Дети Шини

Амелин приперся внаглую среди ночи, словно это было уже в порядке вещей, и предложил спрятаться в «красной» спальне на третьем этаже и оттуда наблюдать за коридором, потому что именно там призрак появлялся в прошлые разы. И он таким громким шепотом уговаривал меня, что пришлось быстро согласиться, чтобы не разбудить Настю. Та комната была самой холодной из-за углового расположения, но при этом самой светлой, из-за двух больших окон. А когда Амелин поставил на подоконник толстенную ароматизированную свечку «белая роза» из мансарды, там стало возможно даже картины рассматривать. Чем он и занялся минут через пятнадцать нашего бессмысленного торчания возле распахнутой двери. Вначале мы действительно постояли несколько долгих минут друг напротив друга, поочередно выглядывая в коридор, но Амелин пребывал в очередном дурашливом расположении духа и явно пытался подыгрывать, нарочно вздрагивая от любого звука в доме, испуганно хватая меня за руку и прячась под капюшоном Герасимовской толстовки. Однако потом ему это надоело, и он стал бесцельно ходить по комнате, сказав, чтобы я звала, если увижу что-то страшное. Здесь стояла широкая квадратная кровать с высоким мягким изголовьем, обитым темно-бордовым материалом, внешне напоминающим кожу. Такой же тканью была обтянута и маленькая прикроватная банкетка, и штук шесть декоративных подушек, раскиданных до нашего прихода по всему полу, а теперь наваленных на одном из гарнитурных кресел возле двери. И из-за этого густого винного цвета мы называли эту спальню «красной». Штор на окнах не было. На вешалках в шкафу, дверца которого закрывалась с жутким скрипом и потом с таким же скрипом раскрывалась, висели три классических черных пиджака. Всё вокруг было грязное и пыльное. На голом матрасе кровати валялись три картины, которые мы тоже подобрали с пола, но не нашли куда повесить. Амелин, устав бестолково ходить и выглядывать в окна, собрал полотна, сел на подоконник возле свечки и стал разглядывать. — Ты разбираешься в живописи? — в полный голос спросил он. — Тише. Дверь же открыта. Он повторил вопрос, но немного приглушеннее.  — Нет. Но мне нравятся Моне и Дега. — Всё ясно, обычные красивости. А мне нравятся Брейгель и Босх. — Ничего удивительного. Тебе всё гадости какие-нибудь. — Это не гадости, а художественное отражение реальной жизни. И не только жизни. — Я, правда, не понимаю, что может быть хорошего в этих отвратительных, уродливых людях и животных, которых обязательно кто-нибудь мучает или убивает? Неужели тебе приятно на это смотреть? — А ты думаешь, только цветочки и мельницы кругом? И весь мир наполнен лучезарным сиянием любви и добра? — поинтересовался он с лёгкой издевкой. — Нет, конечно. Но зло тоже можно красиво изобразить. «Демон» Врубеля, например. — Который из них? Сидящий, летящий, поверженный? — Обычный. — Обычный — сидящий. — Откуда ты это знаешь? — Тоня, — я видела, что он поднял голову, наверное, как обычно, укоризненно смотрел. — Откуда люди всё узнают? А потом вдруг заговорил специально низким шепотом тихо-тихо, едва слышно, так что мне, для того чтобы расслышать, пришлось даже сделать несколько шагов в сторону окна: Я тот, которому внимала Ты в полуночной тишине, Чья мысль душе твоей шептала, Чью грусть ты смутно отгадала, Чей образ видела во сне. — Это что? — Помнится, кто-то меня ещё в незнании английского упрекал, — прокомментировал он своим голосом и, снова изменив тон, но уже чуть громче, продолжил: Я тот, чей взор надежду губит; Я тот, кого никто не любит; — Это Лермонтов, да? — А ещё кто-то спрашивал, как меня в школе держат. Я бич рабов моих земных, Я царь познанья и свободы, Я враг небес, я зло природы, — Ну, ладно, хватит уже, — попросила я. Но он, подняв свечку с подоконника, поднес её снизу к лицу, так что оно зловеще осветилось желтоватым пламенем, и опять заговорил со страдающей интонацией. И, видишь, — я у ног твоих! Тебе принес я в умиленье — Всё. Заканчивай. Молитву тихую любви, Земное первое мученье И слезы первые мои. — Эй, — пришлось взять с кресла подушку и кинуть в него, чтобы перестал. Подушка чуть было не попала в свечку, но Амелин вовремя отбил, и она упала на кровать. Затем спрыгнув с подоконника, он полез доставать её, но возвращаться не спешил, вместо этого поднялся на кровати в полный рост и, стоя на прямых ногах, принялся покачиваться на матрасе. Пружины жалобно заскрипели. — Прикольно. Как на батуте, наверное. Ты прыгала когда-нибудь на батуте? — неподдельная радость в голосе умиляла. — Нет, не прыгала. — Я тоже. Говорят, это очень приятно. Физическое ощущение свободы. Пружины скрипели громко и надоедливо. — Слезай уже оттуда. Мы зачем сюда вообще пришли? — Призрака ловить. — Ну, вот иди и стой здесь. — Да ты и сама прекрасно справляешься. — Слушай, ты меня днем уже успел разозлить, но я промолчала. А теперь опять начинаешь. Пружины продолжали визгливо и ритмично поскрипывать. Похоже, он и не собирался прекращать это баловство. Я схватила другую подушку и швырнула в него. Странным образом, в полутьме, Амелин поймал её и быстро метнул в меня. Подушка пролетела мимо, попав в дверной проем. Я опасливо выглянула, но там никого не было. Только пустой, холодный, длинный, темный, страшный коридор, из другого конца которого в любую секунду мог появиться призрак. Набравшись смелости, я выскочила, подняла её, подбежала к продолжающему раскачиваться на кровати Амелину и хорошенько треснула его этой подушкой. Он мигом отпрянул назад, подхватил первую подушку, и не больно, но весьма ощутимо ударил меня в ответ прямо по голове. И это было так нагло и вызывающе, что все негодование по поводу его утренних высказываний и дебильного поведения сейчас настойчиво требовало выхода. Я пихнула его в живот, чтобы столкнуть с кровати, но он громко вскрикнув «ай», лишь согнулся пополам, театрально застонал, рухнул на колени и мгновенно прикрыл голову руками. Тогда я как следует шлепнула его пару раз сверху, а затем оставила в покое и пошла к двери. Однако он всё равно не успокоился, а взял и предательски швырнул свою подушку мне прямо в спину. Я резко развернулась, чтобы ответить, но он быстро отполз назад и соскочил по другую сторону кровати. — Тоня, — в полный голос, в котором я уловила подавленный смех, заговорил он, — я впечатлен. Ты, оказывается, очень взрывоопасная штучка. А с виду не скажешь. — Я больше вообще с тобой никуда не пойду, — сквозь зубы прошипела я. — Каждый раз ты всё в глум превращаешь. — Прости, пожалуйста. Честно. Я больше не буду. — Ты мне уже это обещал. — Но ты первая меня ударила. — Если бы ты сразу послушался меня, не ударила бы. — А что, за непослушание нужно сразу бить? — Да, если человек по-другому не понимает. — Не завидую твоим детям. Ты их, наверное, с утра до вечера лупить будешь. — Если ты не замолчишь, то лупить я буду тебя. И на этот раз по-настоящему. Он радостно прыснул. — Звучит заманчиво. Молниеносно, без предупреждения, я вскочила на кровать и, под визгливые стоны пружин, пробежала к тому краю, где он стоял в проходе между кроватью и стеной. Однако убегать Амелин не стал, и, только я занесла руку, как он, вместо того, чтобы нападать или защищаться, принялся меня щекотать. И это был дьявольски коварный и предательский ход. Трусливый и подлый поступок. Ничуть не лучше удара ниже пояса. Потому что, естественно, я выронила подушку, завизжала и, извиваясь и перепрыгивая с ноги на ногу, стала отдирать его пальцы от своих ребер. Не понимаю, почему люди смеются, когда им щекотно, если терпеть щекотку ещё труднее, чем боль. — А ты, оказывается, тоже неплохо танцуешь, — всхлипывая от смеха и одновременно закашлявшись, выдавил он. — Будешь ещё драться? — Нет. Нет, — закричала я пронзительным, но тоже смеющимся голосом. — Только отпусти. Умоляю. Но как только он разжал руки, и я перестала кричать, мы поняли, что в комнате кроме нас ещё кто-то есть. Я быстро повернулась. В дверном проеме стояла темная недвижная фигура. От неё веяло напряжением, враждебностью и гневом. — Хоть бы дверь закрыли, придурки. Мы все не обязаны слушать, как вы тут резвитесь, — Якушин вышел, с такой силой хлопнув дверью, что все, кто, может, до этого и спал, теперь уже точно проснулись.