Дети Шини

Мы облазили дом вдоль и поперек, от гаража до мансарды и библиотеки, внимательно осмотрели все комнаты, все шкафы, заглянули под каждую кровать и за каждую штору. Про подвал я всё ещё никому не рассказывала, но лично проверила, чтобы он был крепко заперт. А когда, ничего не обнаружив, собрались в зале, Петров пожаловался, что за это время на нервной почве успел проголодаться. Герасимов поддержал его, но Марков твёрдо сказал, что мы должны быть экономнее и стараться как можно меньше думать о еде. Поэтому вместо ужина, чтобы отвлечься, стали играть в фанты. Дружно и весело, словно ничего не случилось, точно никто ни с кем не ругался и не ссорился. На фанты мы разобрали карты, найденные Марковым в библиотеке, а ведущим вызвался быть Петров, потому что сказал, что может придумать кучу забавных заданий. Расселись кругом на стулья, и сначала Петров объявлял задание, а потом Настя вытягивала из шапки карту, обозначавшую кого-то из нас. Первое же задание, которое выполнял Марков, повергло всех в состояние безумного веселья. Потому что танец умирающего лебедя в его исполнении оказался истинным шедевром. Он так трепетно махал руками и припадал на свою раненую ногу, что мы чуть сразу со стульев не грохнулись. Но это оказалось только начало, потому что когда завернувшийся в покрывало Герасимов, извиваясь, ползал по полу, изображая удава, и называл нас бандерлогами, у Петрова началась настоящая истерика, он даже камеру с трудом в руках мог удержать. Затем Якушин бегал на балкон и ел снег, после чего все кидались снежками и жутко замерзли. Настя, стоя на коленях, признавалась Герасимову в любви и просила на ней жениться. И, хотя это звучало неубедительно, Герасимов всё равно был доволен. Петрову выпало до конца игры следить за временем и каждые пять минут сообщать, что прошло пять минут. А ещё он делал ужасную кривую березку и Якушин сказал, что это явно больная, погибающая береза. И мы смеялись так, что никак не могли успокоиться, чтобы продолжить дальше. Потом мне пришлось поменяться всей одеждой с Марковым, и хорошо, что именно с ним, потому что он был единственным из парней, кто мог влезть в мои джинсы и не порвать их. Якушин, стоя перед зеркалом, должен был десять раз подряд, не улыбаясь, сказать «ах, какой я красивый», и мы угорали до слез, потому что это ему давалось с большим трудом. Каждый раз, когда он начинал улыбаться, счет начинался заново. Кроме того, ему попалось весь оставшийся вечер обращаться к своему соседу справа «Ваше величество», что всех тоже повеселило, потому что тем соседом оказался Амелин. Тому же, в свою очередь, досталось укусить Герасимова за ухо и станцевать с Настей. Получив фант с танцем, Амелин очень обрадовался и сказал, что это лучшее задание за вечер. Мы приготовились к очередной хохме, однако, он, взяв один наушник себе, другой отдав Насте, совершенно серьёзно подхватил её и стал вдруг танцевать настоящее танго. Мне, во всяком случае, оно казалось настоящим, потому что было очень похоже на то, как это показывают по телевизору. Руки в замок, прямая спина, длинный шаг. И, хотя музыку мы не слышали, Сёмина скорее напоминала тряпичную куклу, а в каждом их совместном движении свозила обычная Амелинская глумливая наигранность, получилось всё же красиво и убедительно. Особенно, наверное, потому, что никто ничего подобного не ожидал. Ведь заподозрить его в таком умении было столь же неестественно, как и увидеть Герасимова за роялем. А когда танец закончился, даже Якушин аплодировал. У Насти, правда, потом кружилась голова, но она всё равно начала допытываться, где Амелин занимался танцами. И он сказал, что этому его научила сестра, которая сама может станцевать всё, что угодно, а танго считает самым лучшим танцем на свете, потому что оно освобождает. Затем мне завязали глаза, и я должна была определить всех по запаху. Я сказала, что учитывая наши бытовые условия, после такого задания боюсь упасть в обморок. Но все единогласно заверили меня, что идеально чисты и благоухают фиалками. Они сидели ко мне спиной, и когда я понимала кто это, то просто клала руку на плечо и называла имя. Ядреный парфюм Петрова можно было уловить и не принюхиваясь, Настя пахла косметикой, кокосовым шампунем и ещё едой. У девчонок всегда женский запах. Якушин как всегда — апельсинами и табаком, теперь к этим запахам добавился ещё и запах хвойного леса. А вот с остальными я забуксовала. Ходила туда-сюда, а Якушин и Петров только ехидничали. Потом я перестала их слушать и сосредоточилась на ассоциативном восприятии. И сразу угадала Амелина — белая роза, тёплое молоко, брызгалка для горла и туман. А вот, Герасимова и Маркова я чуть было не перепутала. От одного пахло древесной корой, медом и электричеством, а от другого черным кофе, типографской печатью и ещё чем-то очень родным и близким. И только в последнюю минуту, когда меня уже начали поторапливать, вдруг сообразила, что на Маркове по-прежнему надет мой свитер. Потом мы катали друг друга на спине, ползали на четвереньках, кричали ку-ка-ре-ку, лазили на шкафы, даже пару раз бегали в библиотеку найти Пушкина и Паланика. С первым проблем не возникло, а вот Чака так и не нашли. В конечном счете, здорово утомившись от эмоций и физических нагрузок, перешли к более спокойным занятиям. По тому же выборному принципу Настя стала задавать анкетные вопросы, а мы, всё ещё в каком-то возбужденном запале, охотно отвечали. «Ради чего ты просыпаешься по утрам?», «На что ты можешь пойти ради миллиона долларов?», «Что может довести тебя до слез?», «Если бы тебе осталось жить один день, чтобы ты сделал?». В основном, все отвечали шутливо и неопределенно, поэтому, когда мне достался вопрос: «Чем ты готов пожертвовать ради близкого друга?», я решила, что ответ «у меня нет близкого друга», всех устроит. Но, как выяснилось, Сёминой ужасно захотелось разузнать, почему я поссорилась с Подольским, и она стала с пристрастием допытываться про это. А как только остальные поняли, что я отвечать не хочу, моментально тоже заинтересовались. «Что же он такого предосудительного сделал?» — с нескрываемым интересом спрашивал Якушин. «Ты была в него влюблена?» — пытался подловить Марков. Я сказала, что нельзя быть влюбленной в друга, и что я перестала общаться с Подольским совсем по другой причине. Но они прицепились с этим, как репейники. Потому что никто из них не понимал, и не мог понять. Потому что они не были в моей шкуре и не дружили с человеком столько лет. Даже Якушин со своими близнецами с первого класса и тот не мог знать, как это, когда у тебя есть единственный надежный друг, ради которого ты хоть в огонь, хоть в воду, а потом он берет, и в один прекрасный день идет домой не с тобой, а с какой-то тупой новенькой выпендрежницей в короткой юбке. А когда звонишь на мобильник, сбрасывает твой вызов. И я уже начала по-настоящему злиться и сказала, что любовь тут вообще ни при чем, так как мне нравился совсем другой человек, и Подольский прекрасно знал об этом. Но ляпнула это и тут же пожалела, потому что Марков, инстинктивно почуяв, что наткнулся на моё слабое место, принялся прощупывать его глубину и выяснять, почему же тогда я не встречалась с человеком, который мне нравился. Я ответила, что не всегда так бывает, что тот, кто тебе нравится, зовет встречаться. И вот с этого момента пошло всё ещё хуже. Настя спросила: «Это кто-то из нашей школы?». И они накинулись на меня с очередной порцией вопросов, уговаривая «поделиться», и шутить, что глупо стесняться, потому что мы и так уже почти всё друг про друга знаем. Даже Якушин сказал, что я всех заинтриговала, и мне показалось, что он будто ждет моего публичного признания. Всё это было очень мучительно и неловко, как если бы просили раздеться. Отвечать не хотелось, но ещё позорнее было проявить малодушие и слабость. И я уже почти решилась, когда вдруг Амелин начал беспрерывно хрипеть и кашлять, так же ужасно захлёбываясь, как в первый день болезни. Аж со стула в изнеможении сполз и дохал, дохал, скорчившись на полу, до тех пор, пока все не повскакивали и не бросились к нему. Он попросил воды, но Якушин предложил сделать ему ещё один сеанс снеготерапии. Минут пять длился этот приступ, я побежала за водой, а когда вернулась, его уже унесли наверх. После чего все стали укладываться спать. Однако Настя всё равно не успокоилась, и стоило нам только лечь в постель, как она снова пристала с мучающим её вопросом: — Тоня, ну, пожалуйста, скажи, мне страшно любопытно. Просто я тебя совсем не понимаю, потому что Павлик Подольский очень классный. Как ты могла к нему относиться только как к другу? Тот парень, вероятно, должен быть каким-то особенным. — Я уже, кажется, говорила тебе. Мы с Павликом, как брат и сестра с детского сада. Он, может, и классный. Эта его дура кривоногая видимо тоже так думала, но для меня он всё равно белобрысый, мелкий и заикающийся мальчишка, вечно проигрывающий мне в крестики-нолики, свалившийся в канализационный люк и регулярно списывающий домашку. У него сколиозное искривление позвоночника, непрошедшая шишка на голове от падения с качелей и гастрит. Он плохо различает цвета и ест сырые сосиски. Раньше он собирал жестяные банки из-под газировки, а его любимый фильм — «Бэтмен. Темный рыцарь». Как я могла в него влюбиться? — И? — Настя так свесилась с кровати, что казалось, вот-вот свалится. — Ладно, — сдалась я. — Только ты никому не говори. Это было давно. Это Якушин. — Ну, тогда понятно, — она вернулась в нормальное положение. — Не знаю почему, но я так и думала. Может, дело было и давно, но и сейчас это тоже заметно. Настины разговоры злили. — Да ты только и думаешь о том, кто кому нравится, и кто на кого как посмотрел. — Конечно, — мечтательно отозвалась она. — Любовь — это здорово. Это то, что имеет хоть какой-то смысл. Я думаю, когда у тебя есть любовь, то жить становится значительно легче. Только представь, что всё, что ты делаешь, о чем думаешь, интересно и нужно кому-то кроме тебя, что кто-то может даже целый день сидеть думать только о тебе. Представляешь? Вот я, если бы любила кого-то сильно, по-настоящему, то всё-всё делала бы для этого человека. Вот, мне бы сказали, что нужно отправиться за тридевять земель, чтобы найти его, я бы пошла. Обменяла бы язык на ноги, рвала крапиву голыми руками, я бы вытащила осколок кривого зеркала из его сердца. Настя говорила, как полнейший ребенок, и не только из-за всех этих сказок, а потому что думала, будто подобные жертвы вообще кто-то может оценить. — Настя, так нельзя, ты должна себя уважать. Пусть твой принц сам за тобой приходит и, если нужно, ползет по снегу или прыгает через огонь. Пусть докажет, что ты ему нужна. Пусть сразится с драконом и освободит тебя. И только тогда ты с полным правом будешь варить ему борщ всю оставшуюся жизнь. — Ну, конечно, — фыркнула Настя. — Думаешь, за свою любовь не нужно бороться? Что нужно сидеть, сложа руки, у окошка, отращивать волосы и ждать? Да это прямая дорога к тому, чтобы на всю жизнь остаться несчастной и одинокой. Моя мама так до сорока лет ждала, а потом просто взяла и родила меня. Только потому, что уже стало понятно, что никакой принц за ней не придет. Просто встретила Петра Степановича с восьмого этажа, и он показался ей подходящим. Он и сейчас там живет. У него два сына по тридцать лет и жена — бухгалтер в нашем домоуправлении. А если мы с ним встречаемся в лифте или у подъезда, то он мне всегда немного денег дает. Аккуратно так просто в карман сует и за что-то всё время извиняется. Поэтому, я уж, лучше, как-нибудь сама. Если бы я только не была такой уродкой. — Совсем дурочка, что ли? Ты же очень привлекательная. Они вон все вокруг тебя крутятся. Настя то, Настя это. Неужели ты не замечаешь? — Ты это сейчас специально говоришь, чтобы меня успокоить. — Хочешь вернуться к своему московскому нытью? И тут вдруг из-под кровати послышался глухой сдавленный рык. — Что это? — Сёмина привстала на локте, прислушиваясь. — Это у меня в животе, — спешно заверила я, и поклялась себе, что завтра обязательно раздобуду ключ от мансарды и на ночь буду запирать этого гада там.