Дети Шини

Якушин разделил нас на три группы. Петров сразу вызвался идти с ним, но тот сказал: — Нужно, чтобы в паре один рубил, а второй собирал. Не могу же я выдать топор девчонкам. Я поеду с Тоней, Герасимов с Настей, а ты с Марковым. И моё сердце тут же подскочило от радости. — Не понял? — переспросил Петров. — Кто из нас рубить-то будет? — Ты, конечно, дурень, — Марков со вздохом закатил глаза. — У меня же нога больная. Так что Маркову с Петровым отдали снегоход, а остальные пошли на лыжах и снегоступах. Вообще, после того, как появился снегоход и прочий зимний инвентарь, Якушин значительно воспрянул духом. Ведь теперь, при желании, мы могли добраться до ближайшей деревни. Казалось, вся эта неустроенная жизнь доставляет ему огромное удовольствие. Он единственный, у кого не было ломки от отсутствия компьютера и вай-фая. Уверена, если бы Якушин тогда смог остаться в своей деревне, то вполне счастливо прожил бы всю зиму. Ему нравилось носить снег для воды, расчищать дорожки, менять лампочки, возиться со снегоходом, уставать и ни о чем не думать. Новый день оказался совсем другим. Тихим и ясным. В лесу было невероятно спокойно и безупречно чисто. Снег приятно хрустел под санками. Пахло морозом, хвоей и древесной корой. Где-то в невидимой вышине со слабым протяжным гулом летел самолет, звучно барабанил дятел, жалобно поскрипывали замерзшие деревья. Якушин, всем своим видом выражая полное удовлетворение и не в силах противиться головокружительному зову этой дикой природы, всё ехал и ехал вперед, так что мне приходилось поторапливаться, чтобы не отстать. По дороге нам попался сидевший прямо на нашей лыжне заяц. Такой пушистый и белый, что мы, чуть было, на него не наехали. Дрова можно было и поближе найти, сколько раз мы встречали поваленные деревья, но Якушин, похоже, просто наслаждался прогулкой. Наконец, нырнули в густой, темный ельник и вышли на небольшой пологий пригорок, под нашими ногами, совсем недалеко, залитая холодным солнцем, едва трепыхалась замерзшая речушка. — Классно же! Вот это я понимаю — свобода. Ради этого стоило сбежать. Якушин говорил весело и возбужденно. Я никогда ещё не видела его на таком подъеме. Открытое ясноглазое лицо, несомненно, еще больше выигрывало от морозного румянца и широкой жизнерадостной улыбки. Он раскинул в стороны руки, точно собирался обхватить здесь всё кругом и белесое небо, и пышные ели, уткнувшиеся в него, и малышку-речку, и вообще весь доступный глазу простор. Упоение ощущалось в каждом его движении, в каждом жесте и взгляде. И это было очень заразительно. Мне тоже стало невероятно свободно и легко. А потом где-то внутри деревьев, совсем близко, почти над нашими головами, послышались смешные отрывистые то ли пощелкивания, то ли причмокивания. Мы оба стали внимательно вглядываться в пушистые темно-зеленые ветви, и, наконец, Якушин, резко вскинув руку, обрадованно воскликнул: — Вон она, вон. Видишь? Белка. Но сколько я не смотрела, так никого и не могла разглядеть в этой темноте.  — Иди сюда, посмотри чуть выше, — он обнял меня за шею и стал показывать пальцем. А когда я всё же заметила скачущую по ветвям и ещё громче разверещавшуюся белку, он повернулся и внезапно, без каких-либо предупредительных сигналов, полез целоваться. И это было так неожиданно, что я непроизвольно отпрянула и, не удержавшись на ногах, ухнула в снег, едва не слетев с пригорка. Села и замерла, точно мешком по голове ударили. — Ты чего? Мне казалось, я тебе нравлюсь. Я быстро кивнула. — Тогда в чем проблема? — он удивленно развел руками. Но вместо того, чтобы ответить, что-то вразумительное или хотя бы как-то оправдаться, я, как тупая, пугливая овца, лишь пожала плечами. Мы какое-то время молча испытующе смотрели друг на друга. Потом он поднял мои перчатки и сухо сказал: — Ладно. Я понял. Проехали. Обратно шли уже совсем в другом настроении, оба напряженные и задумчивые. Не знаю уж, что там Якушин думал обо мне, но я сама перебрала, кажется, все возможные эпитеты определяющие дурное, неразумное поведение. Оправданий не было никаких, я сама себе не могла объяснить, почему так получилось. Когда же, наконец, остановились, где-то неподалёку от нашего дома, он свернул с лыжни и, приметив большой валежник, полез по сугробам. Затем обернулся и крикнул: — Ну, ты чего там застряла? Иди помогать. Его голос был спокойным и бодрым. Значит, не обижался. На душе ощутимо потеплело. А когда скинул куртку и стал рубить ветки огромной поваленной сосны, из-под неё выскочил ещё один заяц. Конвульсивно подпрыгнул и, комично откидывая назад задние лапы, стремглав припустил в чащу, мы сначала оба вздрогнули от неожиданности, а потом невольно расхохотались, и всю оставшуюся неловкость, точно рукой сняло. И тогда, прежде, чем опять взяться за топор, он вдруг снял с мизинца кольцо и протянул мне. — На, забирай насовсем. С ним работать неудобно. — Не нужно, спасибо, — это предложение заставило меня снова смутиться. — Я не ношу колец. — Тогда выброшу его нафиг, надоело уже, — он задумчиво покрутил кольцо в пальцах. — Положи в карман, потом наденешь. — Не хочу. Надоело оно мне. К тому же оно девчачье. — Странно. Ты же его носил, значит, в этом был какой-то смысл? — Не было никакого смысла, — небрежно отмахнулся он. — Одной подруге бывшей хотел отдать, типа прощения попросить, но не получилось. — Не простила? — Сначала некогда было бегать за ней, извиняться, а там уж и забыл, в чем провинился. В общем, на всякий случай носил, что может встречу её и вспомню, но она, кажется, в другой колледж перевелась, так что не сложилось. Выкинуть вроде жалко, а кому-то ещё отдавать, то сразу чего-нибудь не то подумают. Ну, нафиг. А ты просто так возьмешь, без всякого такого. — Ладно, тогда давай. Кольцо мне подошло только на средний палец, и я решила пока оставить его, чтобы лишний раз не обижать Якушина. Затем мы загрузили санки доверху, обмотали веревками и потащили домой. Точнее, Якушин тянул, а я кое-как плелась сзади. То, что лесная калитка оказалась распахнутой, меня ничуть не удивило, наверняка, все уже давным-давно вернулись. Возле крыльца стоял снегоход, а мраморная нагота девы была изящно прикрыта теми самыми красными лентами. На её бескровных губах устрашающе алела Настина помада, не иначе как Петров успел заскучать. Возле фонтана Якушин остановился, критически осмотрел новоиспеченное произведение искусства и сокрушенно покачал головой: — И с этими людьми я сбежал из дома!