Дети Шини

На другой день он начал воплощать свои угрозы «забить на всё» и «не напрягаться». Сначала, демонстративно закинув руки за голову, лежал на матрасе в зале, потом, до тех пор, пока не стемнело, сидел у окна, а после, снова лежал и на все вопросы «что случилось?» отвечал только: «устал». Но долго всё же не выдержал, на следующее утро пошел в гараж и стал возиться с какими-то штуками, однако, кроме этого действительно не делал ничего. Даже снег для воды не носил. А когда дрова снова подошли к концу, Маркову с Герасимовым пришлось самим уламывать его поехать в лес. И с тех пор, как Якушин впал в это полусонное, овощное состояние, наше существование стало ещё более странным и бестолковым, чем было прежде. Пофигизм, безвременье и первозданный хаос. Вскоре уже сложно было понять, сколько точно прошло дней. То ли четыре, то ли пять. Мы из-за этого даже иногда спорили. Вначале было сегодня, вчера, позавчера, одиннадцатое января, десятое, девятое, шестое, но постепенно ясность прошлого начала стираться, оставив только «раньше»» и «когда я был маленький». Время определялось по телефону Якушина и часам в гостиной, но бывало, их стрелка застревала на девяти, так что ориентировались в основном по интенсивности света за окном. Выяснить же длительность нашего пребывания в Капищено можно было, только заглянув в журнал Маркова, где он записывал, сколько осталось еды. Отдельные мгновения то замирали и существовали сами по себе, то сливались в общий, растянутый до вечности поток. Мы как будто всё время что-то делали и в тоже время ничего не делали. Каждый день происходило нечто важное и значимое, но в голове надолго не задерживалось, тут же ускользая и растворяясь в череде последующих событий. Что отчасти даже напоминало умственное помешательство. Каждый день — за год моей прошлой московской жизни. Так, что даже закрадывались смутные сомнения, существовала ли она на самом деле. А когда, блуждая по дому, я натыкалась на зеркало и видела в его тёмной поверхности своё отражение, то не всегда была уверена, с какой стороны нахожусь. Чтобы как-то взбодриться, мы немного убрались в доме: запихнули вываленные вещи в шкафы, вернули картины на стены, шторы на карнизы, цветочные горшки на подоконники, помыли полы и большую часть окон, так что угнетающая атмосфера постепенно рассеялась. Запах сырости вскоре заглушился запахом дыма, еды и нас. Однако странные случаи продолжали время от времени происходить, и я уже с трудом отделяла собственные страхи от мистики или чьей-то продуманной провокации. Они смешивались в нечто общее, естественное и неотъемлемое нечто, без чего жизнь в Капищено была бы не совсем полноценной. Раз на Якушина упал шкаф, который обычно находился в хозяйственной комнате, а в ту ночь отчего-то стоял поперек коридора на первом этаже. Якушин пошел в туалет и в темноте прямиком впечатался в него. Шкаф был легкий, без полок и дверей, внутри него на крючках висели халаты, поэтому от резкого толчка он тут же свалился, и Якушина накрыло целиком, как жука спичечным коробком. Физически он пострадал не сильно, но получил массу неприятных ощущений. Якушин безапелляционно заявил, что кто-то специально толкнул шкаф на него, чем вызвал очередной поток выяснений, споров и обид, потому что доказать, что это сделал кто-то из нас, а не призрак, например, он не мог. В другой раз, мы обнаружили по всему коридору на втором этаже загадочные желтоватые следы, небольшие, но сильно напоминающие отпечатки лап. Присутствие в доме животного было исключено, но для надежности снова пришлось осматривать каждый закоулок. Я попросила Амелина отдать мне ключ от нашей комнаты, чтобы мы с Настей могли запираться на ночь. Он согласился, но с условием, что я разрешу ему всегда спать под кроватью. И я была вынуждена в очередной раз уступить, но не только из-за ключа. Ему и в самом деле тоже могло быть страшно и плохо одному. О нашей договоренности пришлось рассказать Насте, чтобы случайно не перепугалась и не подняла на уши весь дом, но оказалось, она уже давно знает про это. Но когда мы заперли нашу комнату на ключ, то утром обнаружили посредине комнаты неизвестно откуда взявшуюся напольную вешалку из прихожей, а на ней, насаженные сверху, валенки и сапоги из гардеробной. Ключ же благополучно исчез. Амелин сказал, что «местный призрак большой шутник», вот только нам с Настей было не до шуток. И всё-таки самого призрака я больше не видела, но зато увидела нечто другое, отчего застыла возле окна с таким выражением на лице, что Амелин долго и обеспокоенно тряс меня, опасаясь, что вот-вот грохнусь в обморок. А потом и сам увидел это. На площадке с другой стороны дома, перед входом в аллею из высоких старых деревьев, ветви которых смыкались арочным сводом, прямо по центру стоял большой, пузатый снеговик с алюминиевым ведром на голове, угольками вместо носа и глаз, и корявыми руками-палочками. А в самом центре его пухлого снежного живота, торчал кухонный деревянный нож, вокруг которого растеклись буро-красные разводы, и весь взрыхлённый у его подножья снег был тоже буро-красный, и к крыльцу тянулись такие же мерзкие кровавые струйки. — Круто, — с чувством одобрил Амелин. — Очень красиво. И после Настиного дикого вопля все побежали на улицу — смотреть. Петрову едва удалось заснять снеговика на камеру, прежде чем ударом ноги Якушин разрушил всю эту мистику. А после крайне серьёзно предупредил, что если вдруг застукает кого-то за подобным, то убьет собственными руками без суда и следствия. Но когда мы в тот день утром уезжали за дровами, снеговика точно не было, и в доме оставался один Амелин, поэтому когда Якушин говорил это, то было совершенно очевидно, кого он имеет в виду. А однажды вечером Марков как будто тоже видел в саду таинственную белую фигуру. Но и ему со стороны скептиков доверия не было никакого, потому что без очков Марков дальше своего носа ничего не видел. Только Петров, неожиданно вспомнивший не один десяток фильмов про дома-монстры, предпочел перейти на нашу с Настей сторону, потому что это, по его словам, «всё объясняло», чем очень сильно расстроил Якушина. Тот же после той ночной истории всячески избегал оставаться со мной наедине, даже за дровами теперь ездил с Марковым, а я с Герасимовым. Обида сквозила и в его молчании, и в сдержанности, и когда он специально делал вид, что не слышит мой вопрос. Порой, когда я обращалась к нему, становился неоправданно резким, точно я говорю о чем-то ненужном и второстепенном. Странные кратковременные вспышки раздражения, и я чувствовала, что он постоянно ждет от меня каких-то слов, какого-то шага. То ли каких-то признаний, то ли извинений не понятно за что. Однако я слишком долго жила с ощущением его абсолютной недосягаемости, чтобы вот так запросто перешагнуть этот барьер и избавиться от сомнений. Это вполне могло быть лишь уязвлённое самолюбие. Или же он слишком привык всем нравиться? Но самой неприятной казалась версия о том, что ему просто скучно в отсутствии женского внимания. С Амелиным же было просто. Этот, если вдруг и обижался, то дольше десяти минут дуться не мог. Бросал что-нибудь колкое, потом сразу раскаивался и, если сам не просил прощения, то спешно менял тему, будто ничего и не было. В те же моменты когда он становился серьёзным, когда что-нибудь читал, переводил свои песни, слушал музыку или когда мы просто разговаривали, мне иногда казалось, что мы знакомы давно. Потому что, порой, он высказывал такие мысли, которые я как будто уже от кого-то неоднократно слышала. Однако при всей мальчишеской непосредственности и природном обаянии, глубоко внутри него сидело нечто темное, что-то тяжелое, порочное и опасное, то, что он отчаянно и очень тщательно скрывал, нечто вроде того, что я видела в его глазах тогда, у Якушина в деревне, и куда снова заглядывать не хотелось. Кроме стихов, которые, казалось, он знал все на свете, ему очень нравилось всерьёз рассказывать что-нибудь совершенно невероятное и шокирующее, чтобы все сидели и слушали его, раскрыв рты и затаив дыхание. И большинство этих историй были жутковатые и противные, хотя в конце их неприятный настрой обязательно развеивался какой-нибудь забавной чепухой. В них вечно переплетались правдоподобные обстоятельства и полнейшая ерунда. Вроде того, как когда он был маленький, его сестра пошла в магазин, а коляску оставила на улице и к ней привязала собаку, чтобы охраняла. Но собака увидела кошку и бросилась за ней, коляска покатилась следом и прямиком на проезжей части перевернулась. А он вывалился прямо на дорогу и долго катался там под колесами машин, потому что никто из водителей его не замечал. Или как его один раз ударило током, и он, находясь, некоторое время без сознания и дыхания, почти умер, и видел себя со стороны, и как его дух, отправившись бродить по городу, чуть было не потерялся, забыв в какое тело он должен вернуться. Или после вполне здравого рассуждения о том, что если большая часть Земли покрыта водой, то вполне возможно, что в глубинах океана существует разумная жизнь, вдруг начал рассказывать, как однажды стал тонуть. Очень громко кричал и звал на помощь, но дедушка, который сидел на берегу, этого не замечал, потому что читал газету, а слышал он плохо. И, якобы, тонуть в первый момент было очень страшно и больно, а потом стало хорошо и даже приятно. Но потом, откуда ни возьмись, к нему приплыла здоровенная усатая рыбина, с плавниками в виде острых зазубрин, и сказала, что она наказывает его за то, что он не слушался дедушку и без спроса полез в воду, и поэтому утонуть не даст. Ведь тот, кто плохо себя ведет, не заслуживает того, чтобы припеваючи жить в прекрасном подводном царстве. И тогда Марков, который приходил специально послушать эти фантастические байки, обязательно начинал спорить, что так на самом деле быть не может, но Амелин только лукаво улыбался и отвечал, что Марков так рассуждает только потому, что никогда не пробовал отделять мозг от тела. Настя же помимо этой смешной затеи с танго, фенечек и оригами, отыскала простой карандаш и белый лист картона и заявила, что собирается написать портрет Герасимова, потому что он единственный, кто может просидеть, не двигаясь, дольше десяти минут. А Петров по-прежнему развлекался игрой в Детей Шини. Закончив свою концептуальную инсталляцию из ледяных игрушек, он переключился на нас, заставляя надевать старые тряпки и разыгрывать какие-нибудь глупые сценки. Ему иногда везло, и кто-нибудь соглашался, но чаще всего посылали. Однако всё это чудное театральное действо определенно придавало и без того странной капищенской атмосфере оттенок явного массового помешательства. Марков какое-то время добросовестно пытался придумать, откуда взять деньги, но кроме «что-нибудь продать» или «ограбить банк» ему ничего в голову не приходило. Тогда он пошел и на два дня оккупировал библиотеку, но только вместо ожидаемого от него решения, он нашел нечто совсем другое и зачитал нам вслух: Для наступления ответственности по ст. 110 УК необходимо, чтобы угрозы, жестокое обращение или систематическое унижение человеческого достоинства привели к самоубийству или покушению на него. Лицо, виновное в угрозах, жестоком обращении или систематическом унижении человеческого достоинства, несет уголовную ответственность только при условии, что эти действия составляют самостоятельный состав преступления. Доведение до самоубийства, как правило, осуществляется активными действиями виновного в отношении потерпевшего, которые состоят в угрозах расправиться, в истязаниях, телесных повреждениях, нанесении побоев, незаконном лишении свободы, распространении клеветнических измышлений, издевательствах, оскорблениях и т. п. Самоубийство на почве личных отношений между потерпевшим и обвиняемым не может быть поставлено последнему в вину, если не будет установлено, что самоубийство явилось результатом жестокого или иного подобного обращения обвиняемого с потерпевшим. Выслушав его, мы не разговаривали друг с другом около часа. Каждый думал о своём, я, например, о том, почему мы не озадачились этим вопросом раньше. Ведь никакой вины нашей не было, и доказать её никто бы не смог. Даже если полиция влезла бы в нашу переписку с Линор, то они бы сразу увидели, что там всё нормально. В конце концов, мы тоже могли заявить, что нас оклеветали. А вместо этого, поджав хвосты, сбежали, точно действительно были виноваты. Просто поддались шумихе в Интернете и, если бы не разгневанная толпа и истерия, то вполне могли бы сопротивляться. С каждым последующим днем голод ощущался всё сильнее. Марков сократил дневной паек до самого минимума. Ложка гречки утром, на обед половник супа из одной консервной банки на два дня, на ужин ещё две ложки гречки, которая стремительно подходила к концу. Так что вскоре мы думали только о еде и разговаривали о еде, и засыпали с мыслями о ней. Даже Сёмина. В конечном счете, стало ясно, что если мы немедленно не очнемся, и не сделаем хоть что-нибудь, то со дня на день придется сдаваться в полицию. Так, что нам пришлось всем вместе, не сговариваясь, просить Якушина снова начать "напрягаться" и хотя бы попытаться съездить в ближайшую деревню. Мы сидели в столовой за длинным овальным не застеленным столом с исцарапанной полировкой, перед каждым стояла уже пустая тарелка с едва заметными следами гречки, но по общей сосредоточенности, витавшей в воздухе, и выражению большинства лиц, сбор больше напоминал военный совет, нежели ужин. Хрустальная люстра высоко под потолком сияла чересчур празднично и весело, а воющий в оконных щелях ветер, напротив, пугал и рождал чувство безысходности. Выслушав наши неловкие призывы к действию, Якушин, сидевший в торце стола, потупился, озадаченно покачал головой, а потом сказал, что если мы действительно готовы прислушаться к его мнению, то пора начать думать об охоте. И это его заявление сразу же вызвало ярый протест и бурю обсуждений. Особенно почему-то задело Маркова. — Где-то я уже такое встречал, — он прилежно сложил руки перед собой, точно за партой, но гневный, рассеянный взгляд подслеповатых глаз был вызывающе направлен в сторону Якушина. — Предлагаешь охотиться на свиней, отрезать им головы и вешать на столбы? — Да, да, — обрадованно подхватил Амелин, привычным движением подтягивая рукава свитера, отчего бурые полосы шрамов всё время оголялись и невольно притягивали всеобщий взор. — Бей свинью, глотку режь, выпусти кровь. — Что? — ужаснулась Сёмина. До этого момента она внимательно разглядывала свои ногти, но услышав про «бей» и «режь» испуганно вскинула глаза. — Всё начинается со свиней, — через весь стол громко шепнул ей Амелин, лукаво поглядывая на Якушина и одновременно медленно сползая со стула вниз. В ответ Якушин посмотрел на него так, словно только заметил: — А ты вообще лучше помалкивай. От тебя толку, как от козла молока. — Да разве я против? — Амелин быстро и, как будто даже заинтересованно, вернулся в нормальное положение. — Я готов охотиться. Только расскажи, как ловить и кого? Потому что резать я, пожалуй, лучше тебя умею. Он один усмехнулся своей шутке, и повисла неловкая пауза. — Это они о «Повелителе мух», — аккуратно пояснила я Насте, чтобы она не паниковала. — Там мальчишки на остров попали необитаемый, ну и… и перессорились все. — Глупости, — фыркнула Сёмина. — Мы ведь не на острове. — Природа у всех одна, — Маркова буквально распирало от желания поспорить. И слово за слово он всё-таки втянул Якушина, потом и остальных в этот странный спор, упрямо утверждая, что затевать охоту ни в коем случае нельзя, потому что подобный шаг снимет с нас всякий «моральный контроль», и, начав с зайцев, мы перекинемся друг на друга. Его слова звучали дико и как-то очень страшно. Словно он говорил не про нас, а про кого-то другого, чужого и дикого, кого-то злого, жестокого и кровожадного. — Но мы же не животные, — в конце концов, подхватила я, хотя тоже не была рада тому, что нам придется кого-то убивать. — У нас мозги есть. — Ерунда, — произнес в волнении Марков, оттягивая ворот пуловера, похоже, в прохладной столовой ему стало уже жарко. — Всем известно, что человек — это животное, пускай и разумное. Всё построено на инстинктах: борьба за место под солнцем, секс и жажда власти. В точности, как у животных. — Животное не может управлять своими инстинктами, — сказал Якушин, после некоторого молчания, — а человек может. — И человек не может управлять, только тупо контролировать, — не сдавался Марков. — Не цепляйся к словам, — одернул его Якушин. — Это не цепляние, а реальный факт. Предположим, мы будем вынуждены остаться тут до самого лета. А жратва на всех закончится уже через неделю, максимум две. И как ты думаешь, как будут разворачиваться события? А я тебе скажу. От голода не подохнет только самый сильный самец и его самка. Остальные в пролете. И всё это будет тянуться долго и мучительно. И лишь потому, что мы можем «контролировать» свои инстинкты — этого не произошло сразу. Пока Марков это говорил, мы все немного недоуменно переглядывались, точно ища в глазах друг друга опровержение этим страшным злым словам, словно стоило только допустить подобное, как мы стремительно полетим в бездонную пропасть. Все, кроме Амелина, который, задрав голову, беспечно разглядывал сияющую люстру. — Всё ясно, — Петров тихонько из-под стола выудил камеру и, включив, аккуратно положил рядом с собой, мы так привыкли к ней, что уже не обращали никакого внимания. — Марков чует, что без очков он тут не самый сильный самец. И последняя банка тушенки достанется не ему. Я, кстати, тоже не претендую. Ему удалось немного разрядить обстановку, но общий смысл дошел до всех и не мог не зацепить. Особенно про последнюю банку. — Ну, тебя, Марков, противно слушать. Для животных охота — это способ выжить, а мы люди, потому что можем купить что-нибудь в магазине, — сказала Сёмина, уводя разговор подальше от нашей собственной борьбы за еду. — Какой магазин? — разозлился Герасимов. — Где ты тут видишь магазин? — Я говорю, что раз мы не животные, то и охотиться не должны, — пояснила Настя. — То есть ты за Маркова? — уточнил Якушин. — Да, я против охоты, но может, Марков и животное, а я — нет. — Мы все тут животные, — набросился Марков на Настю. — Ты просто боишься это признать. Пока. Пока не начался беспредел. -Давайте просто Маркова первым съедим, и больше никто выступать не будет, — развеселился Петров, в ярком свете хрустальной люстры, его сережка радужно поблескивала. — Знаешь, Петров, ничего нового ты сейчас не сказал, — тут же переметнулся на него Марков, — я всю жизнь живу с чувством того, что меня постоянно пытаются сожрать. Но в отличие от тебя, я хоть какую-то пользу могу приносить. Если бы не я, вы бы в первые же два дня все продукты потратили. — Я, между прочим, за дровами ходил, — по-детски горделиво заявил Петров. — Для дров одного Герасимова вполне достаточно, а ты совершенно бесполезен. И не только ты, — грудь Маркова тяжело вздымалась, складывалось ощущение, что он уже включился в эту борьбу за выживание. — Помнится, кто-то говорил, что он не стадо, — продолжал подначивать его Петров. — Так чего сейчас примазываешься? Пользу он может приносить. Не смеши. От того, что ты задачки умеешь решать, здесь никакой пользы. — Так же как и от твоего кино. — А ты, кстати, знаешь, — Петров лег всей грудью на стол и, весело посмеиваясь, уставился на Маркова, — что в стаях от больных и беспомощных попросту избавляются. А ты без очков. И ещё нога раненая. — Ну, хватит уже, — Якушин медленно поднялся, красно-синяя рубашка на нем была расстегнута, металлический кулон мерно покачивался поверх белой футболки, — так мы вообще ничего не решим. Он оперся о стол обеими ладонями и повернулся ко мне: — Тоня, а ты что думаешь? Но я не успела ничего ответить, потому что тут же суетливо и возбужденно затараторила Настя: — А что вы нас-то вообще спрашиваете? Что мы можем? Охотой занимаются мужчины, вот и решайте сами. — Шикарно, — простонал Марков, роняя голову на руки и сразу же вскидываясь снова. — Как жрать, так равноправие, а как проблемы решать, так значит только мы должны. — Разве я говорила про тебя, Марков? — Настя резко встала, с шумом отодвинув стул, и принялась собирать тарелки. — Я сказала — мужчины. — Блин, — выругался Якушин. — Короче, тогда придется как-то разделиться. Все кто не животные и прочий Гринпис — обеспечивают себя сами или хотя бы не мешают. А мы с Петровым, Герасимовым и, — он посмотрел сверху вниз на безучастного Амелина, — тем, кто умеет хорошо резать, попробуем всё-таки кого-нибудь поймать. — Вот-вот, — мгновенно взвился Марков, — так всё оно и начинается. Именно так! С разделения. — А я тоже против охоты. Я не могу, — негромко, но уверено проговорил Герасимов, так что Якушин даже не смог скрыть изумления. — Чего ты не можешь? — Ничего. Забей. Всё равно не поймешь, — отмахнулся тот. — Нет, уж объясни, — потребовал Якушин. Было ясно, что в первую очередь он рассчитывал именно на Герасимова. — Человек хотя бы понимает, почему его убивают, а животное нет. — Да ладно тебе, — сердито фыркнул Якушин. — Что ты как Марков? Животное — это животное. Это люди запариваются «за что?», «почему?», «справедливо-несправедливо», а у зверей такого нет. Они просто знают, что могут умереть и всё. — Между прочим, — неожиданно оживился Амелин, и его черные глаза азартно заблестели. — Именно этого они и не знают. Может, и чувствуют что-то, но не осознают. Вот это, кстати, и отличает их от нас. Они живут, чтобы жить, а мы, чтобы умереть. Ведь только осознание своей конечности рождает вопрос о смысле жизни. И если бы животные знали, что сдохнут в один прекрасный день, то мы бы регулярно встречали в лесу повесившихся белок или утопившихся зайцев. Но они не знают. Поэтому у них есть счастье, а у нас его нет. — Вот, нафига ты сейчас всё это несёшь? — раздраженно поморщился Якушин. — Просто так, что бы ты знал, — Амелин немедленно разулыбался и захлопал ресницами. — Ведь мы же сейчас просто так болтаем. Каждый о своём, да? Якушин выпрямился. — Охота касается всех. — Да? Странно. Тогда почему мы говорим о чем угодно, но только не о том, из чего делать самострелы и силки? На лице Якушина читалось явное желание врезать ему. — Потому что нужно было понять, как вы к этому относитесь. — А разве вожаки интересуются вкусовыми предпочтениями своей стаи, а не просто кормят её? — Амелин смотрел со смущенным и одновременно наглым любопытством. Вывести Якушина у него получилось, но только тот успел сделать шаг, как Петров, уловивший, к чему всё идет, быстро развернулся к Амелину: — А из чего лучше сделать самострел? — Понятия не имею, — пожал плечами тот. — Видимо, это должен быть лук. Только стрелы нужно хорошие придумать, так, чтобы сразу наповал убивали, а то стрелять же мы нифига не умеем, перекалечим пол-леса и будем потом повсюду находить истекшую кровью падаль. И поняв, что Якушин передумал его трогать, Амелин снова расслаблено откинулся на стуле.  — Но, если честно, лично я предпочел бы удочку. — Удочку? — ядовито переспросил Якушин, точно не расслышал. — Ну, да. Тоня рассказывала, что тут неподалеку речка есть. Если бы он знал, как воспримет его слова Якушин, то вероятно подал бы их более изощренным способом, но он, к счастью, не знал. Однако тот и без этого покраснел или побледнел, или то и другое одновременно, или мне это всего лишь показалось, но точно посмотрел на меня так, словно под его взглядом я должна была немедленно провалиться сквозь землю. Объяснять, что я рассказывала только про речку, а не про то, что там произошло, было неуместно и бессмысленно. — Отличная идея! — тут же воспрянул духом Марков. — Я тоже за рыбалку. — И я, — поддержал Герасимов. — Замечательно, — сказал Якушин ровным, чересчур спокойным голосом, стараясь ни чем не выдавать раздражения, но по заигравшим на скулах желвакам всё равно было понятно, что он в бешенстве. — Это хоть какое-то здравое предложение. Но с вас удочки. — О’кей, — весело отозвался Петров. — Будем считать, что рыбы ничего не чувствуют. После этого разговора я долго думала об охоте, о рыбалке, об одной любопытной идее, касающейся нашего дальнейшего проживания, неожиданно, пришедшей в голову, и о том, как всё же подло поступила Кристина, не попытавшись даже поговорить с нами, не высказав обиды и не пояснив «за что?». А затем полночи мысленно спорила с Марковым о том, чем мы отличаемся от животных, думала о смерти, как об обязательном условии существования смысла жизни, о том, что затаенные обиды ничего не стоят, слушала, как мирно сопят Настя и Амелин, прислушивалась к звукам в коридоре, прислушивалась к себе. Широко раскрыв глаза, смотрела, как бледная луна бросает призрачные тени на стены комнаты и чувствовала, что внутри меня скопилось очень много нового. Чего-то, что я пока даже не знаю, как назвать, потому что ничего похожего прежде не испытывала. Но всё равно больше всего на свете мне хотелось бы оказаться сейчас дома, с мамой и папой, сидеть просто рядом, смотреть какой-нибудь глупый фильм, и знать, что кроме контрольной по физике беспокоиться больше не о чем.