Дети Шини

А потом я спала. Долго спала, может, даже целый день или ночь. И сквозь сон слышала, как приходил и уходил Амелин, как вставал и возвращался Герасимов, как они о чем-то тихо переговаривались, но заставить себя проснуться никак не могла. Однако когда Герасимов начал вдруг истошно кричать, я подскочила, как подстреленная. Попыталась его разбудить, но он только промычал «что происходит?», выслушал мои сбивчивые пояснения, пробормотал что-то вроде «ещё пять минут» и отключился. Повязки из футболки на нем уже не было. Он снова крепко заснул и опять принялся громко постанывать. Я хотела потрясти его, но Амелин меня остановил, объяснив, что если Герасимов проснется, то опять что-нибудь выпьет и никогда не сможет протрезветь. А он хочет, чтобы тот поскорее протрезвел, так как одному разбирать стенку в тоннеле тяжело. Тогда я предложила помогать ему вместо Герасимова, но он категорически отказался, сначала ответив, что там опасно, потому что камни в стене всё время осыпаются и, того и гляди, могут упасть прямо на руки, но когда меня это не убедило, просто сказал, что там очень темно и жутко страшно. Против этого возразить было нечего. Но когда Герасимов сначала стал жалобно звать маму, а после сбивающимся шепотом, едва разборчиво с настоящими слезами в голосе принялся ныть: «папочка, пожалуйста, я больше не буду. Не надо, не надо». Я не выдержала. Встала, достала из аквариума совсем уже короткую свечку и решила уйти куда-нибудь далеко-далеко, лишь бы не слышать этих его стонов. Но Амелин тут же нагнал меня в коридоре. — Не нужно. Не жалей его, — заговорил он тихо и поспешно, точно мы опаздывали на урок и стояли за дверью класса. — Это очень неприятная жалость. Унизительная. Ему бы не понравилась. От такого укора мне стало неловко. Как будто я сделала что-то стыдное. — Всем нужно, чтобы их жалели. — Не правда. Это заблуждение. На жалость напрашиваются только беспомощные и неполноценные. А Герасимов сильный. Ему не нужна жалость. — Ерунда. Мне раньше тоже хотелось, чтоб меня кто-нибудь пожалел, только было некому. — Ты не понимаешь. Путаешь. Тебе хотелось, чтобы кто-то выслушал, обнял, погладил по голове, утешил — всё это проявления сочувствия, а жалость — взгляд сверху вниз, моральная милостыня. Язва, которую ковыряют, чтобы посмотреть, как она гниет. Его внезапный возбужденный и жаркий настрой показался мне более чем странным. — Зачем ты всё усложняешь? — Тебе просто повезло. Тебя никогда родители не били. Ты не можешь знать. — Можно подумать, ты знаешь. — Я знаю. Иногда он напоминал мне ребенка, который вдруг вообразил себя взрослым. — Для начала определись есть ли у тебя родители. Папы типа у тебя нет. Мама неизвестно где. Бабушка и дедушка жили долго и счастливо и умерли в один день. Ты живешь с сестрой — Милой. Разве не так? Тебе самому не надоело? У Герасимова — это жизнь, а у тебя сплошные фантазии и голые рассуждения. — Это не фантазии, — он отчего-то сильно занервничал. Быстро заморгал, рот скривился, как от горечи. — Я тебе сейчас расскажу только для того, чтобы ты больше не говорила так обидно и несправедливо. Знаешь, почему у меня такая аллергия на спиртное? Потому что в тринадцать лет в меня влили бутылку водки, и это была моя третья несостоявшаяся смерть из шести. — Неужели? — Я уже рассказывал тебе, что Мила очень красивая, но неустроенная? Она постоянно находит себе каких-то моральных уродов, недоумков и бухающих беспредельщиков. И все они, как один, задерживающиеся в её жизни не дольше, чем на месяц, почему-то всегда считали своим долгом заняться моим воспитанием. Уж не знаю, что со мной не так, но, как правило, это начиналось с упреков, что у меня такие волосы, что они не могут разобрать мальчик я или девочка, или что я слишком много улыбаюсь, или что опускаю глаза, когда разговариваю с ними, или наоборот «уставился». Да мало ли чего это могло быть. Один всё время требовал, чтобы я мыл посуду, даже когда её не было, а другой, как увидел, что я мою чашку, тут же влепил подзатыльник, дескать, это бабское занятие. Кому-то нужен был дневник, кому-то пресс и мышцы, кто-то заставлял клясться, что не курю, кто-то предлагал сам, один как-то дико взбесился, когда послал меня за сигаретами, а я не принес, потому что не продали. А другой вылил за шиворот полную тарелку только сваренной каши, лишь за то, что вошел утром на кухню и плохо поздоровался, а я тогда вообще не мог разговаривать из-за ангины. Бардак на столе, не выключил свет в коридоре, вошел в комнату без стука, оставил мокрый пол в ванной и куча чего ещё. Сложно было предугадать, к чему прицепится следующий её мужик, но я очень не хотел расстраивать Милу, поэтому старательно делал всё, что говорили. Только чем больше я пытался быть послушным, тем это их больше бесило. — Голос Амелина заметно дрогнул, и он закашлялся. — Тогда они начинали говорить Миле, что она неправильно меня воспитывает и, что парня нужно растить мужиком, а не тряпкой. И они воспитывали. По-всякому. Иногда промывкой мозгов, но в основном, лупили. Их было много, отвратительных, тупых скотов. Чуть меньше, чем у меня шрамов на руках. Особенно семейные, те, у которых были свои дети, и которые не могли сделать это дома. А Мила сначала пыталась возражать, но она у меня податливая и слабохарактерная, поэтому сдалась легко и быстро, каждый раз надеясь, что один из этих баранов позовет её замуж. Со временем это вошло уже в какую-то негласную норму, часть ритуала, особый аттракцион. Меня били резиновым шлангом, шваброй, шнуром от компа, лыжной палкой, железной вешалкой, ремнем, да всего и не вспомнить, но в основном, конечно, руками. И если бы мне сейчас сказали, что за каждую порку, синяк или ожог, она брала деньги, то я бы не удивился. Его взволнованное дыхание с усилием и хрипом вырывалось во мрак. Такое не могло быть ложью. — Так вот, тому, который насильно напоил меня водкой, я, наверное, должен сейчас сказать «спасибо». Ведь, благодаря ему, тогда до меня впервые дошло, что это предел, край, за которым уже больше нет меня самого, лишь только жалкая забитая, рабски покорная тварь, убогая и ничтожная. И я снова услышал голос того зарезанного мальчика, который умолял о спасении и мести. А ведь он-то был намного младше и слабее меня, но имел достоинство и сопротивлялся. Конечно, я был уже пьяный от водки и почти ничего не соображал, но это и к лучшему, потому что, ничуть не колеблясь, пошел на кухню, налил полную чашку уксуса и выплеснул в довольную красную рожу того гада. Так что когда приехала неотложка, нас забирали обоих. Зато после этого дня, я понял, что ни одна сволочь больше не сделает мне ничего, если я сам не разрешу ему этого. И я чувствовал, что во мне скопилось столько злости и обиды, что я вполне способен продемонстрировать им результаты их же воспитания. Я был готов и хотел, и часто сам уже нарывался, а они все, в большинстве своём, такие тупорылые и серые, что покупались на любой прикол. Но, ты знаешь, всё равно, что-то изменилось. Даже те, кто ходил к нам давно, стали вести куда сдержаннее. Не могу сказать, что всё закончилось, и когда Мила просила меня быть послушным, я слушался, но всегда знал, что делаю это из-за неё, что просто позволяю, просто делаю одолжение. А потом, потом, — он задохнулся от желания сказать еще что-то, выговориться, но усилием воли притормозил. — В общем, я о том, что если человек терпит, то это не значит, что он жалкий. — Господи, какой ужас! Сколько тебе было лет? Когда это началось? — Не знаю, не помню. Не важно. И я не хочу это обсуждать. Мне казалось, что после всех безумных событий последних дней, я уже не способна что-либо чувствовать и переживать, но я почувствовала. Опустила свечку на пол и протянула к нему руку, он инстинктивно отшатнулся. — Я же говорю, не нужно этого, только не вздумай меня жалеть. Я просто объяснял. Что не вру и всё такое. Просто, чтоб ты знала. В его голосе слышалась какая-то внутренняя злость и страх, точно он разболтал нечто запретное, то, за чем последует неминуемая расплата. — Это не жалость, — я всё равно схватила его за борт пальто, насильно обняла и уткнулась в плечо, — это сочувствие. Стой, пожалуйста, и не дергайся. Мне оно тоже нужно. И он весь непроизвольно вздрогнул, напрягся, но послушно замер. Свеча нервно трепетала, распространяя вокруг себя густо приправленный нагретым воском аромат белой розы, мы стояли тихо, слегка покачиваясь, словно убаюкивая друг друга и грелись, лишь только в глубине коридоров то и дело раздавались неразборчивые выкрики Герасимова. Но потом Амелин вдруг резко и неожиданно оттолкнул меня. — Не делай больше так. Ведь я могу не устоять и поцелую тебя, а раз в голове у тебя один Якушин, тебе будет неприятно, ты меня ударишь, обидишься, убежишь, и не будешь разговаривать, а я не хочу, чтобы ты со мной не разговаривала. Затем, сообразив, что вышло грубо, сам обнял меня, и мы снова просто стояли и слушали сдавленные вопли Герасимова. — Я тоже хочу разбирать стену, — наконец сказала я. — Я уже тебе говорил. Там слишком мало места, и стена эта постоянно осыпается, того и гляди опять завалит всё, что разобрал. Лучше дождемся, когда Герасимов проспится. Тогда мы с ним поменяемся. — Можешь поменяться со мной. — И ты готова ползать одна в узком зловещем черном тоннеле? — Но здесь мне тоже плохо. Когда Герасимов кричит, аж сердце заходится, а когда молчит, и вовсе останавливается. — Тогда думай о чем-нибудь приятном, например, о том, что с минуты на минуту сюда придет Якушин и спасет вас с Герасимовым. И увезет тебя домой на белой Газели, и вы будете жить долго и счастливо. — Чудесная картина. А ты? — А я останусь здесь. Жалкий и отчаявшийся и вскрою себе вены грязным стеклом. Потому что там, в вашей прекрасной жизни для меня места не будет. И снова наступит привычная серость с новой, ещё большей болью. У тебя исполнение мечты, а у меня очередной ад. И хотя говорил он это с шутливой интонацией, отголоски горечи уловить было несложно. — Но тебе же уже семнадцать ты можешь уйти и жить, как тебе захочется. Ну, или, по крайней мере, как-то законно защитить себя. — Глупенькая. Я же не про то. И, быстро погладив меня по голове, он растворился в глубине коридора. А я осталась с малюсеньким догорающим кусочком свечи и спутанными страхом, голодом, вином и Амелиным мыслями. Какая же я всё-таки была счастливая. У меня были и мама, и папа, которые до сих пор обожают друг друга, которые меня никогда не били, не заставляли учиться, не орали на меня и не унижали. Но я всегда думала, что являюсь чуть ли не самым обиженным ребенком на свете, оттого что им важнее друзья и работа, но выходит, что это сущие мелочи, пустяки, в сравнении с тем, как приходится жить другим. Смогла ли бы я остаться человеком, окажись я в тех же условиях, что и Амелин? Да я бы наверняка уже кого-нибудь убила. А может, даже и себя. Новый приступ жуткого холода заставил меня подобрать с кресла вываленные из рюкзака вещи Амелина и надеть всё подряд: и футболку, и рубашку, и свитер, отчего я стала круглой и мягкой как подушка. Зато ненадолго согрелась и, гипнотически глядя на медленно расползающуюся по дну аквариума лужицу «белой розы», нечаянно заснула прямо в кресле. Мне приснилось, что я еду в электричке с двумя странными женщинами — близняшками. Только одна — вся в черном, а другая, в белом. Обе худые, с длинными прямыми светлыми волосами, угловатыми лицами, и ярко-напомаженными пухлыми губами. Обе изучающе смотрят на меня, пристально, не мигая. И это такой пронизывающий, колючий взгляд, от которого хочется немедленно избавиться, но я не могу, даже руки забрать у них не в состоянии. Белая берет за правую руку, а черная за левую, и они начинают одновременно что-то говорить. Одни слова накладываются на другие, и получается невнятный многоголосый гул, прислушиваюсь — не могу разобрать. Фокусируюсь на красных напомаженных губах и читаю по ним. «Я — жертва», — шепчет белая, «Я — палач», — отвечает черная. «Я — прощение», — говорит черная, «Я — боль», — выдавливает белая. «Я — надежда», — сообщает белая, «Я — отчаяние», — одновременно произносит черная. «Я — правда», — сознается черная, «Я — ложь», — клянется белая. «Я — борьба», — заявляет белая, «Я — покой», — отзывается черная. «Я — смерть», — роняет черная, «Я — жизнь», — лепечет белая. «Я — одиночество», — говорит черная, «Я — одиночество», — говорит белая. И они медленно поворачивают головы и смотрят друг на друга. «Я — это ты». «Ты — это я». «Веди нас», — командует белая. «Будь нами», — просит черная. И они начинают тянуть меня, каждая на себя, но я никуда не двигаюсь. Ещё немного и мне кажется, что у меня просто оторвутся руки. Так, что я даже просыпаюсь от этой ноющей боли. Кисти рук, свесившиеся с подлокотников, окоченели до мучительной ломоты. Кругом оглушающая тишь и темнота. Свеча догорела и потухла. Герасимов больше не кричал и не храпел, а спал очень тихо, так что мне пришлось даже подергать его за ногу, чтобы убедиться, что всё в порядке, и после того, как он попытался меня лягнуть, оставила в покое. Этот странный неприятный сон, всё ещё держал меня там, в этом вагоне. Слова, которые произносили эти женщины, пугали. Я всегда была уверена, что мозг ничего не делает просто так. И если уж он подсунул мне эти свои ассоциативные картинки, то явно неспроста. — Костя! — закричала я громко. — Амелин! Но подземельные коридоры упорно молчали. И я стала ждать. В кромешной темноте время ощущалось ещё более странно, чем когда-либо, точнее совсем никак не ощущалось, словно его и не было вовсе. Ни его, ни пространства, ни вообще жизни. Одна пустота. Чернота. Одиночество. Холод. Как если бы я уже умерла. Однако ещё хуже была полнейшая гробовая тишина, и сколько я не напрягала слух, чтобы различить в мрачной бесконечной глубине коридоров хоть какой-нибудь звук: хоть шарканье ног, хоть стук, хоть покашливание, кругом царило лишь тягостное мертвенное безмолвие. Но так не могло быть. Амелин не стал бы так надолго оставлять меня, он должен был вернуться, обещал же, что ненадолго. Я встала, попыталась выковырять из аквариума остатки свечки, но она совсем расплавилась, а растекшийся по дну воск был уже совсем ледяной и твердый. Пришлось двинуться в сторону Килиманджаро в кромешной темноте. Кое-как добрела до дивана и снова позвала. Собственный голос звучал оглушающе, неестественно и жутко. Но Амелин по-прежнему не отзывался. Не мог же он шутить подобным образом. В этой ситуации. Теперь. Когда я так боюсь, когда совсем одна, когда мне кажется, что почти уже умерла. У него бы просто совести не хватило так поступить, ведь это уже совсем не смешно и невесело. И я внезапно так разнервничалась, что во мне точно какая-то жизнь даже проснулась. Торопливо нащупывая бильярдные шарики-номера, я попыталась без света отыскать комнату номер семь, и на удивление, справилась довольно быстро, всего один раз забредя в тупик. По ледяному порывистому дуновению нашла в стене дыру, возле неё была навалена груда круглых камней. Я снова громко позвала, но голос отчего-то срывался и тонул в глубине тоннеля. И может, ещё находясь во власти сна, или просто начав уже терять рассудок, я совершила невозможное — полезла в тоннель. Медленно, на четвереньках, со всех сторон задевая стены плечами. Мои кошмарные безликие тени совершенно точно ползли сзади и караулили впереди, жадно протягивали свои чудовищные длинные, извивающиеся руки, но отчего-то никак не могли достать. Точно вокруг был какой-то защитный шар или кокон. И мне просто нужно было двигаться и двигаться вперед. Наконец, с правой стороны я увидела просвет, из которого сильно тянуло ледяным сквозняком. Подползла, заглянула внутрь и обомлела. Ещё одна Килиманджаро. Белая, снежная, сверкающая, возвышалась там посреди круглого колодезного пространства. Я аккуратно протиснулась через узкий лаз, и позади меня, с неприятным стуком, осыпалось несколько камней. Но когда выбралась с той стороны и поднялась в полный рост, то не поверила своим глазам. Сделала шаг и осторожно прикоснулась к горе. Это был настоящий мягкий свежий снег. И тут же, зачерпнув целую горсть, я набила им полный рот. Никогда не думала, что снег может быть таким вкусным. Затем подняла голову и увидела над собой в далекой сине-черной вышине алмазную россыпь маленьких сияющих звёзд. И это было истинным свершившимся чудом. — И тебя никто не съел в тоннеле? Я опустила глаза. Амелин сидел на этой куче снега прямо передо мной, а я и не заметила, потому что смотрела на звезды. — Почему ты не отзывался? — Извини. Я был в наушниках. — Ты обещал, что быстро вернешься. — А разве много времени прошло? — Понятия не имею. Я опять посмотрела наверх. — Ты хотел вылезти? — Во всяком случае, стоило попытаться. — Это, наверное, тот самый колодец, куда чуть Якушин не упал. — Да. Я тоже вспомнил ту твою историю. Я подошла к гладкой, каменной стене и осмотрелась. — Ну, тут можно залезть по камням, а потом если получится, достать до лесенки. Хотя нет, наверное, это нереально дотянуться до неё, даже если бы тебя подсаживал Герасимов. Здесь метров двадцать, наверное, и стены скользкие. — Тоня, — сказал Амелин укоризненно. — Тут метров шесть и до лесенки вполне реально достать. Видишь там в некоторых местах выступающие и отколотые камни. Кто-то специально это сделал, чтобы можно было выбраться. Но в одном ты, действительно, права. Сейчас очень скользко, а скобы просто ледяные. — Так ты уже пробовал? — Раз пять. — И что? — А разве ответ не очевиден? Теперь, после непроглядного подземного мрака в тусклом свечении снега и звёзд я могла видеть почти так же хорошо, как раньше днем, и по выражению его лица поняла, что он очень расстроен. Села рядом, прямо на снег и, после пробирающего до костей мертвого холода тоннеля, он показался мне даже теплым. — Я просто неспортивный задрот. А вот Герасимов вполне бы мог. Жаль, что сейчас он тоже в совершенно неспортивном состоянии. — Может, мне попробовать? — Даже не вздумай! — воскликнул он неожиданно громко. — Чего ты орешь? Я и так прекрасно слышу. — Я, конечно, задрот, но не до такой степени, как ты подумала. — Да ничего я не подумала. — Я долез до второй ступеньки сверху. А потом. Рука. Порез вскрылся, потекла кровь, и рука просто соскользнула. — Ты упал? — Я вот тут сидел и вспоминал фильм «Господин Никто». Помнишь? Там оказывается, что Джаред Лето существует в нескольких параллельных реальностях. В одной, где он сел с матерью в поезд, а в другой, остался с отцом. Ну, как бы вариант на тему, а что было бы если бы. Так вот, я подумал, а что если мы с тобой сейчас в той реальности, которая «если бы», а мы другие, остались там, в Москве и с нами ничего этого не случилось? — Можешь по-человечески сказать, ты сильно ударился? — И вот если бы это было действительно так, то я всё же предпочел бы эту злую и трагическую нереальность, где мы с тобой сидим в колодце и смотрим на звёзды. Он был мастером заговаривать зубы. — Покажи, чего у тебя там! — я дернула его за рукав, и он поморщился. — Лучше не смотри. Ты же не любишь кровь, мясо, кишки и всё такое. Долго искать не пришлось. Вокруг правой ноги точно маркером на снегу было очерчено тёмное, кровавое пятно. Я задрала ему штанину. Из лодыжки, как раз там, где заканчивались кеды, торчала наружу острая кость. Удивительно, как при таком морозе внезапно может стать жарко. Я глубоко вздохнула. В голове взметнулся рой сумбурных мыслей: что нужно срочно идти за Герасимовым, что нужно заставить его протрезветь, что нужно разодрать простынь, прикрывающую «Килиманджаро», что ужас, сколько крови натекло. — Это всё? С кишками ты явно переборщил. Просто открытый перелом. Не смертельно. Жаль, Якушина тут нет, он бы быстро тебе всё вправил. Я попыталась удержать шутливый и бодрый тон, но Амелин воспринял мои слова иначе. — Действительно. Очень жаль, что его здесь нет. В кои-то веки представился реальный шанс показать себя героем, но он и его упустил. — Зачем ты так? Мы же не знаем, что с ними там случилось. — А что с ним случится? Сидит уже наверняка дома твой Якушин, в кресле-качалке, трубку курит и на звёзды смотрит. На те же самые звёзды. Только он там, а мы тут. Так всё в жизни устроено. — Костя, — я села рядом и взяла его за руку, как он это обычно делал, когда пытался поддержать меня — пальцы сквозь пальцы, ладонь к ладони. Скопившаяся внутри его руки кровь из пореза тут же потекла по моему запястью. — Мне кажется, ты мой самый лучший друг. Я, правда, не понимаю, как такое может быть, если мы знакомы всего лишь несколько недель. Но это так. Хоть ты и суицидник, и больной на голову, и фрик, мне с тобой так же свободно и легко, как было с Подольским. И когда мы с ним поссорились, мне этого очень не хватало, а теперь, будто снова есть. Только с тобой намного интереснее, веселее и спокойнее. И мне ужасно не хочется, чтобы мы вот так взяли и умерли здесь, потому что это бессмысленно и неправильно. Ведь, нам ещё так мало лет, и у нас в жизни ещё ничего не было. Мы ещё ничего не пробовали, не знаем и не видели дальше окон своей квартиры. Я даже не думала, что жизнь может быть живая, а не тягомотная и однообразная, и ты действительно был прав, когда говорил, что с нами случилось — отличное приключение. Но если ты думал о смерти и готов к ней, то я в полнейшей растерянности и не хочу с этим мириться. Уж лучше я упаду и разобьюсь, чем буду медленно терять рассудок и с нетерпением ждать, когда же, наконец, больше не проснусь. — Знаешь, — задумчиво сказал он. — А я ведь тоже уже передумал умирать. Из-за тебя, кстати, передумал. Раньше я считал, что смерть — это то, что может остановить каждодневный ужас, отнимающий всё человеческое, что есть в нас. Когда понимаешь, что кругом только страх, стыд и боль и никогда не будет иначе. Можно жить, взрослеть, терпеть, открывать каждое утро глаза и продолжать пустую борьбу с самим собой и миром. Можно до самой старости закатывать этот камень в гору и снова спускаться за ним, можно надорвать пупок, но невозможно переродиться, стать другим человеком, забыть всё, что так мечтаешь забыть. Только если умереть и родиться заново. Но сейчас я не хочу перерождаться, больше не хочу этого. Не хочу забывать. Тебя не хочу забывать. И он поднял голову к звёздам и громко завыл тоскливо и протяжно, точно знал, как это делается, или в прошлой жизни уже делал именно так. И тогда я тоже глубоко вдохнула и завыла вместе с ним, и это был настоящий дикий вой полный отчаяния, горечи и боли.