Дети Шини

Из подвала парни вернулись ещё нескоро. Пришли и сразу на кухню, по холодильнику шариться, а когда мы услышали внизу голоса и раскатистый гогот Герасимова, то сразу сообразили, что происходит. И Марков, позабыв про свою ногу, со скоростью гепарда рванул спасать еду. И разразился такой скандал, какого за всё время нашего пребывания в Капищено ещё не было. Даже разбитые очки не в счет. Оказалось, что они, пока бродили в подвале, решили «продегустировать продукт» и так надегустировались, что Герасимов уже едва разговаривал, а Петров с Якушиным только смеялись над всем подряд. Над тем, как Марков орал, что они сожрали две последние банки тушенки, над Герасимовым мычавшим, что он большой, и его организм должен питаться. И снова над Марковым, сующим им в нос свои записи с расчетом еды по дням и обзывающим их тупым стадом. Петров качался на табурете и едва не падал, а Якушин красный и взъерошенный, как Петров в своём обычном состоянии, подпирал стенку возле раковины. И стоило Маркову сказать хоть слово, как у Петрова, перекашивалось лицо, и он, хоть и кусал губы, и даже держал руками щёки, чтобы они прекратили растягиваться в улыбку, ничего не помогало. Всхлипнув раз, другой, третий, он начинал молча трястись всем телом, беззвучно рыдая, и Якушин, глядя на него, тоже сразу дико заходился, закрываясь рукавом. Он всячески пытался отвернуться и не смотреть на побагровевшего от злости Маркова, но как только перехватывал взгляд содрогающегося в истерике Петрова, они оба снова начинали безудержно ржать в голос. И мы с Амелиным, уже начавшие смеяться над Марковым во время игры, и теперь вспомнившие его «я всё вижу», рыдали вместе со всеми. Это был глупый, почти беспричинный смех, но чем больше Марков злился, тем сильнее мы вчетвером хохотали. Петров, упав лицом вниз, распластался на столе и бился на нем. Якушин сполз спиной по стене возле раковины и закатывался, закрыв лицо ладонями. Я непроизвольно уткнулась Амелину в живот и всхлипывала там, каждый раз силясь сказать, что у него сейчас реальный шанс увидеть как я плачу, но из-за каждой следующей волны хохота не в состоянии произнести ни слова. Один только Герасимов невозмутимо стоял, опершись о холодильник, и хладнокровно соскребал вилкой остатки жира со стенок банки. А Марков, хоть и понимал, что мы смеемся над ним, так завелся со своими расчетами, что в голове у него что-то замкнуло, и он уже не мог остановиться, всё время повторяя «быдло» и «стадо». А потом примчалась Настя, оглядела всю эту картину и, взвившись точно фурия, истошно закричала, размахивая руками и переходя на визг: — Какие же вы скоты! Двинутые отморозки. Такие же конченые ублюдки, как и все мужики. Сволочи. Твари и алкоголики. Её распущенные волосы воинственно развевались, глаза метали тысячевольтные разряды. За одну минуту мы услышали от неё такое количество ругательств, сколько от Герасимова не слышали за всё время, а Петров, томно и нежно глядя на Настю, сложил губы в трубочку и громко чмокнул, адресуя этот поцелуй ей, и снова все дружно грохнули от смеха, даже Герасимов. Так что остальные гневные слова Сёминой потонули в неистовом хохоте. Тогда она стремительно развернулась и выбежала из кухни, а через пару секунд мы услышали, как хлопнула дверь в гараж. — Иди, глянь, чего она, — шепнул мне на ухо Амелин, наклонившись так близко, что его щека коснулась моей. — Да ладно, — я всё ещё утирала слёзы о его свитер, — у Насти всегда так. Скоро успокоится. — Нет, глупенькая, — он вдруг резко отстранил меня за локти. — Сейчас что-то другое. Идем вместе. И мы пошли за Настей в гараж, но там её не обнаружили, зато увидели, что дверь в подвал распахнута настежь, и в ту же секунду услышали дикий грохот и звон. А когда влетели в подвал, Настя с топором в руках, в нервном припадке молотила по крайней стойке с бутылями. Стойка бешено сотрясалась, и бутылки из её отверстий выскальзывали на пол и с шумом разбивались, а те, которые не разбивались, Настя отчаянно добивала топором. — Настя! — закричала я. — Перестань! Успокойся, пожалуйста. Не нужно. — Алкоголики. Ненавижу, — яростно прорычала она и больше ничего не говорила, не слышала и не видела. На шум пришли и остальные. Но когда Якушин попытался её остановить, Настя стала размахивать топором так, что на полном серьёзе могла кого-нибудь задеть. И вот тогда уже никому стало не до смеха. Они все, включая Маркова, начали кричать на неё и обзывать по всякому, ведь вино, действительно, было нашей последней надеждой на спасение, но Настя только плакала и продолжала ожесточенно лупить по бутылкам, которые с тупым звуком лопались и медленно растекались по полу. Только один Амелин спокойно стоял в стороне и безучастно смотрел на всеобщую панику, точно у нас каждый день происходит нечто подобное. И меня, уже пребывавшую в иступленном состоянии всеобщего драматического накала, это так дико разозлило, что я тоже в первый раз в жизни разоралась, как ненормальная. Сама не ожидая, что способна на такое. И Герасимов заорал на меня, чтобы я прекратила орать, потому что у него голова вот-вот лопнет, как бутылка, но Марков стал орать на Герасимова, что я ору справедливо, и всеобщее равнодушие и пофигизм, в которых я обвиняла Амелина, его тоже бесят. И Якушин, в свою очередь, принялся орать, что он прямо сейчас уезжает вызывать полицию, а Петров, чтобы он этого не делал. Тогда Амелин подошел к Насте и отнял топор. Она, правда, чуть было реально не шибанула ему по пальцам, потому что у неё действительно тогда ум за разум зашел, но он успел вовремя отдернуть руку, а топор выхватил другой. Оставшись без своего грозного оружия, Настя беспомощно упала на колени, прямо на осколки, в красную липкую лужу, согнулась до самого пола, так что концы её волос и рукава кардигана тут же пропитались вином и горько-горько разрыдалась. Все парни были такие взбешенные, что мне даже начало казаться, что в любой момент кто-нибудь может её ударить, поэтому я тоже села в эту воняющую спиртом лужу и крепко обняла, прикрыв от возможных посягательств. И мы долго так сидели, пока не закончился общий псих, и они не ушли. А потом подняла её, отвела в ванную, запихнула под душ и помогла переодеться, за всё это время мы не сказали друг другу ни слова. Затем я уложила её в кровать, накрыла той самой кучей одеял, под которой отогревалась сама, и около часа читала ей оставленный Амелиным «Остров сокровищ» до тех пор, пока она не перестала трястись и вздрагивать. — Вот бы заснуть и больше не просыпаться, — умирающим голосом наконец проговорила она. — Теперь все ненавидят меня, как Кристину. Или даже ещё больше. — Не волнуйся. Они отойдут. И ты тоже, и… — я не знала, что ещё сказать, что вообще говорят в таких случаях. Меня родители никогда особо не успокаивали, не потому что они жестокие или равнодушные, просто так обычно получалось, что в те моменты, когда это мне было нужно, не было их. Как в тот день, когда физичка поставила мне двойку за контрольную, обвинив в том, что я всё списала. Но я не списывала, а доказать этого никак не могла. Или когда я потеряла в школе Тамагочи, а позже увидела его у Степановой, но она сказала, что это её. Или когда меня обыскивали в магазине, заподозрив в том, что я что-то украла. Но зато я слышала, как несколько раз папа утешал маму. Он говорил «Перестань. Я в тебя верю, ты им всем ещё покажешь» или «Светик, ты очень сильная, не вздумай сдаваться», но это были совсем не те слова, которые нужны были сейчас Насте. — Всё наладится. Как-нибудь. Если ты скажешь им об этом. Объяснишь хоть что-нибудь. Ведь никто не может залезть к тебе в голову и понять, что там происходит. Ты сейчас спи, а завтра подумаешь спокойно. Тогда Настя приподнялась и, глядя на меня распухшими заплаканными глазами, принялась запойно тараторить о том, что ей ужасно стыдно за свой поступок, и что это случилось оттого, что она совершенно не выносит алкашню. Оказывается, её дядя, материн младший брат, испоганил матери всю жизнь, так как пил с восемнадцати лет. Мать только и делала, что занималась им, а он и работать толком не мог и всё время попадал в разные неприятности. Ему постоянно нужны были деньги, то на водку, то на долги, то лечиться от побоев. Он даже таскал вещи из дома и продавал их. Мама ставила новые замки, а тот вышибал двери, пока она на работе была, и бомжей домой водил. Дядька жил с ними и всё Настино детство донимал её по-всякому. А у мамы астма, потому что он бесконечно курил дома, и больное сердце из-за постоянных переживаний. Ведь все вокруг, и женщины на работе, и соседи, и дальние родственники советовали ей гнать его в три шеи, а она никак не могла на это решиться, потому что родители их очень рано умерли, и она, как старшая сестра, должна была заботиться о нем. А когда потом, этот дядька вместе со своим приятелем сгорел заживо в дачном домике, Настя даже была рада этому и сейчас тоже рада, потому что после его смерти их жизнь хоть как-то наладилась. Только мама теперь обвиняет себя в том, что недоглядела и упустила, как он связался с плохой компанией. Поэтому она всё время выспрашивает про Настиных друзей, а убедившись, что она ни с кем не дружит, успокаивается. И, несмотря на то, что они очень скромно живут, она в прошлом году купила Насте новый компьютер, лишь бы та сидела дома, и ей не пришлось искать себе другие развлечения. Но всё равно сама предложила ей сбежать, потому что новой волны общественного осуждения она боится ещё больше. — Ты права, — в конце концов, заключила Настя, — я должна попросить прощения. Они же не виноваты, что это я такая. Сёмина набросила на плечи одеяло и прямо босиком по холодному полу засеменила в коридор. С распущенными ещё влажными волосами, с белым одеялом на плечах, она плыла, подобно ожившему призраку, — нечто потустороннее, бледное и печальное. И мне вдруг стало очень жалко её так, что я какое-то время стояла растерянно в коридоре, провожая взглядом, и не в силах сдвинуться с места. Поэтому начало я пропустила и, когда вошла, она, со словами «В общем, первой можете съесть меня», уже заканчивала свой монолог. Все парни, почему-то до этого игравшие в карты, замерли, словно их включили на паузу. Наступила, как это пишут в книгах, «немая сцена». Герасимов подозрительно и недоверчиво смотрел на неё исподлобья, однако его вечно сумрачное лицо прояснялось на глазах, обрадованно и изумленно, точно увидел в витрине магазина вещь, о которой мечтал всю жизнь. Якушин сидел, потупившись в карты, но по остановившемуся взгляду было видно, как он напряженно переваривает услышанное. Марков щурился, кривился, ёрзал и явно сдерживался, чтобы не начать снова высказываться. Но держался, осознавая, что это будет перебор. Амелин тихо улыбался, не дурашливо, не вызывающе, не издевательски, как у него часто бывало, а неожиданно нормально и по-человечески, очень ясно и тепло. Петров отвис первый: — Ну, уж нет. Кто же нам тебя приготовит? — Твоё счастье, — вредным голосом сказал Марков. — Что там огроменные запасы. — Тебе ещё на одну истерику хватит, — заверил Петров. — Или может на три. А вообще, когда мы в Москву вернемся, я тебе дома камеры в каждой комнате поставлю. Чтобы круглосуточно записывали. Так что если вдруг у тебя снова нечто подобное случится, то посмотришь, как это выглядит со стороны, и сразу психовать расхочется. Я один раз матери с тёткой их скандал записал. Где они два часа из-за мусора ругались. Видела бы ты их, когда они потом мою запись смотрели. За то удовольствие, которое я получил, когда увидел их офигевшие лица, мне даже камеру не жалко было, когда тётка её на пол швырнула, говоря, чтобы я больше никогда не смел показывать ей подобную гадость. Они, правда, после этого начали снова орать друг на друга, потому что мама сказала, что тётка не смеет портить вещи, которая она покупает мне, и напрочь позабыли то, что видели, но ты же не такая. Ты же сделала это не потому что считаешь, что все вокруг должны поступать по-твоему. У тебя, наверное, какие-то другие причины были? — Да чего ты пристал? — вдруг вступился Герасимов. — Она не обязана объяснять. Это личное. Человек извинился, сказал, что не прав. Что ещё тебе нужно?  — Я в другом смысле, — пояснил Петров. — Что, может, нам нужно знать про эти причины. — Да, — подхватил Марков. — Я бы очень хотел знать про эти причины. — Заткнись! — закричали мы с Герасимовым в один голос на Маркова. Настины плечи опять начали мелко подрагивать, и тогда Петров подошел и обнял её и погладил по голове, и сказал: — Ты, Сёмина, настоящий ребенок Шини. Страшный и ужасный. Вся такая тихая, замороченная, отстраненная, точно не из этого мира, а чуть что, без объяснений за топор. Но когда ты вот так по-нормальному, честно и без нытья разговариваешь, как сейчас, то становишься очень красивая, такая красивая, что за эту красоту простить тебе можно всё что угодно. Настя недоверчиво покосилась на него: — Ты, правда, так думаешь? — У меня взгляд художника. Настоящую красоту ни с чем не спутаешь. Спроси хоть у Герасимова. Правда, Герасимов? — Угу, — буркнул тот. — Я же тебе говорил, что тебе нужно актрисой быть. — Ага, в фильмах ужасов с топором за главными героями гоняться, — не удержался Марков. И все заулыбались, даже Настя, а Якушин поднял, наконец, глаза и сказал Петрову: — Ничего, что твоя красавица на холодном полу босиком стоит? И они продолжили играть в карты, потому что, оказывается, не просто так играли, а разыгрывали еду на три дня. Все, кроме Герасимова, который, по словам Маркова, свою уже порцию съел. В результате, Марков выиграл три завтрака, один обед и два ужина. Амелин — два обеда, Якушин один ужин, а Петров, похоже, вообще играть не умел. Но, после того случая с Настей, между нами всеми что-то очень сильно изменилось.