ожиданиями, уже с ума сошла. Его отец говорит, что дети — это объект инвестирования, который должен приносить доход. А Марков, между прочим, верит во внеземные цивилизации и хотел бы стать ученым. Но, по его словам, ученые денег не зарабатывают, поэтому он сам признает, что это глупость несусветная, а всё равно мечтает. — Слушай, ты на него вроде жалуешься и сразу же сама оправдываешь.  — Ты просто меня не поняла, — Настя хитро посмотрела. — Я лишь хотела предложить тебе немного потеряться. — Немного потеряться? — Ну, да. Потеряться и проверить, нужны ли мы им. — Ты хочешь заставить людей волноваться только для того, чтобы потешить своё самолюбие? — Какое ещё самолюбие? — удивилась Сёмина. — У меня его и в помине никогда не было и нет. Я хочу всего лишь знать, что нужна кому-то кроме мамы. Кристина говорила «Никто никому не нужен», потому что каждый сам за себя. А я хочу убедиться, что это не так. — Кристина хотела нас проучить, вот почему она так сказала и так сделала. Она хотела отомстить. И твои игры в потеряшки тоже будет выглядеть как месть. Месть Маркову за слова про диету. Или месть Якушину за критику. И никто тебя за это не полюбит и даже не поймет. Помнишь, что ты мне тогда сама на кухне говорила про поступок? Так вот, это будет твой собственный поступок. Настя огорченно опустила глаза, отчего её худое бледное лицо стало мученически-прекрасным. — А если бы в лесу потерялся кто-то другой. Не ты. И ты бы не знала, что это розыгрыш такой. Ты бы как себя чувствовала? — Плохо, — призналась она, — я бы очень переживала. Очень-очень. — Даже если бы Марков потерялся? — Я же, Тоня, хочу как раз обратное сказать, — она заёрзала на стволе, точно замерзла, — что это очень важно переживать и волноваться за кого-то. Это значит любить. Вот уж с чем мне точно не хотелось соглашаться. Всякие переживания — лишь бессмысленные страдания и боль. Мучительное душевное беспокойство, кровоточащая язва, которую нельзя замазать зеленкой или приложить компресс. Одни пустые мысли, сотни вопросов, на которые ответов нет, и подростковая аритмия. От переживаний можно сойти с ума или даже захотеть умереть, только бы их не испытывать. Я отогнала неприятные воспоминания. — Любить — это значит не заставлять никого переживать и волноваться. Это значит не делать другим плохо из-за себя. — Тогда получается, ты не любишь своих родителей. Раз ушла из дома, — Настин голос звучал по-детски беспечно. — Это они меня не любят, — огрызнулась я, спрыгивая со ствола. — Идем за пилой. Но тут вдруг мой взгляд привлекло подозрительное шевеление кустарника метрах в ста за Настиной спиной, и через секунду оттуда спокойно и почти бесшумно вылез здоровенный черно-бурый кабан. Выбрался и остановился. Волосатое массивное тело на тонких коротеньких ногах, мокрый кожаный пятак, загнутые в разные стороны клыки, маленькие острые глазки. Зверь пристально уставился в нашу сторону. — Настя, — сквозь зубы процедила я. — Только не нервничай. И не дергайся, там кабан. — Что? — глаза Сёминой от ужаса тут же распахнулись на пол-лица. — Где? — Сзади тебя стоит. Смотрит, — я судорожно пыталась сообразить, что предпринять. Но придумать ничего не успела, потому что Сёмина дико завизжав, слетела с березы и с невероятной скоростью бросилась в сторону забора. Её снегоступы скользили так быстро и уверенно, точно она всю жизнь ходила на них. Поддавшись панике, я кинулась вслед за ней, машинально подцепив на ходу веревку от санок и зачем-то потащив их за собой. Благо до калитки было рукой подать. Мы влетели на территорию как два заправских спортсмена и возможно даже установили какой-нибудь рекорд по бегу на снегоступах. Возле беседки Настя потеряла шапку, но останавливаться не стала. Пришлось мне подобрать. Было уже ясно, что кабан нас преследовать не стал. А когда домчались до дома насквозь взмокшие и валящиеся с ног, то обнаружили, что Якушин всё же выгнал парней на улицу и они, всё ещё недовольно перебрехиваясь, надевали лыжи и вытаскивали снегоход. Но как только увидели нас и наши пустые санки, то дружно накинулись с издевками. — Ну, что, выпендрились? — Герасимов уже в лыжах и с палками в руках, светловолосый, прямой и жесткий, точно скандинавский бог, стоял на дорожке между крыльцом и гаражом. Он был первый, кто попался нам на пути. — Типа крутые? Взъерошенный разрумянившийся Петров, сидя на корточках, чуть поодаль возился с креплениями. — Нет, — крикнул он, — это они нас так воспитывают. Знаю я эти бабские штучки типа: «Сиди. Уже не надо. Я сама». Якушин выкатил из гаража снегоход, равнодушно окинул нас взглядом и мимоходом поинтересовался: — Где топор? — Там же кабан, — всё ещё пребывая в состоянии легкого шока, пролепетала Настя. И ведь даже краем глаза его не видела, а ужаса во взгляде было столько, как если бы он дышал нам в лицо. — Кабан? — Якушин немного сбавил ход, подозрительно оглядел сначала Настю, потом меня. — Реальный кабан? Или призрачный? Или мистический знак о том, что где-то в лесу может быть кабан? — Реальный, — произнесла я, чувствуя унижение. — Большой и черный. — Ох, Тоня, — он осуждающе покачал головой. — Мне только что Петров про твою историю с кроватью закончил рассказывать, теперь у вас кабан. Вчера был призрак, а позавчера неупокоенный дух. Может, хватит уже? Я и так их еле на улицу заставил выйти. Вы хотите, что ли без дров остаться? Развлекайтесь как-нибудь по-другому. — Саш, поверь, честное слово. Там совсем рядом с забором. Мы далеко не отходили. Якушин резко вскинул голову и, щурясь, принялся всматриваться вглубь сада. — Тогда почему вы калитку не закрыли? Он же и сюда может зайти. — Ой, — только и смогла произнести Сёмина. И он, тяжело вздохнув, завел снегоход и поехал закрывать калитку. В этот момент с крыльца сбежал Марков, легко сбежал, но увидев нас, вспомнил про ногу и пошел гораздо медленнее, слегка прихрамывая. А когда пробирался мимо Герасимова, загораживающего собой весь проход, то нечаянно наступил ему на лыжу, и Герасимов, недолго думая, раздраженно толкнул Маркова в плечо. Так что тот, едва не свалившись и, похоже не очень-то понимая, что делает, пихнул в ответ. И этого непокорного, вызывающего, в глазах Герасимова, жеста было вполне достаточно, чтобы он тут же схватил Маркова за шиворот, уронил в снег и набросился сверху. И у них началась странная, вялая возня, потому что из-за лыж Герасимову было очень неудобно бить Маркова. Я подлетела к ним раньше Петрова, так как тот никак не мог решиться, что ему делать, хвататься за камеру или идти разнимать, и попыталась удержать Герасимова за руки, но поскольку тоже была на снегоступах, то от любого толчка тут же откатывалась назад. С третьей попытки мне, наконец, удалось обхватить его сзади за правое плечо и хотя бы перестать скользить. Марков жалобно стонал, очков на нем уже не было, и он кое-как закрывался одной рукой, тогда как другая утопала в снегу под коленом противника. После того, как Герасимов несколько раз наотмашь треснул Маркова по лицу и по животу, Петров до нас всё-таки добрался и принялся сталкивать его, но сам потерял равновесие и завалился вперед, прямо между ними. Отчего Марков взвыл ещё громче, а Герасимов, не успев вовремя остановиться, смазал своим большущим кулаком Петрову по уху. Затем поняв, что ошибся, попытался стряхнуть меня с плеча. Но к этому моменту Петров уже начал отбиваться сам. Якушин опередил Настю на какие-то доли секунды, сунувшись в эту нашу кучу малу и пытаясь выдернуть оттуда меня, но в то же мгновение, я ещё даже на ноги не успела подняться, как Сёмина из самых лучших, самых добрых и самых чистых побуждений окатила нас всех ведром ледяной воды.