Дети Шини

Мы пытались искать ключ. Ползли гуськом на четвереньках с фонарем и толстой, обжигающей воском, свечкой «белая роза» и обшаривали каждый сантиметр грязного, усыпанного камнями, битым кирпичом и стёклами пола, до тех пор, пока наши ладони не стали шершавыми, как подошвы, а пальцы холодными и негнущимися, как ледышки. С самого начала эта затея была бессмысленной, но мы должны были попробовать. Затем, Герасимов решил сломать дверь, и где-то около получаса с диким ревом бился о металл, так что я уже начала волноваться за его душевное состояние. И, чтобы его как-то морально подбодрить, Амелин достал со стеллажа пару бутылок и принялся выстукивать по трубам, проходящим под потолком, «We will rock you». От чего поднялся страшный грохот. Я тоже схватилась за бутылки, и вскоре стало так жарко, что парни даже скинули верхнюю одежду. А потом мы начали орать песни, и, после оглушающей тишины, подземелье наполнилось адским шумом. Но Герасимов с Амелиным больше хохотали надо мной, чем подпевали. Они сказали, что теперь можно не волноваться, потому что этот дикий вой наверняка слышали все окрестные деревни, и вокруг Капищено уже собирается толпа с факелами, чтобы изгнать подземного монстра. То был момент, когда нас немного отпустило. Когда на миг вдруг показалось, что ещё немного и всё благополучно разрешится. Но время шло, за нами никто не возвращался, внезапный всплеск энтузиазма сменился паникой, а нахлынувший жар надежды, холодом отчаяния. И никаких идей или предложений, уж слишком всё до глупости безысходно. Какое-то время мы просто сидели в темноте в бильярдной и даже не разговаривали, только музыка в плеере Амелина орала так, будто он не в наушниках был, а подключил колонки. Тогда я спросила, как он может слушать музыку, если тут такое, а он ответил, что это помогает думать. Уж не знаю, как Слипнот может помогать думать, но, в конце концов, он всё же предположил, что раз там много коридоров и проходов, то наверняка где-то должен быть ещё один выход. Иначе, зачем делать такие подземелья. И Герасимов вспомнил, что, действительно, когда читал про Капищено, то в Интернете было написано, что раньше до войны в этом доме была больница, а когда началась война, то они благополучно прятали пациентов под землей. И это был хоть какой-то план. Герасимов сказал, что можно посыпать те места, где мы уже проходили керамзитом из строительных мешков. В таком случае, мы не будем кружить на одном месте, а чтобы не таскать с собой эти мешки, пересыпать керамзит в рюкзак. А Амелин предложил пронумеровать помещения, бильярдными шариками. Класть их по степени нашего удаления от Килиманджаро от одного до пятнадцати, а чтобы не укатились, решили крепить их на строительный скотч. Я была согласна с тем, что мы должны были попытаться что-то сделать, это казалось разумным и давало надежду, но как только я представила, что мне придется пойти по этим жутким коридорам, наполненным кромешным мраком, то окончательно сникла. И без того, всё это время, чувство постоянной тревоги никак не покидало меня, под ложечкой ощутимо посасывало и вовсе не от голода. Верные предвестники подкрадывающейся панической атаки. Отвлекали лишь разговоры и присутствие других людей. Поэтому, когда они поднялись и сказали: «всё, Тоня, пойдем» я не смогла ответить ничего вразумительного. Оба стояли надо мной, один с фонариком, другой со свечкой, и их лица казались подобиями моих кошмаров. — Что с тобой? — спросил Герасимов. — Давайте ещё немного посидим, — попросила я, чтобы оттянуть решающий момент. — Мне как-то нехорошо. — Ладно, — изо рта Герасимова шел пар. — Мы тогда пойдем, а ты посиди здесь. — Нет, — закричала я слишком громко. — Не уходите. — В чем дело? — насторожился Герасимов. — Не бойся, — понимающе сказал Амелин. — Мы же все вместе пойдем. Если бы призраки хотели нас съесть, они бы уже сто раз сделали это. — Ты боишься призраков? — удивленно усмехнулся Герасимов. — Точно, я как-то совсем и забыл. Но, если Амелин тебе обещает, что призрака не будет, то его не будет. — Ты всё ещё думаешь, что это я? — в голосе Амелина слышалось расстройство. — А ты всё ещё хочешь, чтобы я думал, будто призрак существует? Чтобы Тоня думала, так? Сейчас самое время сознаться. Герасимов произнес это, и сразу наступила душная, гнетущая тишина. Амелин молчал, его глаза в свете свечи казались пустыми глазницами черепа. — Эй, — позвала я. — Так, что? Значит, реально ты? — Нет, — отозвался он на удивление очень серьёзно. — Не я. — Но ты что-то про это знаешь? — Я знаю, Тоня, что проблема не в призраке. На самом деле ты боишься не его. И даже не темноты. Это, определенно, был очередной вызов, столь же неуместный, как и всегда. — Аллилуйя! У меня появился собственный психолог. Это именно то, чего здесь, в подвале, мне так не хватало. Чего же я, по-твоему, боюсь? Он переложил свечку в другую руку так, чтобы лучше видеть меня. — Ты боишься собственной беззащитности и одиночества. — Что за чушь? — его слова прозвучали как диагноз. — Ты меня сейчас специально злишь и унижаешь? — А что в этом унизительного? Всего лишь естественные человеческие страхи. И если бы я даже сказал, что призрак — это мой прикол, то тебя бы это не успокоило. Поэтому я говорю, что когда мы туда пойдем, ты будешь с нами, и мы будем тебя охранять. — Глупо было ожидать, что ты сознаешься, — сказал Герасимов. Но Амелин проигнорировал его. — Скажи, Тоня, только честно, тебе станет легче, если я сознаюсь в том, что это мой прикол? — Нет, — неуверенно проговорила я, — не станет. Тогда я буду думать, что ты сумасшедший и вообще с тобой никуда не пойду. Хотя, я уже давно нечто похожее думаю. — Вот видишь, — бросил он Герасимову. — Она не хочет, чтобы я сознавался. — Зашибись, — фыркнул тот. — Тогда сидите оба здесь и помирайте. Однако меня этот разговор задел, а недосказанность взбудоражила. — Я хочу, чтобы ты сказал правду. Амелин, пожалуйста, скажи правду. Я уже не понимаю, чего я больше боюсь: того что мы здесь заперты, темноты, призрака или тебя. Пожалуйста, мне нужна хоть какая-то ясность. Мне даже лица не нужно видеть твоего, чтобы понимать, что ты сейчас чего-то недоговариваешь. — Хорошо, — он сел на корточки возле меня. — Это не я. Честно. И ты не должна меня бояться. Мне физически плохо от одной мысли, что ты можешь меня бояться. Хочешь сидеть здесь? Я готов остаться с тобой. Если боишься меня, я могу уйти. Пусть Герасимов останется. — Ничего я не останусь, — пробурчал Герасимов. Я схватила Амелина обеими руками за воротник:  — Если ты сейчас же не скажешь, что ты об этом знаешь, я всё же задушу тебя. Клянусь. У меня уже не осталось ни сил, ни нервов. Пожалуйста! Прекрати надо мной издеваться. — Ладно, — сдался он. — Я знаю, кто это делал и зачем. Но я обещал не говорить и если расскажу, будет нечестно. — Ты в своем уме? — облачка пара из моего рта яростно вылетели прямо ему в лицо. — Мы все из-за этого спать спокойно не можем, а ты плетешь о какой-то честности. — Блин, у нас нет времени на загадки, — Герасимов опустился на подлокотник моего кресла. — Сейчас же говори. — Я обещал, что не скажу, — упрямо произнес Амелин. — Просто поверьте, здесь нет никакой мистики. — Это кто-то из наших? — осторожно поинтересовался Герасимов. — Типа того. — Да он опять всё наврет. Ему нравится постоянно морочить людям головы, чтобы заставлять их делать, то, что удобно ему. Прикидываться больным и несчастным. Входить в доверие, а потом обманывать, — я разошлась не на шутку. — Тоня, как ты можешь так говорить? — Амелин возмущенно отшатнулся, и если бы я не продолжала держать его за ворот, то наверняка упал бы назад, — Я никогда нарочно тебя не обманывал. — Да? Я прекрасно помню, как ты «типа» прыгал из окна! — Это было другое. — Короче, — сказал Герасимов. — Лично мне плевать на всяких там призраков и на тебя, Амелин, плевать. И на то, что ты там задумал тоже. Я просто хочу жрать и поскорее выбраться отсюда. Ты, Осеева, можешь оставаться — твоё дело. — Нет, я пойду. Только он сначала должен сказать, кто это был. — Тоня, — Амелин искренне возмутился, — это же шантаж! — А я быстро учусь. — Ладно, — после некоторого раздумья сдался он. — Торговаться, наверное, уже поздно, но вы мне даже тридцать сребреников не предложили. — Костя! — Это Петров. — Что? — я аж чуть с кресла не свалилась. — Он кино своё снимает. Страшилку. Ему нужно было. Живые эмоции и всё такое. — Вот скотина, — от души выругался сразу же принявший в эту версию Герасимов. Я же привыкла относиться ко всем его словам с недоверием:  — И ты ему в этом помогал? — Помнишь, тогда когда ты в первый раз призрак увидела? Когда на весь дом кричала? Он прятался на третьем этаже в боковой спальне. Я нашел его и пообещал, что не расскажу. — Как ты мог пообещать такое? Ты же знал, что я схожу с ума из-за этого? — Я тебе тысячу раз сказал, что это не призрак. А ты не слушала. Ты никогда меня не слушаешь! — Это подло, — осуждающе заметил Герасимов. — Не подло, — Амелин высвободился из моих рук и, поднявшись, повернулся к нему. — Вам с Якушиным ничего не мешало самим озадачиться этой проблемой, а не просто бегать по дому. Но зачем, когда значительно проще просто кого-нибудь бездоказательно обвинить? — Мы были заняты, — ответил Герасимов. — Для всех, между прочим, старались, а не косили по белому билету. — А ведь было столько случаев, когда они реально запалились. Этот спектакль с пакетом у него на голове. Как вы могли всерьёз поверить, что призрак душил его пакетом? Я уж не говорю про сцену из «Психо» с Марковым. — Мы и не верили. Якушин всё время говорил, что нет никакого призрака, — сказал Герасимов. — Так в чем же дело? Ведь Петров очень старался и даже хотел, чтобы вы догадались, что это он. Вспомни хотя бы того прекрасного кровавого снеговика. Подобное мог создать только человек с особым художественным видением. Но вы этого не заметили. Да и зачем, когда под боком есть нечто, не вписывающееся в рамки привычного, а значит, дурное и ненормальное. Скрытое зло по определению. — Кончай грузить, — не очень понимая, о чем он говорит, Герасимов заерзал на подлокотнике. — У нас было полно причин думать на тебя. Ты сам постоянно нарывался. — Да ладно, к этому-то я привык, — Амелин сделал шаг назад и покинул освещаемую фонариком зону. — Никаких обид. — Они? — это было главное, что я услышала. — Ты сказал «они запалились». — Да, потому что Петров не смог бы один организовать все эти штуки. Ему было необходимо, чтобы кто-то помогал, отвлекал, подыгрывал, и иногда брал камеру. — О боже, — наконец догадалась я. Это всё объясняло. — Сёмина, это она привязала меня к кровати и дождалась пока не прибежит с камерой Петров. Она открыла нашу запертую на ключ комнату. Она была в паре с Петровым, когда появился снеговик. Она пришла первая, когда Петров душил меня и забрала у него камеру. И с Марковым тоже… — Умница, Тоня, — голос Амелина прозвучал одобрительно и довольно, таким тоном хозяин хвалит правильно выполнившую команду собаку. Я вскочила.  — Какой же ты, оказывается, жалкий тип. Скользкий и двуличный. — Это не так. Ты меня плохо знаешь. — Я тебя совсем не знаю. А теперь и вовсе не хочу знать. Он сделал шаг в мою сторону, но потом, предусмотрительно остановился. — Успокойся. Я тебя не обманывал. Я просто не говорил. Ведь это не моя тайна. — Это тот же обман и предательство. Уж лучше бы ты сам это устраивал. Как же я жалею, что вообще с тобой связалась. — А я не жалею. С того момента, как мы уехали из Москвы я не жалею ни об одной минуте. Ни о воспалении легких, ни об охотниках, ни о том, что происходит сейчас. Потому что … — Заткнись! Заткнись уже раз и навсегда. Меня буквально трясло, а голос срывался. И, о чудо, он замолчал. Я так разозлилась, что на копошащиеся в густой темноте углов страхи в моей голове не оставалось места. Столько всего нужно было вспомнить, осмыслить, сопоставить. И мы пошли. Сначала Герасимов с фонариком, потом я с «белой розой», процессию замыкал Амелин и рассыпал керамзит. Мы передвигались очень медленно, внимательно осматривая каждую комнату, чтобы не пропустить спасительную дверь со «вторым выходом». После «Килиманджаро» нам попались только две двери, все остальные помещения соединялись просто черными проходами, и чем глубже, тем уже и ниже становились дверные проемы. Темнота кралась за мной по пятам, но я старалась в неё не смотреть. Ловила глазами светлый луч фонаря или теплое сияние свечи. Смотрела только туда, где было хоть что-то видно. Тем более, что по ходу нашего продвижения, нам стали попадаться разные любопытные предметы, и стало ясно, что в этом подземелье когда-то происходило много всего интересного. Мы начали нумерацию с левого прохода от «Килиманджаро». Комната номер один была большая, но сквозная. В её дальнем углу мы нашли огромную старую батарею, лежащую плашмя, перевернутый таз и разломанные стулья. Вторая комната через коридоры вела в две другие, одновременно, сообщающиеся между собой, номера три и четыре, и имеющие по своему отдельному проходу. Там было разбросано много всякого барахла: заплесневелые вонючие тряпки, куски досок, коробочки от лекарств и даже шприцы, превратившиеся от времени в некое единое месиво. Проход третьей комнаты заканчивался тупиком, а четвертой привел в комнату номер пять, где мы обнаружили железную пружинистую кровать и велосипед, а когда кто-то из парней сел на неё, пружины рухнули и всё подземелье потряс жуткий грохот. В этом же месте у нас закончился керамзит. И Амелин пошел за новой партией, а мы с Герасимовым остались его ждать. — Очень хочется жрать, — Герасимов влез на велосипед и, опираясь на стену, попытался даже крутить педали. — Между прочим, я со вчерашнего дня толком не ел. Только сухари эти. Или даже с позавчерашнего. — Как ты думаешь, сколько мы уже здесь находимся? В свете свечи лицо Герасимова выглядело очень благородно. Видела бы сейчас его моя мама. — Думаю, вечер или даже ночь. И я уже задолбался ходить, хочу жрать, спать и шишка теперь на башке будет. Ноет ужасно. — Ноешь ты. Просто подумай о конкретной конечной цели. Например, о колбасе, которую вы притащили. — Про колбасу лучше не напоминай. — Где же вы были целую ночь? — Да, ну, — он так махнул рукой, что велосипед опасно покачнулся, — эти тётки-продавщицы, когда узнали, что нам обратно ехать, пожалели и пригласили к себе. — И что, неужели не покормили? — А ты не знаешь Якушина? — Что же на этот раз? — Короче, там работают три бабы. Мать с дочерью и ещё какая-то их родственница. Та, что дочка, молодая девчонка, года на три нас старше, так прям, на Якушина и запала. А когда её мать узнала, что мы из Москвы, тоже резко подобрела. Но тот как баран уперся, что, мол, это нехорошо, что вы тут сидите и нас ждете, а мы по гостям ходить будем. В итоге, после долгих препираний с продавщицами, стало ясно, что ехать назад уже вообще без вариантов, поэтому пришлось всю ночь провести с каким-то Анваром в круглосуточной палатке, куда нас эти продавщицы пристроили. — Мне иногда кажется, что он с другой планеты, — сказала я. — Вроде бы правильно всё делает, но почему это выглядит странным? — Знаешь, а я его понял, — доверительно произнес Герасимов. — Вот мы тогда в палатке сидели, болтали и до меня вдруг дошло. Я бы, конечно, так не смог. Один раз нашел на улице телефон, вернул хозяйке, так она даже спасибо не сказала, а глянула так, будто это я его и украл. Нет уж, добренькими делами я зарекся заниматься. — Ой, Герасимов, кому ты рассказываешь? Я своими глазами видела, как ты той бабке чокнутой в электричке билет купил. — Забудь, — веселым голосом отозвался Герасимов. — Не было такого. — Хорошо, — охотно согласилась я, потому что про другое мне было интереснее. — Так, что же ты про Якушина понял? — Что это у него комплекс такой. — Какой ещё комплекс? Чего ты выдумываешь? — Ну, я не знаю, как там это правильно называется. Неполноценности или вины. — У Якушина комплекс неполноценности? — Герасимов меня прямо-таки рассмешил. — Ты бредишь. — А ты знаешь, что у него мама инвалид? — Ну. — Из-за него, между прочим. Ну, то есть как бы из-за него. Родила и стала инвалидом. В общем, Якушин уверен, что из-за него. И вся его семья так считает. И папаша, и брат. У них с братом одиннадцать лет разница. И они Сане постоянно рассказывают, как им раньше хорошо было, пока он не родился. Если честно, я бы тоже напрягался. Мой отец хоть и бесится, но я знаю, что любит. — Это тебе Якушин прямо так сам и рассказал? — Ну, не прямо так. Там просто в палатке телек маленький был, и мы смотрели. А когда кино закончилось, программа какая-то началась про театр. Анвар быстро её переключил. Но Якушин попросил вернуть, а потом сказал мне, что его мама раньше тоже играла в театре и была хорошей актрисой. И что его отец увидел её на сцене во время спектакля и влюбился. Ну и слово за слово, начал про все их семейные дела рассказывать. Про брата, который в свои тридцать диссер защитил, и которым родители жутко гордятся, потому что он умный и серьёзный. Про то, что они постоянно удивляются, как в семье могут быть такие разные дети, про то, что у них действительно с братом ничего общего, из-за возраста и из-за того, что старший его недолюбливает. Потому что с самого детства винит в том, что стало с матерью. А отец, хоть этого не говорит, но тоже так думает. Якушин один раз краем уха даже слышал, как тот говорил с кем-то по телефону и сказал, что если бы Люся сделала тогда аборт, то всё сложилось бы по-другому. Короче, я так понял, что Якушин сильно запаривается тем, что не может ничего исправить, вот и сходит с ума по-своему. Теперь же ко всему этому добавилась ещё и Кристина. Но я тебе ничего не рассказывал. Договорились? — Конечно. Мне стало очень грустно и жалко Якушина, ведь на самом деле он же ни в чем не виноват, и родители должны понимать это. Он вообще, может быть, в сто раз лучше своего брата и отца вместе взятых. И тут я вдруг поняла, что имела в виду Кристина, когда жалела его, и почему он тогда стал на неё ругаться. А ещё, почему он так старательно ухаживает за матерью и мне стало ещё тоскливее. Наконец, Амелин принес керамзит, и мы смогли пройти в следующую комнату, но за ней коридор неожиданно закончился. Вернулись к «Килиманджаро», чтобы обследовать правую сторону. Но Герасимов со словами «скоро приду» вмиг исчез вместе с фонариком, и нам пришлось его несколько минут ждать. Поставили свечку на пол, сели в разные концы дивана. Я думала о Якушине, а Амелин слушал свою музыку и шепотом подпевал «We were never alive, and we won’t be born again. But I’ll never survive with dead memories in my heart». И этот беспросветный трагизм просто добивал. Как сейчас такое можно было слушать? После всего, что случилось, находясь в таком отчаянном положении? Я попросила вырубить эту хрень. Он безропотно выключил, демонстративно натянул капюшон, закрыл лицо ладонями, пригнулся к коленям и замер. И это вышло у него так показушно, словно я какой-то там вредный доставучий родитель, который бесконечно пилит и выносит мозг нравоучениями. Очень неприятное отношение. Да и с какой стати? Попыталась прояснить ситуацию, сказав, что в голове не укладывается, как он мог не рассказать мне про Петрова. Но он молчал. А потом добавила, что всегда знала, что никому верить нельзя и что кругом одни подлецы. И что вся их компания: Настя, Петров и он сам, моральные уроды. И что он вообще не имеет права изображать из себя обиженного, и что если бы мы не были заперты здесь, то я никогда больше в жизни с ним не заговорила. Но он всё равно молчал, и это пренебрежительное игнорирование просто убивало. Среди нас двоих пострадавшей стороной определенно была я, и именно я имела право не разговаривать. Но даже на замечание о том, куда подевалось его бурное красноречие, он отвечать не стал, только поднялся с явным намерением свалить. — Не вздумай уйти, — предупредила я. — Я не могу оставаться одна. Он сел обратно и снова назло врубил «Dead visions in your name, Dead fingers in my veins, Dead memories in my heart!». И только тогда до меня дошло, что это было демонстративное исполнение моего приказа «заткнуться». Герасимов вернулся, бросил на пол рюкзак, достал из кармана бутылку вина и, как бы оправдываясь, сказал: — Я устал и жрать хочу. — А ты не думай, — неожиданно у Амелина прорезался голос. — Лучше представь, что ты сыт, и при любой мысли о еде тебя просто воротит. — Как я могу представить, что сыт, если у меня уже желудок прилипает к спине? — Ты, Герасимов, на диетах никогда не сидел, — сказала я. — Настя может и три дня на питьевой просидеть. Амелин как-то невесело усмехнулся: — Мила тоже может. Три дня. На питьевой. Так что не волнуйся, Герасимов, вина у нас тут хоть отбавляй. Мы пошли дальше, и Герасимов, видимо, выпил всю бутылку, потому что его голос стал громче и оживленнее, а слова резче и грубее. В восьмой комнате нам попалась страшная, вбитая в стену цепь и он сказал, что вот именно на такую цепь посадил бы Амелина, чтобы изолировать от приличного общества. И я нарочно подыграла, что похоже это единственный способ воздействия на таких людей, и тоже всыпала бы ему по первое число. Тогда Амелин в первый раз за всё это время откликнулся, сказав, что в моих способностях на этот счет, ничуть не сомневается и, в течение следующих нескольких часов, больше в мою сторону не произнес ни слова. В седьмой и девятой комнатах мы обнаружили два места, где кирпичи в стенах были неровно разобраны, открывая доступ к узким потайным лазам. Жутким, уходящим вниз извилистым тоннелям с выпирающими буграми каменистых стен и осыпавшимися при малейшем прикосновении. Передвигаться по ним возможно было в лучшем случае ползком. Добравшись до тринадцатой комнаты, мы опять попали в тупик. Подземелье оказалось не таким уж большим и бесконечным, так что стало совершенно ясно, что шансов выбраться, у нас больше нет. На этой почве у Герасимова случился приступ отчаяния. Он со злости разбил бутылку о стену и, едва не уронив фонарь, стал орать, как его всё задолбало, а когда Амелин попытался его успокоить, он со словами «это ты мечтал подохнуть, а я ещё жить хочу» с силой оттолкнул его и стал бить кулаками о стену.