Дети Шини

По мере остывания всего дома, в подвале тоже заметно похолодало. В какой-то момент Герасимов собрался развести костер из разломанных стульев и досок, но когда Амелин сказал, что тоже предпочитает умереть от удушья, потому что это почти не больно, сразу передумал. Я взяла всё-таки одеяло, закуталась в него, и больше не было ни желания, ни сил двигаться и вообще что-либо делать. После долгих препираний, решили, что спать нам придется прямо на бильярдном столе в тесном соседстве, чтобы удержать хоть какое-то внутреннее тепло. И как потом выяснилось, то было на удивление разумное и правильное решение. Потому что Герасимов, когда заснул, грел почти, как печка. А вырубился он сразу, стоило ему опуститься на серо-зеленое сукно. Я же, несмотря на усталость, никак не могла уснуть, поверхность стола была очень твердой, единственная подушка, которую отдали мне, неудобная, одеяло постоянно стягивал Герасимов, а в животе урчало от голода. В голове теснились чересчур тревожные и пугающие мысли. Амелин тоже не засыпал. Слышно было только его дыхание, музыка не играла, спина напряжена. — Ладно, — я примирительно похлопала его по плечу, — глупо сейчас ругаться. Ты действительно не обязан был ничего рассказывать. Просто я думала, мы друзья. Мне так почему-то казалось. Он отозвался моментально, словно только этого и ждал. — Видимо, я должен был обмануть Петрова, — сказал серьёзно. — Ради тебя. — Я такого не говорила. — У меня никогда не было друзей. Так что не очень-то умею дружить. Знаю только, что нужно поступать честно. И я старался. Но сейчас всё как-то перепуталось. Теперь вижу, что одной честности недостаточно. Что нужно делать выбор, и всё равно, не важно, что выберешь, всё будет нечестно. — Ты должен был понимать, насколько мне это важно. — Но Петрову же тоже важно. Он только и думает, что о своем кино. Живет этим. В нем его смысл, понимаешь? Это очень круто, когда есть смысл. — Ясно. Петров тебе важнее. — Значит, всё-таки я прав, это вопрос выбора, а не честности, — Амелин развернулся ко мне лицом. — Я выбираю тебя. Ты важнее. И, хотя я не могла видеть выражение его глаз, была уверена, что он смотрит на меня сквозь непроницаемую темень так, как тогда, когда умолял перестать думать об отъезде. — Отвернись. Он послушно повернулся обратно, а затем, нащупав мою руку, притянул к себе и засунул в карман своего пальто. — Важнее всего. Любых обещаний и клятв. Но, понимаешь, Петров единственный человек, который заступился за меня тогда в Волоколамске. Если бы не он, вы бы меня там и оставили. Помнишь? Я сразу вспомнила тот момент и Амелина, валяющегося на горе разбросанных шмоток и просящего вступиться за него. Мне стало стыдно. — У тебя, правда, нет ключа? — Похоже, ты меня совсем за идиота держишь, — он грустно усмехнулся, и это движение отдалось в моем плече. Мы немного помолчали. — Почему ты собирался умереть? — спросила я то, что меня так давно интересовало. Он помедлил, но ответил. — Потому что устал и хотел начать всё заново. — Как это заново? — Забыть всё, что было, и переродиться. Стать кем-то или чем-то другим. — Ты серьёзно в это веришь? Он пожал плечами. — Скорей всего нет. Но забыть наверняка получилось бы. — Что забыть? Я повторила этот вопрос ещё три раза, но он не ответил. И я не стала давить, просто спросила другое. — Расскажи мне про смерть. Как это вообще? — Глупая, выброси сейчас же это из головы, — он тут же оживился и опять попытался повернуться. — Когда допускаешь подобные мысли, они начинают неотрывно преследовать и становятся навязчивой идеей. — Уж кто бы говорил. — Пожалуйста, хоть раз поверь мне. У тебя нет причин думать о смерти. — Как это нет? Очень даже есть. Если ты забыл, я лежу в подвале, на бильярдном столе, в темноте, в холоде, без еды, воды и шансов на спасение. — Как-то уж слишком легко ты сдаешься. Я тебя не узнаю. Через снежное поле просто так, без смысла потащилась, а сейчас, когда важно, сразу в кусты. — Я просто хочу подготовиться. На всякий случай. Ты говорил, что всё про это знаешь. — Мало ли что говорил, а вот Конфуций считал, что раз мы и о жизни-то ничего не знаем, то о смерти не можем знать и подавно. — Пожалуйста. Я тебя очень прошу. Мне это нужно, чтобы не бояться. — Хорошо. Слушай. «Умирать — это как автостопом приехать ночью в незнакомый город, где холодно, льёт дождь, и ты опять один». Он сделал паузу, сжал в кармане мои пальцы, нащупал то самое кольцо Якушина и непроизвольно стал крутить его. «Там солнца не будет… Мерцанье каких-то лучей во мгле, последнее напоминанье о жизни и о земле. Там солнца не будет… Но что-то заставит забыть о нём, сначала полудремота, полупробужденье потом». И потом опять принялся рассказывать все эти свои стихи, вспоминать цитаты и красивые фразы. Я спросила, зачем он выучил столько стихов, и он ответил, что учить стихи — это примерно, как резаться, только для головы. И что когда он был маленький, бабушка ему всё время громко читала их перед сном, чтобы не слышать, как ссорятся соседи, а потом он запомнил один стих, и, когда она уходила на ночную смену, сам себе его рассказывал. «Мы не заметили жука. И рамы зимние закрыли, а он живой, он жив пока, жужжит в окне, расправив крылья». Другой он выучил, лишь бы заснуть и не слышать голос того мертвого мальчика. Чуть позже понадобился новый стих. А после ещё очень много новых стихов. И он снова начал их читать. Было просто удивительно, как у человека в памяти может уместиться столько всего. Когда же я проснулась, то было очень холодно, потому что он куда-то ушел. Позвала, но мне никто не ответил, а под рукой ни фонаря, ни свечки. Только Герасимов храпел так, что я никогда бы не подумала, что ему всего семнадцать. От постоянного пребывания в темноте, мне начало казаться, что я уже даже различаю очертания стен и странные уродливые фигуры, отделяющиеся от них и норовящие приблизиться ко мне. Ледяные ладони покрылись испариной, сердце заколотилось. Потом Герасимов неожиданно затих, и наступил настоящий панический ужас. Кто никогда не боялся темноты, тот не в состоянии понять то чувство животного, бесконтрольного страха, которое охватывает всё тело целиком, полностью затуманивает сознание и застревает острым колом в горле. Словно нечто огромное, всемогущее и злое обволакивает тебя со всех сторон, и начинает раздирать на части тело, отнимать разум, глоток за глотком вытягивать душу. Я села на столе и долго вглядывалась в раскинувшуюся фигуру Герасимова, чтобы убедиться в том, что я не одна. Но оказалось, что этого мало. Пришлось дотронуться до его большой теплой руки. — Чего тебе? — промямлил он сонным пьяным голосом. — Поговори со мной. — Спи давай. — Пожалуйста. Мне очень страшно. Мне очень нужно знать, что я не одна. — Ты не одна, — его голос на какой-то момент сделался приглушенным, точно из-под стола, а потом к моей ладони прикоснулось что-то гладкое и холодное. Это Герасимов сунул мне в руку свою початую бутыль. — На, пей. — Я не хочу. — Пей уже. Успокоишься хоть, — и он перевернулся набок. Вкус вина был кислый и будто бы немного горьковатый, но не такой противный приторно-сладкий, как мы однажды с Павликом пробовали у него дома. Я сделала пару глотков и отдала Герасимову бутылку. — Умоляю. Расскажи что-нибудь. — Где же твой болтун? — нехотя пробубнил он, явно собираясь снова заснуть. — Не знаю. Расскажи, что там ещё вы видели в поселке. Или про школу что-нибудь. Или про дядьку этого своего. Ты про него почти ничего не говорил. Почему он поссорился с твоей мамой? — Потому что запрещал ей замуж за отца выходить. — Значит он злой дядька? — Слушай, отстань, дай поспать. — Ну, Герасимов, будь человеком. Расскажи мне про дядьку. Он с недовольным стоном откинулся на спину. — Нужно было вообще её запереть и никуда не пускать. Мать сама знает. До замужества дядька с ней как с ребенком возился. А отец он такой, как тебе сказать… Она всё хотела перевоспитать его… Ну и вот… Довоспитывалась. Его голос становился всё тише, а слова неразборчивее. — Дура она. Давно бы развелась. Но боится. Я хотел здесь с дядей поговорить. Чтобы он помог ей… Потому что отец реально уже всех достал… Пришлось его снова пихнуть, чтоб не спал. Тогда он с грохотом спрыгнул со стола, отыскал свечку, зажег её и поставил в аквариум. Получилась огромная лампа. Затем снова сделал несколько глотков и передал бутылку мне. В этот момент вернулся Амелин с фонариком и хотел погасить свечу, но Герасимов попросил оставить, потому что иначе боится сойти с ума. Ему уже один раз показалось, что он лежит в морге. И пока Амелин рассказывал, что он проверил оба тоннеля, и можно попробовать в одном месте разобрать кусок стены, потому что там сильно дует и камни шатаются, словно там когда-то была дыра, Герасимов благополучно отрубился и даже захрапел. Мне же, наконец, стало значительно легче. В желудке потеплело, руки и ноги согрелись, и, хотя мрачные тени никуда не исчезли, безотчетный страх съёжился и отступил. Амелин хотел было идти обратно разбирать тоннель, потому что это «надолго», но я так умоляла его никуда не уходить и разговаривать со мной, что, в конце концов, он сдался. — Хорошо. Я останусь, но при одном условии, — забравшись к нам на бильярдный стол, он сел по-турецки. — Давай, — смело и немного с вызовом сказала я, вино явно прибавило мне бодрости. — Ты мне расскажешь, почему на самом деле боишься темноты. Не что-то абстрактное, как тогда, а реальное. Что-то, что до сих пор не дает тебе покоя. Я немного подумала, сделала ещё один глоток, тоже села по-турецки и сказала: — О’кей. Только это тайна. Я про неё ещё никому не рассказывала, и поэтому ты должен пообещать, что не станешь над этим шутить и слушать будешь внимательно, не перебивая. — Конечно, не сомневайся. Какие тут могут быть шутки? — и он сразу так улыбнулся, будто уже приготовился острить. — Тогда не расскажу. — Нет, Тоня, я, правда, клянусь. Можешь не сомневаться. Ты же теперь знаешь, как я умею слово держать. — Ну, ладно, — удивительно, что я так легко согласилась рассказать самую жуткую в мире тайну. Более того, очень сильно хотела её рассказать, даже несмотря на то, что мысли и слова немного путались. — Короче, не помню, сколько мне было лет, совсем мало, возможно, четыре или пять. Помню только, что со мной обычно сидела моя первая няня — Алёна Ивановна, пожилая такая тётенька, хорошо её помню, сутулая сильно, почти горбатая, потому что спина больная была. Так вот она из сада меня как забирала, так и сидела до вечера, пока на ночь не уложит. И когда родители приходили, я уже спала давно. И вот однажды просыпаюсь я среди ночи, открываю глаза, кругом темно совсем, шторы зашторены, только щёлка небольшая приоткрыта и через эту щёлку смутный желтоватый свет от уличных фонарей пробивается, смотрю на кресло, где Алёна Ивановна обычно сидела, и она вроде бы и сидит там, а вроде бы её и нет. Я позвала, но она не откликнулась, я стала всматриваться, и вижу — точно сидит, только в какой-то странной, неестественной позе. Голова сильно назад откинута и набок немного, и тело всё перекособочено, одно плечо почти возле уха, а другое у подлокотника. Этакая человеческая каракатица, а лица совсем не вижу, как не пытаюсь разглядеть. Я опять позвала, но — ничего. Тишина полнейшая, как если бы мне в уши ваты напихали. Глухая тишина, страшная. Тогда я слезла с кровати и пошла к ней в тот угол, где кресло стояло. И чем ближе я подходила, тем медленнее становились мои шаги, потому что я отчетливо начала различать, как подбородок её, кверху задранный, двигаться начинает. Туда-сюда, медленно по кругу ходит, как если бы она набила себе полный рот сена и пережевывать начала. А лица всё равно не вижу, потому что голова поднята. И так неприятно она челюстью двигала, что я остановилась, не сходя с ковра. У меня такой же ковер как в мансарде — белый, пушистый и теплый. И почему-то когда он закончился, мне вдруг стало страшно сходить с него. В общем, я остановилась и очень громко закричала, один раз, другой, звала её всё, так что если бы она спала, то обязательно проснулась бы. Но она не проснулась, только челюсть двигаться перестала, а затем я с ужасом увидела, как начинает подниматься её рука. Сначала просто отделилась от колен, а затем плавно поплыла к голове, легла сверху на макушку, где у Алёны Ивановны обычно пучок был, и с силой её вниз наклонила. Тогда лицо, наконец, в нормальное положение пришло, и я смогла увидеть его. Но лучше бы и не видела. Потому что это было и не лицо вовсе, а некая подвижная масса, то и дело принимающая очертания совершенно разных лиц: мужских, женских, старых, молодых, детских. И каждый раз, когда они менялись, челюсть того, что было Алёной Ивановной, начинала по кругу ходить. Туда-сюда. И я помню, так закричала, что у самой чуть барабанные перепонки не лопнули, но всё равно на ковре этом стояла, знаешь, как будто уверенность во мне какая-то была, что стоит сойти с него и случится что-то жуткое. И тут, в одну секунду это всё мелькание прекратилось. Все лица собрались в одно. Понятное и знакомое. В Алёну Ивановну. И она вся такая миленькая и добренькая начала улыбаться мне и на ручки звать. Типа иди, Тонечка, я тебе книжку почитаю, сказку расскажу. А я уже и дышать боюсь. Стою, задыхаюсь, описалась даже. И когда я не пошла к ней, то это лицо быстро-быстро вниз поползло, к животу как бы, а горб стал расти и расти и превратился в большущий мешок, и голова к тому времени, у неё между ног оказалась, словно коленями зажатая. А потом как вдруг этот подбородок отвиснет до самого пола, рот как раскроется, огроменный такой рот, черный, пустой и беззубый, как пещера, как проход какой-то. И меня в эту пещеру вдруг тянуть начало какой-то силой странной, не могу сказать, что жуткой, потому что наоборот, мне как будто бы и самой начало хотеться туда заглянуть. Точно манило что-то, как магнитом тянуло, вроде хорошо там спокойно и совсем не страшно. А свет от щели в шторе сразу начал слишком ярким и ослепительным казаться, и болезненным и неприятным даже, словно я должна поскорее убежать от него и спрятаться в этой пещере и тогда всё снова встанет на свои места. Я уже даже шаг в ту сторону сделала, ногу на пол поставила, а он оказался холодный очень, и как будто мне этим холодом сквозь ногу до самой головы прошел. Тогда-то я мигом очнулась и отпрянула, так резко, что на попу шлёпнулась, и в тот момент из этой пещеры, как полезут тени. Длинные, уродливые и все ко мне и вокруг меня. Как в той твоей сказке про Розочку. Только не щипались и не кусались, просто кружились, будто вихрь, а потом сплелись в большущий кокон и надо мной повисли, как если бы хотели накрыть меня им. И я уже совсем кричать не могла и ничего не могла, только помню слёзы сами по себе катились и катились, и трясло меня сильно, а после я не знаю, что было дальше, потому что я закрыла лицо руками и так и сидела, долго-долго. Тогда мне казалось, что я всю жизнь уже просидела, и что может быть, даже уже умерла. Но потом, спустя вечность, в коридоре послышались голоса. Мамы и папы. Они очень тихо и весело переговаривались и смеялись даже, как будто только пришли с работы. И мне этот их приход показался совсем нереальным и неестественным. Ведь была уже ночь и мои настоящие родители должны были спать в это время. А то, что они не слышали, как я кричала, в этом я не видела ничего странного, потому что папа храпит громче Герасимова. Значит, это могло быть только ещё одной ловушкой, подстроенной этим жутким нечто, сидящим в кресле. И я решила, чтобы мне сейчас не предлагали эти голоса, как бы не уговаривали сойти с ковра, я ни за что не поддамся. Что готова просидеть тут ещё одну вечность, пока не наступит утро, и не встанут мои настоящие родители. Но дверь в мою комнату медленно открылась, и тихий белый призрак, очень похожий на маму, медленно поплыл ко мне, остановился прямо напротив и заговорил маминым голосом: «Тоня, что ты здесь делаешь? Почему ты не в кровати?» и как потянет свои тонкие руки ко мне. И даже ковер его не остановил, потому что я почувствовала реальное, вполне ощутимое и прохладное прикосновение у себя на плечах. И я снова заорала, это был такой инстинктивный крик. Неосознанный. Как вот, наверное, у тех зайцев и косуль, которые кричат, когда их убивают. Тогда вдруг резко зажегся свет, и в комнату вбежал папа. И я увидела, что это настоящий, мой реальный папа, потому что он был в одном тапочке и растянутом, болтающемся на животе галстуке, и по перепуганным глазам я тоже поняла, что он настоящий и, что мама тоже настоящая, потому что от неё пахло конфетными духами и мамой. Они положили меня в кровать и долго потом сидели со мной, пока я не заснула. Так что ты теперь понимаешь, почему я боюсь темноты? — Понимаю, — Амелин без тени иронии, сочувственно погладил меня по голове. — Жуть жуткая. Я бы точно с ума сошел. Но теперь-то ты уже можешь, объяснить себе, что это был просто кошмар? Как у меня с тем кричащим из ковра мальчиком. — Не совсем, — категорично сказала я. — Ты увидел мальчика и от этого испугался, а я увидела то, что видела, ещё не зная, что случилось. — И что же случилось? — А то. А то, что на следующий день оказалось, что Алёна Ивановна умерла. Дома у себя умерла. В своей кровати. Просто у себя. Не в моем кресле, а там, у себя, — мне отчего-то казалось, что Амелин не совсем понимает важность моих слов, и что нужно их повторить несколько раз, чтобы до него дошло. — Оказывается, родители всегда разрешали ей после десяти уходить. Когда я спала. Чтобы ночные часы не оплачивать. А она как ушла от нас, так спокойно пошла к себе, поела, посмотрела телек, а ночью у неё тромб оторвался. Представляешь? Типа просто тромб. Это я теперь уже знаю. Но как тогда я могла это знать? Как? А так, что никакой это не тромб, а темнота из кресла её забрала. А ты говоришь, «объяснить себе». Объяснить себе. Да не могу я этого объяснить. — Круто, — с чувством произнес Амелин, продолжая успокаивающе гладить меня по голове. — И правда, мистика. Как у Сёминой, к которой сгоревший дядька приходил. — Видишь, — я помахала перед его носом пальцем, — а ты мне не верил. Перетерпи, типа, Тоня, темнота — это приятно и всё такое. Приходим, уходим. Да к этому нельзя привыкнуть. К такому. Ужасу. — А я и сейчас в мистику не верю, — ответил он спокойно, точно я ему какую-то фигню ненастоящую рассказала. — И твоя история меня ни капли не переубедила. — Думаешь, я вру? — я с вызовом скинула его руку со своей головы. — Я думаю, знаешь, что? — он собрал обе мои руки, положил их мне на колени и прикрыл ладонью, чтобы я перестала ими размахивать. — Что когда ты к кому-то сильно привязан, когда кого-то любишь, то волей-неволей чувствуешь, если с этим человеком происходит плохое. Что всё сознание знающих друг друга людей или их души, я уж и не знаю, как это правильно назвать, они все взаимосвязаны, как если бы были вплетены в одну большую паутину. То есть каждый человек — как бы центр этой своей паутины, и когда там, на каком-то её конце вдруг обрывается та или иная нить, то в твой центр приходит сигнал — извещение о том, что случилось. Ты же наверняка любила свою няню, раз она сидела с тобой целыми днями. — Любила, — призналась я. — Но Сёмина-то не любила своего дядьку. — Зато её мама его любила и почувствовала. А Настя просто поверила маме. — Ну, знаешь, так это просто у тебя всё получается. Ниточка дернулась… сигнал пошел… реакция подсознания… — Так наоборот же. Это ведь гораздо сложнее, — вдруг очень убежденно заговорил он. — Мистикой легко всё объяснить, и всё на неё списать. Это как с Петровым, когда всем проще поверить в призрака, чем в то, что это делает кто-то из нас. Я просто хотел сказать, что-то, что люди способны привязываться друг к другу настолько сильно, что потом переживают чужую смерть — просто нереально круто. И я сразу подумала о своих родителях, явлюсь ли я к ним, когда тут умру. Дернется ли у них какая-нибудь ниточка? — Давай о веселом, — попросила я. — Просто сейчас ты меня немного грузишь. Извини. И тогда Амелин спросил, знаю ли я данетку про чайку. Но я понятия не имела, что это вообще такое. Оказалось, что это такая загадка, где для того чтобы её разгадать нужно задавать такие вопросы, на которые можно отвечать только «да» или «нет». И он стал рассказывать про мужика, который пришел в ресторан и заказал мясо чайки, а когда его попробовал, то вышел на улицу и застрелился. Вопрос — почему? Я долго гадала эту ерунду, потому что уже вообще плохо соображала, выдвигала разные глупые предположения, и Амелин постоянно шутил над ними и надо мной. В конце концов, совсем запутавшись и устав смеяться, я потребовала рассказать мне ответ. Оказалось, что когда этот мужик жил на необитаемом острове, то под видом чаек его друг скормил ему его пропавшую жену. Так что, случайно раскрыв истину, он был шокирован и покончил с собой. — Хочешь, чтобы мы съели Герасимова? — к этому моменту я допила всё его вино и была готова смеяться над всем подряд. — Зачем Герасимова? — сказал Амелин. — Можешь съесть меня. Жаль, что здесь нет крыс или летучих мышей, под их видом могла бы скормить меня и Герасимову. — Фу, мерзко. — Это просто так кажется. Стереотип. Говорят, человеческое мясо похоже на свинину. Хочешь, попробуй, — он поднес к моему лицу ладонь. — Я ничем таким не болен. Честно. — Придурок! — я с силой пихнула его так, что он чуть было, не свалился со стола. — Раз так, — сам спрыгнул вниз и потянул меня за ногу. — Тогда я съем тебя. И мы стали гоняться друг за другом и просто беситься в кромешной темноте, потому что фонарик остался в бильярдной. Не знаю, откуда ещё силы взялись. А когда, наконец, нервное напряжение начало спадать, обессилев, свалились на старый диван в комнате с Килиманджаро. В голове был уже сплошной туман, а в глазах пелена. И мне вдруг стало страшно любопытно, как мы умрем. Будем ли постепенно худеть, а потом заснем навсегда? Или, если пить всё время вино, то можно ещё продержаться какое-то время. Хотя Амелину это всё равно не поможет, потому что от вина он умрет ещё быстрее. О чем я его так прямо и спросила. Но он сначала ничего не ответил, как обычно делал, когда ему не нравились вопросы. Вместо этого взял мои руки в свои и принялся растирать мне пальцы, точно это отвлекало его от плохих мыслей. А когда я настойчиво повторила вопрос, неожиданно запел. Тихо, хорошо и печально. «Никому не доверяй наших самых страшных тайн. Никому не говори, как мы умрем. Мы лежим на облаках, а внизу бежит река. Нам вернули наши пули все сполна». И вдруг, происшедшее с нами мне перестало казаться фильмом. Ведь, люди, с которыми случается нечто плохое, никогда не ждут плохого, они всегда думают, что это не их история, что самолет не упадет, корабль доплывет, а кирпич из окна свалится не на их голову. Всё, конечно, бывает, но только с кем-то другим. Однако пропавшие Дети Шини и в самом деле стали пропавшими. И просто мы были маленькими и беспомощными. Так хотели сбежать от своей необъяснимой тоски, слабости и неприкаянности, что в итоге добежали. «Когда я умру — я стану ветром и буду жить над твоей крышей», — вкладывая всю душу, запела я, чувствуя себя совсем пьяной и едва сдерживая слёзы. — Только не это, — воскликнул Амелин в ужасе и попытался зажать мне рот. — Тоня, ты желаешь мне самой мучительной смерти? Но мне действительно было настолько тоскливо и горько, что только песня могла выразить эту невероятную, щемящую безысходность в моей душе, так что остановить меня в этом страстном эмоциональном порыве, вряд ли у кого-нибудь получилось бы. «Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем, И всё равно меня будешь выше», — с чувством продолжила я, отдирая его руку. — Ах так, — с вызовом заявил он и громко, мстительно запел в ответ: «I gotta bulletproof heart. You gotta hollow point smile». Отвратительное, рубленное, деревенское произношение, и если бы кто-то специально пытался так исковеркать английские слова, то у него никогда бы так убийственно не получилось. Как металлом по стеклу. Я закрыла уши ладонями и почти закричала: «Только ты не будь пока солнцем, слышишь, я буду петь тебе песни с крыш». Тогда он тоже заткнул уши и закричал в ответ: «We had our run away scarves, Got a photograph dream on the getaway mile». И мы, вероятно, около часа так орали всё подряд, кто, что помнил, потому что у меня потом сильно разболелась голова и я, признав, что проиграла, всего на мгновение прикрыла глаза и тут же задремала. Но когда раздался отдаленный протяжный бой часов в гостиной, обозначая условную связь с внешним миром и разрывая мою голову на сотни крошечных болезненных частей, я как будто бы проснулась. Амелин сидел возле стены на корточках, сгорбившись и, нагнувшись вперед, пристально изучал свою ладонь, светлые пряди таинственно сияли в тусклом свете лежащего возле ног фонарика. В другой руке он сжимал что-то блестящее и острое. И только я успела подумать, что это, наверное, осколок стекла, как он неожиданно, быстрым резким движением, полоснул себе им по раскрытой ладони и тут прижался к ней губами. А потом медленно поднял на меня глаза, и понял, что я всё видела. — Что ты делаешь? — я явно охрипла, то ли от песен, то ли от вина, то ли от холода. Но он по-прежнему смотрел, не говоря ни слова и не отрываясь от руки. Его глаза были темнее всего подземельного мрака и страшнее самых жутких теней. Меня затошнило: — Ты пьешь кровь? Он кивнул и, вероятно, это был новый виток сна, всё реальное стало нереальным, а нереальное — реальным. — Это так ты это делаешь? Ещё один шрам от боли? — Это шрам на память о тебе, — издевательски ответил он, оторвавшись от руки. — Но ты пьешь кровь! — Я так питаюсь. — Ты, что вампир? Я ещё никогда не слышала, чтобы он так искренне и по-детски смеялся, но от этого простого и легкого смеха у меня в голове стало что-то взрываться, лопаться, крошиться и раскалываться. И по этой нестерпимой, мучительной боли я поняла, что точно не сплю. — Теперь ты всё знаешь, — наконец, веселым сдавленным голосом проговорил он, — именно поэтому я никак не могу сдохнуть все эти семнадцать лет. — Ты же пьешь кровь?! — Глупенькая, вампиры не пьют свою кровь, — он поднялся, держа кулак порезанной руки крепко зажатым, и укоризненно уставился на меня. — Ты разве не знаешь, что так всегда делают люди, попавшие в катастрофу, оставшиеся без воды и еды? Этакий обман организма. Понимаешь? Восстановление сил на короткое время. А ты правда подумала, что я это… Того? Или просто так удачно пошутила? — Ты режешься грязным стеклом, и у тебя будет гангрена. — А ты волнуешься за меня? — он демонически улыбался окровавленным ртом. — Нет. Меня просто сейчас стошнит. Я качнулась, задела ногой фонарик, он покатился, стукнулся о стену и погас. Наступила кромешная тьма. А дальше мне было ужасно плохо, так, как никогда в жизни, а затем невероятно холодно, потому что Амелин заставил снять всю лишнюю одежду, сказав, что если я замерзну, то протрезвею гораздо быстрее. И сидел на диване рядом, положив руку на плечо, заговаривая зубы всякой ерундой и задавая вопросы, на которые не нужно было отвечать. — Представляю, как хорошо здесь летом. Тишина, покой и природа, почти как сейчас, только в сто раз лучше. Давай, приедем сюда летом? Если тебя отпустят. Я бы тоже хотел когда-нибудь иметь такой дом, наверное, даже больше, чем путешествовать. Или нет, сначала путешествовать, а потом поселиться в таком доме. А ты бы хотела путешествовать? Хотела бы увидеть настоящую Килиманджаро? Я бы хотел. Поедешь со мной в Африку? Я знаю веселые сказки таинственных стран Про чёрную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя. Конечно, я понимаю, что не поедешь, но неужели так сложно подыграть?