Дети Шини

Нас увезли из Капищено в какую-то псковскую больницу, где меня положили под капельницу, и очень неприятная тётка — детский психолог долго докапывалась, действительно ли в подвале нас было только трое. Я пыталась выяснить, откуда сомнения, но она отвечала уклончиво и неохотно, типа «уточняет детали». А другую часть вопросов я вообще не поняла, словно она разговаривала не со мной, а с каким-то другим человеком. Такие вопросы, что после её ухода осталось неприятное ощущение пошлости и грязи. Как тогда, когда в скорой очкастый спрашивал, колюсь ли я. И это ещё больше усилило напряжение, царящее в палате, потому что древние бабки, лежавшие рядом и, ещё до прихода психолога, смотревшие на мои красные волосы, почти как на пришествие антихриста, стали открыто клясть меня, а темы «куда катится мир», «раньше такого не было» и «поколение уродов» не прекращались ни на минуту. На следующий же день ко мне пришел посетитель — солидный мужчина лет пятидесяти в строгом дорогом костюме и с большим букетом красных роз. Он представился Алексеем Леонидовичем, и я с трудом узнала в нем отца Маркова. Выглядел он, честно сказать, неважно, весь какой-то осунувшийся и потерянный. Он-то и объяснил, что Марков удрал, когда они с охотниками вернулись из больницы и обнаружили в Капищено полицию. Все эти дни нас искали толпы людей с собаками и на вертолетах, считая, что мы скрываемся вчетвером где-то неподалёку. Алексей Леонидович выспрашивал, не знаю ли я, куда бы Марков мог пойти, но я, конечно же, не знала. Затем ему позвонили по телефону и вызвали на какое-то «очередное опознание» и он спешно ушел, оставив визитку. И это было ужасной, шокирующей новостью. Не думать о Маркове не получалось. Ложилась в кровать, закрывала глаза, и передо мной сразу возникало его самоуверенное лицо. Невозможно было поверить, что с ним может случиться нечто плохое. Сначала я попыталась пробраться в другой корпус в отделение наркологии к Герасимову, но меня выловили охранники и, под злобное верещание старшей сестры, вернули обратно в палату. Зато хирургия находилась в том же корпусе, что и общая терапия, поэтому я совершенно беспрепятственно поднялась на пятый этаж и долго бродила по коридору, пытаясь выяснить у группки мужиков на костылях в какую палату положили светленького лохматого парня с черными глазами и открытым переломом. Однако мужики жизнерадостно острили, что они все тут парни «хоть куда» и предлагали взглянуть на их переломы. Но потом один дедуля в кресле-каталке отправил меня в самую дальнюю палату и там, возле окна, я нашла Амелина. Он полулежал на больших, подсунутых под спину подушках и смотрел в окно, в ушах наушники, в одной руке плеер, другая же почему-то привязана к кровати. Выражение лица у него было непривычно сосредоточенное и какое-то очень взрослое, но увидев меня, обрадовался, как ребенок, засиял и снова стал собой. Тщетно попытался приподняться, и плеер свалился на пол. Я полезла его поднимать, а достав, поняла, что он не работает. Амелин же, заметив моё удивление, пояснил, что «вечные» батарейки оказались невечными, но он всё равно помнит все песни наизусть. Смешно и совершенно в его стиле. А когда я спросила, почему его привязали, он ответил: «чтоб не сбежал». Я удивилась, ведь меня-то не привязывали. И оказалось, это оттого, что я не рецидивистка-суицидница, и меня из больницы будут забирать родители, а не органы опеки. Зная, что он не любит подобные темы, я не стала больше про это говорить. Его тоже долго пытала психолог, сама рассказала про Маркова и задавала такие вопросы, будто Амелин его где-то спрятал. И мы стали обсуждать, куда бы подался Марков, но так ничего реалистичного и не придумали. О том же, что он мог попросту заблудиться в лесу, даже не обмолвились. Но я всё равно стала рассказывать про волка и про Якушина, потому что меня переполняла гордость за него, и хотелось, чтобы Амелин знал, как он ошибался на этот счет. Потом же, когда пришла дежурная медсестра и раскричалась, что я не должна находиться в мужской палате, он вдруг крепко схватил меня за руку и, с настоящими слезами на глазах, начал лихорадочно умолять не уходить и забрать его с собой. Так неожиданно и неловко, что медсестра смутилась и вышла. — Смотрю, ты явно поправляешься. Входишь в прежнюю роль, — мне стоило большого труда сохранять присутствие духа и не купиться на его нытье. — Пожалуйста, не бросай меня. — И как ты себе это представляешь? — Придумай что-нибудь. Ты же умная. — Что, например? — Переоденься в белый халат и увези, как будто на операцию. Ты, что, кино не смотрела? — А потом? — Потом, когда за тобой приедут родители, спрячешь в багажник. — А дальше? — Я буду жить у тебя под кроватью. — И что я буду с тобой делать? — Всё, что угодно. Только не оставляй меня. И он, как ребенок, настырно и трогательно, полушутя, но в большей степени совершенно серьёзно заладил «забери меня отсюда». Так что, пришлось его отчитать, что это глупость, капризы и детский сад, и что пора уже повзрослеть, перестать дурачиться и прикидываться беспомощным, потому что я знаю, какой он на самом деле. Заверить что, когда я приеду в Москву, то обязательно позвоню ему, и мы сходим куда-нибудь. Тогда он сказал, что позвонит сам, потому что не знает, когда теперь у него будет телефон. И вообще не знает, как и что будет. А потом прижал меня к себе этой своей свободной рукой, так, словно видимся в последний раз и прощаемся навсегда, и мне стало тоже жутко грустно и действительно не захотелось никуда уходить. Сестра всё-таки меня прогнала, но уже не так грубо. И перед тем, как вернуться к себе я ещё долго сидела на подоконнике на лестничной клетке и горько плакала, сама не знаю почему. Встречаться с родителями было ужасно стыдно, но как только я увидела заметно исхудавшую маму и утомленного папу, то почувствовала, как безумно соскучилась по ним. Но главное, что не было никаких истерик или обвинений. Мы ехали в Москву на машине, и они ни разу ни в чем меня не упрекнули. И я тогда окончательно поняла, что у меня самые лучшие родители в мире, и я больше никогда от них не сбегу. — Простите меня. Я поступила очень глупо. — Главное, всё позади, — ответила мама. — Главное, что ты жива, — поддержал её папа. И следующие пару часов мама спала на заднем сидении, чтобы позже сменить папу за рулем. За окном тянулся однообразный печальный лес, снежные сонные поля, мелькали мрачные высоковольтные вышки, сиротливые заметенные деревушки, предупреждающие дорожные знаки, серые дневные сумерки плавно сменялись вечерними. Ничего нового. Всё в точности, как и было. Однако теперь, глядя на эту угнетающую монотонность, я отчего-то всё время ждала, каких-то необычайных перемен, будто за следующим поворотом должно произойти нечто из ряда вон выходящее, какое-то чудо, которое вернет этот раскачивающийся и готовый вот-вот перевернуться мир в равновесие. И, чем дольше мы ехали, тем более явным становилось это ощущение, превратившись вскоре в реальное физическое болезненное чувство. Оно ныло, зудело, росло и поглощало целиком, никак не давая опомниться, и в полной мере осознать, что, наконец-то, я еду домой. А когда мама проснулась, чтобы отвлечься от этих мыслей мне пришлось самой завести назревающий разговор. Рано или поздно говорить всё равно пришлось бы. — Я не доводила эту девочку до самоубийства. Мы не доводили. Это очень запутано и сложно всё объяснить, но никто из нас не желал ей плохого. — Мы знаем, — отозвалась мама, потягиваясь. — Ни на секунду в тебе не сомневались. Эта дрянь очухалась уже на второй день после вашего побега и всё выложила. К нам пришла полиция. Сказали, вас ни в чем не обвиняют, и если вдруг мы можем как-то с тобой связаться, то должны уговорить вернуться. — Как? — я аж подскочила. — Кристина очнулась? И с ней всё хорошо? — Во всяком случае, уж получше, чем тебе, — отмахнулся папа. — И что же она сказала? Почему обвинила нас? — Потому что малолетка и без мозгов, — мама всегда была очень категорична. Она всю дорогу курила и, когда открывала окно, салон вмиг наполнялся зябким промозглым воздухом, смешанным с сигаретным дымом. — Мотивация этой девочки мне до сих пор не ясна. И я поддержу тех родителей, которые собираются выдвинуть ей обвинения в моральном ущербе. — Убежать мы решили сами. — И когда ты только успела связаться с этой дурной компанией? — мама так тяжело вздохнула, словно с утра до вечера только и делала, что отслеживала мой круг общения, как мама Сёминой. — Они не дурные, мам, обычные, такие же, как и я. — Тоня! — она попыталась заглянуть мне в лицо. — Я не знала, что ты себя так недооцениваешь. — В этом наша вина, — покаялся папа. — Честное слово, они все хорошие. С нами даже твой любимый Герасимов был. Но мама и ухом не повела. — Какая разница, какие они? Главное, какая ты.  — Какая же? — было ясно, что большего они мне даже при всем желании рассказать не смогут. — Ты добрая и умная, — ответила мама, не раздумывая. — И рассудительная, — добавил папа. — Принципиальная, — сказала мама. — Честная и искренняя, — отозвался папа. — Прямая и справедливая. — И надежная. — И ранимая. — И очень смелая. Они начали соревноваться, кто больше подберет для меня эпитетов. Смешно и одновременно странно, точно обсуждали какого-то другого человека. Потому что сама я чувствовала себя на удивление глупой и слабой. Но зато было нереально приятно слышать, что они тоже меня любят. Когда же мы приехали в Москву, она показалась мне совсем другой, большой и оживленной, а квартира и комната, напротив, маленькими и тесными. Родители сразу уложили меня в постель, принесли разной еды и сидели рядом, болтая всякую чепуху про работу, про своих знакомых, про новости по телевизору. Я знала, что они ждут моего рассказа, но никак не могла собраться с мыслями. Начала почему-то с истории про кабана, а увидев папины испуганные глаза, решила сразу и про волка выложить, вот тогда и у мамы от ужаса раскрылся рот. И я стала рассказывать всё вперемешку: про пожар, про гопников, про то, как толкали машину, про призрака, охотников и немного, совсем чуть-чуть, про подвал, потому что про это вспоминать совсем не хотелось. Потом они велели отдыхать и ушли. Я попросила отдать мне мой телефон, но оказалось, что все наши телефоны были переданы в полицию. И теперь, чтобы их забрать, нужно писать заявление. А это означало, что я не смогу ни узнать о состоянии Якушина, ни связаться с Герасимовым, приезжающем сегодня на поезде, ни позвонить Сёминой и Петрову, которым я собиралась высказать всё, что о них думаю. А ещё лучше было бы не высказывать, а сразу врезать. Петрову уж точно. Благо, человечество придумало Интернет. Я прекрасно помнила, что перед отъездом удалила свою страницу в ВК, но теперь она каким-то волшебным образом была восстановлена, и выглядела как восточный базар. Сложно сказать, сколько постов успели сделать люди за то время, пока меня не было. В глазах пестрело от всевозможных воодушевляющих картинок, прежних злобных пожеланий из серии «чтоб ты сдохла» и листовок Лизы Алерт с моей недовольной физиономией. Самой же последней записью на моей стене был семиминутный ролик «Как мы были Дети Шини», размещенный Сёминой с глупой подписью «ребята найдитесь!». Так что я тут же ткнула в него. Странная нарезка из всего, что Петров записывал. Обрывки слов, разговоров, цитаты из Интернета, разрозненные эпизоды. Мрачные, депрессивные тона. Я ожидала чего угодно, но только не такого. Кристина бросает листки с нашими портретами, а за кадром дикторша замогильным голосом произносит: «Оперативники разыскивают пропавших подростков, ставших известными в сети как группировка Дети Шини». Жирная белая строчка из статьи: Они больше не хотят становиться великими героями или сверхлюдьми. Настя в моей квартире Маркову: — Шинигами — посредники между сознательным и бессознательным. Между «там» и «здесь». — Значит «нигде», — отвечает Марков. Якушин в своём деревенском доме, кидает дрова в топку. — К чему эти чужие сказки? — Ключевое слово «чужие», — мой голос с печки. Наши темные сосредоточенные лица с отблесками огня, надвинутые на лбы капюшоны и шапки. — Дети Шини, — шепчет Петров, — готовы ли вы восстановить справедливость? — Нельзя попасть в мир, где есть справедливость или нет насилия, переместиться во времени или заиметь нормального отца, — говорит Настя. Красная бегущая строка: Они не в состоянии реально воспринимать мир и адекватно реагировать. Эти дети потеряли ощущение настоящей жизни и настоящей смерти, они зависли где-то посередине. — Раствориться, исчезнуть, сойти с ума, — говорит Петров за камерой. — Всё взаимозависимо и взаимопроникновенно, — сообщает Настя. Резко очерченная полоска рассвета, яркая и зловещая, раздвигает темноту. И потом начинается вступление к «Uprising», и мы мчимся с рюкзаками по темной улице, летим на электричку. Бегущая строчка: «Тварям с фотографий — гореть в аду во веки вечные». — Организм борется с раздражителями, и в этой борьбе никогда не останавливается, — говорит Якушин. Во весь экран появляются шрамы Амелина. — Всё взаимозависимо и взаимопроникновенно, — говорит Настя. Сумрачно-белая простыня бескрайнего поля. Снег валит густыми хлопьями. Темные силуэты наших спин. Следующим кадром полная темнота. Только крики. Жуткие крики Амелина тогда, когда его натирали снегом. Появляется едва различимый свет — фонарик на телефоне Якушина. — Они противоположны, но взаимообусловлены, — произносит Настя. — Как свет и тьма. Как добро и зло. Как мужчина и женщина. Как жизнь и смерть. Настя варит суп, мы толкаем Жигули, рубим дрова, расчищаем снег, Герасимов вдохновенно музицирует. За кадром слышится жуткий визг — это я бегу от призрака. Капищенская Леди Гага в объятиях Герасимова, кровавый снеговик с ножом в животе, памятная инсталляция «Дети Шини», белый неясный призрак в глубине коридоров. Настя с Амелиным, стройные, светловолосые, оба в черных пальто, танцуют танго под бой напольных часов. Умирающий лебедь Маркова. Жалкое отребье на полу возле камина. — Я так устала, — жалуется Сёмина. — Почему нельзя просто жить? Сияет ослепительное солнце, сквозь него огромными прыжками мчится лось. Умилительный заяц, спрятавшийся под еловыми ветвями, белки проворно снуют с дерево на дерево. Мы валяемся в снегу и смотрим на звёзды. — Надежды на выживание становится всё меньше и меньше. — От зверей главное не убегать, им погоня интереснее добычи. — Люди — не животные. Люди обладают сознанием, интеллектом. — Люди борются за место под солнцем. — Генетическая память. Всё то ужасное, что происходило с их предками на протяжении веков. Якушин со сломанным носом и окровавленным лицом в бешенстве колотит по рулю. Семина на коленях в мансарде. Петров на полу задыхается в пакете. Я привязана к кровати. Испуганный голый Марков в ванной. Герасимов давится глотком воды. Завернутый в одеяло Амелин: — Скончаться. Сном забыться. Уснуть. И видеть сны? Вот и ответ. Я с завязанными глазами хожу и ко всем принюхиваюсь. Марков в ужасных огромных очках. Сёмина с топором кокает бутылки. Мокрый, темный от разлившегося вина пол. — А кто из нас тут не странный? — говорю я. — Всё взаимозависимо и взаимопроникновенно, — повторяет Настя. Распахнутое окно в гостиной. С улицы метет метель. В машине все прыгают и орут: «The kids of tomorrow don’t need today When they live in the sins of yesterday». Кристина: вчера — не вернешь, завтра — не наступит никогда. Беспечная стайка снегирей на рябине. Мы с Якушиным раскрасневшиеся и счастливые возимся в сугробе. Настя, стоя на коленях, со смущенной улыбкой, признается Герасимову в любви. — Трагедия человека не в том, что он один, а в том, что он не может быть один, — Амелин на подоконнике. — У меня обязательно будет двое детей или даже больше, чтобы им никогда не было одиноко или страшно. Занавески хлопают на ветру.  — Они умрут. Все. Я тоже умру. Это бесплодный труд. Как писать на ветру. Дым, крики, суматоха. Мы бегаем по залу ожиданий. — Из дома вышел человек И с той поры исчез. — Я выбираю обочину, — говорит Марков. Дикторша: «Ушли из дома и до настоящего времени не вернулись». Герасимов Владислав, Осеева Антонина, Амелин Константин, Марков Даниил. Увиденное повергло в шок. Минут десять я просто сидела, тупо уставившись в экран. Кто бы мог подумать, что Петров способен на что-то большее, нежели тупые видео-блоги? Ролик не рождал чувство жалости к бедным потеряшкам, он нас не оправдывал, не обелял, он констатировал существующее положение дел. Я сразу написала Сёминой, по-деловому, без упреков и обид, даже не намекая, что знаю об их подлом сговоре. Предложила встретиться. Подождала немного и написала Петрову. Но в течение часа ни один из них в сети так и не появился. И это ожидание оказалось выше моих сил и терпения. Когда мама увидела меня, стоящую в коридоре возле входной двери, то остолбенела. Но я лишь чмокнула её в щёку, извинилась, и сломя голову помчалась к дому Сёминой. Правда, о том, что знаю только её подъезд, я вспомнила уже по дороге. Притормозила. Больше идти было некуда. И тут вдруг обнаружила, что стою прямо напротив дома Якушина, точно специально сюда шла. «Я живу на шестом этаже, прямо под ней». А уж в какой квартире жил Якушин я знала наверняка.