Дети Шини

А ночью я проснулась от едкого запаха гари, вскочила с кровати и, с трудом растормошив Сёмину, выглянула в коридор. Действительно, повсюду висела мутная сероватая пелена, и свет, который мы оставляем на лестнице, казался неясным и очень далеким. Я добежала до лестницы, обнаружила, что дым валит сверху, из мансарды, и с криками: «Подъем!» и «Пожар!», бросилась наверх. С трудом поднялась по ступеням. Двери даже видно не было. Я только смогла нащупать ручку, толкнуть дверь, и едва различила красноватые языки пламени, как у меня начала кружиться голова. Но в спину уже кто-то бесцеремонно толкал: — Что стоишь? Вали отсюда. Я протерла слезящиеся глаза и увидела, как Якушин, нацепив на голову футболку, пробивается сквозь дым в мансарду. Подоспели и остальные. — Нужно смочить одежду, чтобы дышать через неё, — начал поучать Марков, когда Герасимов, по примеру Якушина стянул через голову рубашку и ломанулся внутрь. — Что же делать? — закричала Настя. — Сейчас весь дом загорится. Я слышала, как они звали Амелина и ругались, что ничего не видно, и что огонь разгорается сильнее, а Марков бубнил, что Амелина нужно найти, потому что при большой концентрации угарный газ убивает человека в считанные секунды. И тогда я тоже полезла туда, пришлось встать на четвереньки, потому что на ногах меня шатало. Кое-как я доползла до его кровати, обшарила там всё вокруг, потом проверила овечий коврик, где мы обычно сидели, и почти уже добралась до сундуков, как вдруг кто-то сильно наступил мне на руку, и я так заорала от боли, что у меня самой чуть барабанные перепонки не лопнули. Герасимов запаниковал, дернул ногой, и, не удержавшись, с грохотом рухнул, где-то справа от меня. — Что там? — закричал Якушин, продолжая сбивать огонь покрывалом. В оранжевых отблесках я смогла различить, что горел один из сундуков. — Костя! — отчаянно закричала я. И тут вдруг, откуда ни возьмись, явился Петров с двумя спасительными ведрами воды, хорошенько залил ими всё кругом, и стало ясно, что пожар потушен. Дым понемногу рассеивался, кто-то зажег свет. Герасимов кое-как поднялся и, добравшись до окна, распахнул створки. Амелина в комнате не было. Я выбежала на площадку, перегнулась через перила и снова растеряно крикнула: — Костя! И тогда он неторопливо вышел из темноты за дверью. — Повезло, что сегодня ты меня не заперла. — Ты где был? — Раз не заперла, то, как обычно, — он смущенно улыбнулся. — Но почему ничего не сказал? Ты же слышал, что мы тебя ищем? — я была готова расплакаться от негодования и обиды. В то время, как он, в одной футболке, не вынимая оголенных изуродованных рук из карманов, продолжал нагло улыбаться.  — Извини, но никак не мог поверить, что ты за меня волнуешься. Надеюсь, панда не пострадала? — Козел! — выкрикнула я и уже даже замахнулась, но тут из комнаты решительно вышел Якушин, который всё слышал, и все слышали, и, ни слова не говоря, просто взял Амелина за шкирку и со злостью швырнул с лестницы. Настя ойкнула. Тот скатился вниз и остался сидеть там, на площадке, между мансардой и третьим этажом, закрывая голову этими своими безобразными руками, точно мы сейчас все слетимся и будем бить его. Но мы лишь стояли в недоумении и смотрели на него сверху. — Зачем ты поджег комнату? — требовательно спросила Настя. Тогда он осторожно поднялся по стене, утерся локтем и, глядя то ли на нас, то ли Петрову в камеру, сказал: — Как тяжело ходить среди людей И притворяться непогибшим. — Сейчас убью, — озверевший Герасимов ломанулся по лестнице, но Якушин удержал его. — Мы его по-другому накажем. Они заперли Амелина в подвале и объявили, что с этого момента он будет жить там, потому что психов нужно держать подальше от нормального общества. И если уж ему сильно приспичит, то может хоть о стену убиться. Герасимов предложил его ещё и на цепь посадить, но Якушин ответил, что это слишком, хотя, перед тем, как запереть, недвусмысленно намекнул, что теперь вся мистическая ерунда с призраком и странными нападениями точно прекратится. Я находилась в полном замешательстве. Мне очень не хотелось верить в то, что Амелин ненормальный и специально проделывал все эти страшные штуки, но я неоднократно слышала, что многих психов с первого раза невозможно распознать, они отличаются редкостным обаянием, и нарочно очаровывают людей, чтобы использовать их в своих целях. Это вполне могло бы объяснить то странное темное, магнетическое воздействие, которое он на меня оказывал, заставляя всё время доверять ему, сочувствовать и защищать. Вполне возможно, что он просто от скуки или от своих бредовых фантазий играл с нами. И в первую очередь со мной, зная, что я боюсь темноты и всего необъяснимого. Чего стоил один рассказ про зарезанного мальчика? А разговор про психотерапевта? И, конечно же, вся эта его суицидальная история. И стихи, и неожиданные перемены настроения, и музыка. Всё, буквально всё, кричало о том, что от этого человека нужно держаться подальше. Однако на следующее утро, после отъезда парней, Петров, которому доверили ключ от подвала, пошел и со словами «у него только что воспаление лёгких было», выпустил, пообещав лично следить за каждым его шагом. А к обеду повалил густой снег, накрыл дом своим тяжелым пуховым одеялом и за какие-то два часа засыпал то, что мы так старательно расчищали эти дни. И всё кругом, включая нас, немедленно погрузилось в вязкое дремотное бездействие. Настя сказала, что это давление. С трудом преодолев желание проспать целый день, а может и следующие два, я пошла в мансарду разбирать пожарище. Нам, конечно, повезло, потому что огонь с сундука мог запросто перекинуться на деревянные балки, а если бы загорелась крыша, то тогда уж точно ничего не потушить. От одной этой мысли, на меня накатывал ужас. Мы были в одном шаге от настоящей катастрофы. Пару раз ко мне в мансарду сунулся Амелин, выразив желание «помочь», но в первый раз мне под руку подвернулась только панда, которая легонько шмякнулась о косяк, а во второй раз, когда я хорошенько прицелилась и метнула веник, он успел вовремя закрыть дверь. Я смела отовсюду куски гари, стряхнула с обгоревших поверху книг пепел, протерла подоконник, и когда начала вытаскивать из-под сундука перепачканный, но неповрежденный коврик, вдруг заметила на полу странный сверток, точнее то, что от него осталось. Плотно закрученные в короткий и толстый рулон газеты, выгоревшие изнутри, а снаружи оставшиеся нетронутыми. Сверток сильно вонял какой-то химией. Видимо именно из-за этой штуки всё и загорелось. Кто-то же её сделал и подбросил сюда. Зачем же Амелину понадобилось бы себя поджигать? Он мог устроить это в любой точке дома. Даже если он не планировал оставаться в мансарде. Всё это было очень подозрительным и странным. И даже скорее больше смахивало на подставу. Но зачем кому-то, рискуя жизнями всех, так подставлять Амелина? К тому же, если бы он действительно оказался в комнате, то вполне мог бы и реально угореть. Все эти мысли запутали меня окончательно. Теперь, кажется, я уже не доверяла никому. Удивительно, но стоило мне только согласиться с тем, что никакого призрака нет, мои безотчетные, отступившие в эти дни страхи зашевелились с новой силой. Умиротворяющее ощущение покоя и безмятежности было жестоко нарушено. И от ставшего за эти дни почти родным дома вновь повеяло мраком и тревогой. Мы ждали возвращения парней сначала после обеда, потом к ужину, потом к девяти, а после девяти часов стрелка остановилась. Никто не был готов к тому, что может случиться что-нибудь плохое. За окном продолжался чудовищный снегопад, точно природа решила вывалить всю месячную норму осадков именно сегодня и мы, развалившись в зале у камина, бесцельно спорили о всякой ерунде, лишь бы выгнать из головы дурные мысли и уж тем более не обсуждать их друг с другом. Я лежала на матрасе Якушина и почти не слушала их болтовню, понемногу проваливаясь в сон. Лишь, время от времени, до моего сознания доносились странные замысловатые фразы: «монохром в графике — это философский взгляд художников, с самой древности символизирующий двуединую сущность всего», или «мир не разделен только на хорошее и плохое, во всем хорошем есть крупица плохого и наоборот», или «равновесие и гармония появляются в соединении противоположного». Возможно, это было нечто, что мои уши сами хотели слышать. Одно из тех странных явлений, когда, находясь в полушаге от реального физического сна, мозг внезапно работает сам по себе, без моего на то желания, ни с того ни с сего озадачивая нежданными вопросами. А что, если мы и не были поводом для Кристининого самоубийства? А что, если повод совсем другой? И мы все только как-то связаны с этим поводом. Просто подобраны по какому-то особому принципу? Может дело не в том, что мы ей говорили, а в том, какие мы есть? Но какие? Обычные ребята, ничем не хуже других, а может даже и лучше. Ведь, она долгое время воспринимала нас, как своих друзей. Предположим, у меня есть люди, которых я считаю своими друзьями, и которые, возможно, даже нравятся мне, что же может заставить меня поступить с ними подобным образом? И тут, буквально в нескольких шагах от долгожданного ответа, в мои ясные, здравые рассуждения вероломно ворвался ненужный, пустой разговор, и вмиг оборвал тонкую интуитивную нить мысли. — Да ты, Петров, и начал, — сказала Настя. — Ты всегда в школе такой. — Какой это такой? — Вечно носишься со своей камерой и замечаешь людей только когда тебе нужно их снять. — Нууу, — Петров задумался. — Может, отчасти ты и права. Потому что для меня люди — это в первую очередь объект искусства. — Искусства? — насмешливо хмыкнул Марков. — И вот те свои горе-видеоролики, ты называешь искусством? Настя обмолвилась, что в художке им говорили, что искусство — это отражение внешнего и внутреннего мира художника, и тут же затянулся долгий спор про искусство и внутренний мир Петрова. А потом Амелин заметил, что слово «искусство» произошло от слова «искушение», и они начали спорить про это. Но сколько я не пыталась вернуться к той точке размышлений, на которой остановилась, ничего не получилось, и я так погрузилась в методичное прокручивание в голове этих вопросов, что кажется, действительно задремала. Потому что в какой-то момент, Петров закричал прямо мне на ухо: — Тоня! Заснула что ли? Уже пятый раз спрашиваю, почему тебя так назвали? — А, ну это в честь маминой бабушки — Антонины, — сонно пробормотала я. — Она партизанкой была. В лесах пряталась и поезда подрывала, ей даже награды за это дали. — О, ну точно, — засмеялся Марков. — Теперь понятно в кого ты такая боевая. Так и вижу тебя с гранатой в руке. — Сомнительный комплимент, — эта шутка Маркова заставила меня окончательно проснуться. — Не люблю её. Она — предательница. Всего через пять лет после окончания войны, взяла и уехала жить в Германию. — Странно как-то, — Настя сидела на спальном месте Герасимова, скрестив ноги по-турецки и ровно выпрямив спину. — Вот, именно. Там у неё в деревне немец какой-то был, который знал, что она партизанка, но не сдал. И она тоже в него влюбилась, и когда война закончилась, он разыскал её и позвал к себе. У мамы даже письма его остались, и она почему-то считает, что это жутко романтично. Типа, любовь сильнее войны. А я думаю, что это полный бред, потому что человека любят за характер и поступки, а какие уж там поступки, можно себе представить. — Ну, почему? — Петров задумчиво пожал плечами. — Бывает же так, что у людей просто башню сносит. Любовь зла, слепа и всё такое. — За красоту любят и за доброту тоже, — сказала Настя. — Я, вот, твою прабабушку понимаю. — У неё до войны даже жених был, который остался жив и потом хотел на ней жениться, но она его послала и выбрала фрица. — Да, ладно, Тоня, не бери в голову, — Марков махнул рукой. — Это гормоны всё. Помнишь, мы про животных спорили? Партнера выбирает не сознание, а подсознание, и не по виду или поступкам, а по запаху. Так испокон веков в природе устроено. — Ты вообще можешь себе представить, какие-то другие виды любви? — возмутилась Сёмина. — Глупости, — фыркнул Марков. — Ты просто ещё маленькая. — Да ты сам, небось, ни разу не целовался — тут же развеселилась Настя. — Не беси меня, — пригрозил Марков. Но она уже почувствовала свою любимую тему и не собиралась её упускать: — Я с тобой принципиально не согласна. Любовь — это состояние души, а не какой-то там запах, это чувства: радость, добро, сопереживание, свет. — Даже если оставить в стороне гормоны и рассматривать чисто социальное явление, — Марков готов был спорить по любому поводу, — то тогда это просто потребность в том, чтобы кто-то послушно выполнял то, что мы от него хотим, думая, что сам этого хочет. И всё. Без каких-то этих розовых соплей. — Не правда, когда ты по-настоящему любишь, тебе ничего не нужно от человека. И ты не просишь ничего взамен. Они сошлись не на жизнь, а на смерть. — Я тоже думаю, что это чистый эгоизм, — вставил свои пять копеек Петров. — Желание всё контролировать в жизни другого человека и требовать, чтобы он постоянно был рядом. — Не обязательно рядом, — глаза Сёминой возбужденно горели. — Человека можно любить и просто так, на расстоянии, правда, Тоня? После этого её обращения, у меня по спине поползли мурашки, предчувствуя неладное. — Возможно. — Как это «возможно»? Ты сама рассказывала, что целых три года была влюблена в Як… в Як… Сообразив, что ляпнула глупость, Семина осеклась, но было поздно. — О! — Петров радостно взъерошил пятерней волосы. — Вот это новости. — А что? — Марков встал, чтобы подкинуть в камин дров. — Это очень даже заметно, и моей теории про гормональную совместимость не отменяет. Абстрактная тема любви тут же была позабыта. — Тоня? Ты чего? Стесняешься что ли? Да, брось, мы ему не скажем, — Петров подмигнул так, что сразу стало ясно, это будет первое, что он сообщит Якушину. — Мало ли кто в кого был влюблен. Я, например, училку по русскому любил. — Ольгу Леонидовну? — единственное, что я смогла из себя выдавить. — Она же толстая. — Вот, видишь. Это такая ерунда. — Ерунда? Я вспомнила, как бегала по школе в надежде встретить его на перемене в коридоре, как рыскала в соцсетях, выискивая фотки на страничках его одноклассников, потому что ему самому было пофиг на соцсети, и придумывала разные истории о том, как мы, наконец, познакомимся. Но этого не происходило, и я сидела, тупо уставившись в стенку, и думала, что счастья никогда больше не будет или, валяясь на полу, слушала самые грустные на свете песни и пыталась не вспоминать, как он любезничает с другими девчонками. Но всё ещё усложнило предательство самого близкого друга, с которым мы прошли через огонь, воду и медные трубы. Вместо того, чтобы успокоить или поддержать, он только и делал, что рассказывал про какую-то глупую курицу, которая с нами и года-то не проучилась. Хорошо хоть Линор была готова всегда выслушать. Она постоянно писала: «или дай ему о себе знать и подружись, или выброси из головы. Потому, что нельзя полюбить того, кого не знаешь». Но я отчего-то упорно хотела, чтобы он сам влюбился в меня. А мне, между прочим, было тринадцать, я была ещё ниже ростом, ещё худее, с обыкновенными прямыми русыми волосами и без грамма косметики. Оглядываюсь назад — даже смех разбирает, с чего бы это он разглядел меня? Но совет Линор я всё же один раз попыталась воплотить. Глупость страшная, до сих пор стыдно. И как такое могло в голову прийти? Вырядилась, намазалась, и пошла в магазин, куда он всегда после школы заходил. Дождалась, пока не наберет продукты и не оставит на пять минут в стороне тележку, чтобы сходить за хлебом. Он всегда так делал. А потом просто взяла, поменяла его тележку со своей и встала неподалёку, якобы мороженое выбираю. Ну, он вернулся, увидел в оставленной тележке два яблока и давай метаться по залу. Потом, наконец, заметил меня и свою тележку, подошел, встал сбоку, а я вроде как не замечаю, крепко за ручку держусь и в морозильнике ковыряюсь. Он такой: — Извините, у вас, кажется, мои продукты. А я голову рассеянно поднимаю: — О, привет. И он машинально: — Привет. — Какие продукты? — специально хлопаю глазами и туплю. — Ну, вот у тебя — это моя тележка. И тут, словно внезапное озарение на меня находит: — Точно! Какая же я рассеянная. Извини. А ты же из нашей школы, из десятого, да? — Да, — коротко подтверждает он, забирая тележку. — А я из восьмого. Тоня. Но Якушин только вежливо улыбнулся, пошел к кассе, пробил свои продукты и даже не обернувшись, ушел. Более того, он даже и не вспомнил тот случай, а вспомнил только дурацкую историю со снежками. После этого я всю неделю так плакала, что даже заболела. Павлик пришел. Посидел немного. Выслушал про моё это тупое приключение, и сказал, что я совсем из ума выжила, и ему даже слушать противно, что я докатилась до такого. И, что ему стыдно за меня и, что я «по-любому в пролете», потому что если бы я любила Джони Деппа, толку было бы больше, а ещё, что я «наивная и слепая». Но через два дня принес номер Якушина. Я спрятала его в карман вечернего платья, которое никогда в жизни так и не надевала, и хранила там, время от времени доставая, садясь перед трубкой и гипнотизируя и то, и другое. Однако до истории с Кристиной, так ни разу им и не воспользовалась. А Подольский вместо того, чтобы оставаться настоящим другом и поддержать в трудную минуту, взял и начал встречаться с той новенькой девочкой, которую сам же бросил всего через два месяца. Но всё равно его поступок был таким нечестным и подлым, как если бы он вонзил мне нож в спину. И тогда я поняла, что никогда в жизни не смогу никому доверять, делиться и тем более привязываться к кому-то. Когда же я рассказала Линор про свой позор, то она завела успокоительные речи о том, что не нужно сдаваться, что стоит пытаться, и что нужен какой-то другой, более естественный повод. Но, я бы вовек больше так не унизилась. Поэтому дала себе слово прекратить думать об этом и уж тем более не плакать из-за такой фигни. Потом Якушин ушел из школы, и стало ещё легче. А в сторону Подольского я больше и не посмотрела ни разу, хотя он и пытался помириться. От всех этих внезапно нахлынувших воспоминаний, я не сдержалась: — Иди в пень, Петров. Для тебя всё ерунда. Ты ничего не знаешь. И ты, Сёмина, ничего не знаешь, и язык у тебя длиннее мозгов. А ты, Марков, вообще слепой, что ты там заметить-то можешь? Какое вам вообще до меня дело? Я к вам не лезу и болячки ваши не ковыряю. — А никто и не лез, — Петров немного растерялся. — Мы просто разговаривали. — Правда? — закричала я. — Тогда какого черта обсуждать тут, что я три года за Якушиным бегаю? — Тоня, — вдруг подал голос, молчавший всё это время Амелин, выползая из своего темного угла на свет. — Ты не права. Ребята не хотели тебя обидеть. — А ты-то чего выступаешь? Больше всех надо? — Всё хорошо. Успокойся, — проговорил он мягко противным участливым голосом. — Поверь, ты ему тоже нравишься. — Что? — я чуть не задохнулась от такой наглости. — Да какое мне до этого дело? Марков усиленно щурился, видимо стараясь разглядеть выражение моего лица: — То-то ты так взбеленилась. — Блин, Осеева, никогда не видел тебя такой бешеной, — Петров смотрел на меня через объектив. — Если ты ещё раз сунешь в меня эту штуку, клянусь, тресну так, что мало не покажется. — Она треснет, — со знанием дела предупредил Марков. — Знаешь, как Солдатову сменкой по морде прошлась? — Чё, правда? — лицо Петрова озарилось восторгом. — Отвечаю. — А ты оказывается, опасная, — Петров восхищенно и одновременно насмешливо посмотрел на меня, выглянув из-за камеры. — Вот, видишь, Сёмина, что любовь с людьми делает, — Марков развернулся к Насте и поучительно помахал перед ней пальцем, точно сейчас доказал теорему. — Говорю же — животная страсть. И тут они все начали заливисто и громко смеяться, будто над какой-то очень веселой шуткой. Даже Сёмина. — Так, Тоня, ещё позлее лицо сделай, — от смеха Петров еле удерживал камеру. И это было последней каплей. Я молниеносно вскочила и со злости пнула сидящего ближе ко мне Маркова в бок. Он завопил, начал извиваться и кататься по полу, придуриваясь, что ему очень больно. Тогда я ударила посильнее, и он взвыл уже по-настоящему. А у Петрова началась настоящая истерика, упал на матрас и давай там биться в конвульсиях, выть и всхлипывать. Я схватилась за камеру, пытаясь вырвать у него из рук, но он вцепился и стал тянуть на себя. Понятное дело, Петров был сильнее, и я уже замахнулась, чтобы отвесить ему подзатыльник, но тут ко мне подскочил Амелин, больно схватил за локоть и попытался оттащить. Однако в такие минуты меня лучше не трогать, наверное, он просто ещё об этом не знал, и я, стремительно развернувшись, закатила ему такую звонкую оплеуху, что аж Марков вскрикнул. На секунду наступила тишина, все резко перестали смеяться и уставились на Амелина, а он на меня. С очень серьёзным таким лицом, непроницаемым, карие глаза как будто остекленели, словно я не пощечину ему влепила, а пырнула ножом. Затем мрачно сказал: — Надеюсь, тебе было так же приятно, как и мне. Давай ещё раз. Он с силой схватил мою руку и хлёстко ударил себя. — Можешь бить меня в любое время, когда тебе захочется. А других не трогай. А то в один прекрасный день найдется тот, кто даст сдачи. И тогда ты узнаешь про боль, гораздо больше, чем тебе хотелось бы. И вдруг я почувствовала себя истеричкой и ужасной дурой, ещё большей, чем Настя, громящая винные запасы. Стыд переполнял меня целиком, изнутри рвалось нечто яростное, но совершенно беспомощное. Я отлично знала это мечущееся щемящее чувство, едкой горечью закипающее в горле и ненавидела его всем сердцем. Призвала на помощь гнев, но от него уже ничего не осталось, только мелкая, постыдная жалость к себе от захлестнувших непозволительных эмоций. — Это ещё что, — отпустив меня, Амелин резко повеселел. — Я как-то раз влюбился в подругу моей сестры. Точнее я думал, что влюбился. И когда она к нам приходила, очень стеснялся, садился где-нибудь в углу комнаты и смотрел, как они болтают. В конце концов, Мила это просекла и начала надо мной прикалываться. Направо и налево про это рассказывала, типа: «А вот мой Костик Диану любит», и все, кто это слышал, поголовно смеялись, потому что Диана очень красивая и видная девушка. Ей же, похоже, нравилось, что я за ней как щенок ходил, так что она постоянно при других гостях со мной сюсюкалась и специально смущала: то обнимет, то на колени сядет. А она и без каблуков была меня на голову выше, с ногами до ушей и убедительными такими формами. Когда по улице шла, то обязательно все мужики оборачивались. — Да, ладно тебе заливать, — скептически поморщился Петров. — Да я не про то, — отмахнулся Амелин. — Просто как-то раз, Мила взяла меня с собой на свадьбу к их друзьям, а там ведущий затеял какие-то конкурсы. Вызвал к себе пятерых девушек и попросил каждую выбрать себе партнера, который ей будет помогать. Ну, Диана, недолго думая, ради общей хохмы взяла и позвала меня. А потом мы услышали условия конкурса. На полу расстелили по пять газетных листов, и каждая пара должна была протанцевать, каждая на своей газете, дольше остальных. Все взрослые мужики тут же похватали своих женщин на руки и вперед, а я стою такой, как столб и пытаюсь сообразить, что же делать мне. Но Диана не колебалась ни секунды, просто сказала «ты же сильный» и как сама заскочит. Я пытался устоять на месте, но ничего не вышло, тут же вперед повело. И дело было не в неожиданности, я просто физически не смог бы её удержать. Так что мы с приличным грохотом рухнули посреди зала. И больше на конкурс никто не смотрел, потому что следующие десять минут гости рыдали от смеха, то и дело, просматривая в своих телефонах повтор этого эпического момента. Мне даже за себя не было так стыдно, как за то, что я поставил в такое положение Диану. К тому же она руку себе отшибла и потом два дня работать не могла. Одним словом это было позорно и унизительно. Но зато всё. Любовь как рукой сняло. И в то же мгновение, как только Амелин договорил последнее слово, снизу послышался глухой, требовательный стук в дверь.