Дети Шини

А ночью проснулась от того, что почудилось, будто кто-то меня зовет. Машинально свесилась, стала шарить под кроватью и, только когда разлепила глаза, поняла, что я в Москве, и там никого нет. Но потом долго лежала и никак не могла заснуть. Прислушивалась к знакомым звукам квартиры, боролась с сумбурным потоком мыслей и тягостным чувством беспокойства. Снова и снова возвращалась к Маркову, не в состоянии придумать ничего, что бы могло ему помочь. И это бессилие приводило в отчаяние. Какой же он всё-таки упрямый. Как мог решиться сделать это в одиночку, без денег, без плана, после всего, что с нами было? Если его не найдут или с ним что-то случится, я никогда не смогу простить этого Амелину. И вообще, как его теперь простить? А ведь я ещё не успела поговорить с Настей и Петровым, и это тоже не давало мне покоя. Мне вообще ничего не давало покоя. В конце концов, включила компьютер, влезла на страничку, чтоб ещё раз пересмотреть ролик «Как мы были Детьми Шини» и неожиданно обнаружила аж три сообщения. От Насти, Герасимова и Вертера. Долго сидела и смотрела на них, не зная, с которого начать. В итоге, самое волнительное оставила напоследок. Настя: Тонечка, привет! Как же здорово, что вы нашлись и вернулись! Мы с Петровым будем ждать тебя завтра после седьмого урока в том кафе, где тогда кофе пили. Очень соскучилась. Ты уже видела наш ролик? Герасимов: Привет. Как ты? Целый день туплю дома. Сказали валяться ещё неделю. Но я столько не выдержу. И вообще, эта тема с Марковым очень напрягает. Прям, хоть бери и поезжай искать. Кстати, у меня есть новости. Настя звала завтра после седьмого в кафе. Встретимся — расскажу. Шепот Вертера: Ну, вот, теперь ты окончательно убедилась, какой я придурок. Знаю, что должен был сам рассказать. Тупо оправдываться письменно. Но пока я никак не могу увидеться с тобой, хотя хочу этого больше всего на свете. Поэтому вместо оправданий скажу, что да, я специально ничего не говорил про просьбу Кристины. Не знал, что на той записи. Она могла быть хорошей, а могла быть ещё хуже первой. Но если бы даже знал, если бы имел возможность отмотать время назад, то всё равно ничего не рассказал. Потому что вообще не хотел, чтобы наступил тот день, когда расстояние между нами будет больше одного лестничного пролета. За то, что я не сказал про это, и про Петрова, и за всякие другие вещи, ты можешь убить меня любым доступным тебе способом, только, пожалуйста, не обижайся, только разговаривай со мной и отвечай на сообщения. Умоляю, не отворачивайся от меня. И, чтобы хоть как-то загладить свою вину: кажется, я догадываюсь, где Марков. Почти уверен. Помнишь, когда Якушин с Герасимовым в первый раз в поселок поехали? Помнишь историю про бабок и их умирающего деда? Этот домик ближе всего к Капищено, и наверняка Марков сунулся туда. Во всяком случае, я сделал бы именно так. Если кто-то и мог меня окончательно взбудоражить, так это, естественно, Амелин. Потому что он был прав. И как это мы сразу про бабок не вспомнили? Вертер был в сети и почти сразу же написал: «Ты всё-таки обиделась?». Но я собрала волю в кулак и вырубила компьютер. Еле дождалась утра и, как только рассвело, сразу же позвонила отцу Маркова, а днем, пошла в полицию, туда, где занимались нашими поисками, и забрала свой телефон. В четыре мы договорились встретиться с Сёминой, Петровым и Герасимовым в кафе. Я только вышла из подъезда и засовывала ключи от квартиры в рюкзак, как вдруг они выскользнули из пальцев и с лёгким звоном шлепнулись на асфальт, прямо возле моих сапог. Нагнулась, чтобы поднять, а когда резко выпрямилась, точно очнулась. Февраль только начался. Город размеренно жил в своём неспешном зимнем ритме, зябко кутался в шубы и пуховики, звонко переливался отдаленным колокольным звоном, бухал глухими басами из проносившихся мимо автомобилей. Он неторопливо скреб лопатами, ворковал пригревшимися на люках голубями, бросался белыми соляными брызгами из-под колес. Плыл по сизому небу молочно-белыми клубами пара из огромной трубы теплоцентрали и размывался тусклым оранжевым свечением уже зажигающихся уличных фонарей. Живой и настоящий. Такой же живой и реальный, как и я в своих потертых сапогах и ключами в руке. Не оставшаяся в том подвале, не съеденная волком, не растворившаяся среди псковских дорог, а смотрящая под ноги и на небо, чувствующая промозглое дыхание февраля, слышащая голоса города и разделяющая эту жизнь вместе со всем миром вокруг. Ведь, если бы меня не стало, то и мира тоже не стало, не стало того фонаря и высотки, клубов пара, и людей тоже не стало бы, и мамы с папой, и ребят. Но раз я вижу этот мутный свет уходящего дня, значит, я существую, значит, я живу. Пусть и такая, какая есть, обычная и несовершенная, как зима, как этот город, как затянутое небо над головой. Но это и есть жизнь, просто нужно набраться терпения и очень скоро всё изменится. На завтра обязательно наступит новое утро, за ним другое, а там уже и весна, потому что она не может не наступить, и небо прояснится, и город весело заблестит чистыми витринами и мытым асфальтом. Станет тепло, распустятся листья. Я переобуюсь в босоножки, и всё обязательно будет хорошо. В кафе было немноголюдно. Приятно пахло ванилью, кофе и свежей выпечкой. Девушка в коричневом фартуке, стоявшая на дверях, приветливо поздоровалась. И я тут же услышала громкий голос и смех Петрова. Он сиял. На нем была светлая рубашка и горчичный пиджак, я уже отвыкла видеть его в чем-то кроме голубой толстовки. А тут весь такой розовенький, чистенький, постриженный, на левой руке Настины фенечки. Когда меня увидел, всё его лицо озарилось неподдельной радостью. И Настя тоже засветилась. Она сильно изменилась с момента нашего побега. От зашуганности не осталось и следа, щёки приобрели естественный цвет, глаза горели. Перед ней стояла огромная чашка с шоколадом, и этот дразнящий аромат окутывал их всех троих. Герасимов ел мороженое, а когда я подошла, медленно, немного исподлобья посмотрел, продолжая нести ложку с мороженым ко рту, но сообразив, что это я, ложку в итоге не донес, бросил обратно в креманку, вскочил и принялся обниматься. Огромный здоровый Герасимов, чуть не задушил меня от радости. И если бы до Нового Года кто-нибудь сказал мне, что я так к нему привяжусь, то я бы лишь презрительно рассмеялась. А тут, никак не могла наглядеться. — Тонечка, ты не представляешь, как мы волновались, — Настя крепко схватила меня за руку и, усадив рядом, принялась расцеловывать. — Это хорошо, — засмеялась я, потому что она очень щекотно это делала. — Согласно твоей логике, значит, любишь. — Конечно, люблю, — она обхватила меня за шею и крепко прижалась щекой к моей. Глубоко вздохнула. — Вот бы ещё Марков нашелся. — Нам тут Герасимов наотрез отказывается говорить, чем вы там три дня без еды и света занимались, — пожаловался Петров. — Может, ты расскажешь? Мы же, ей богу, перепугались до жути. — А ничем не занимались, — при воспоминании о подвале по спине пробежал неприятный холодок. — Шизели и подыхали понемногу. Это неинтересно. Кино бы снять не получилось. Бытовуха и скукота. Никаких тебе приключений. Ни призраков, ни снеговиков. Но зато натуральных эмоций, хоть отбавляй. — Ты знаешь, да? — Петров стыдливо поморщился. — Ну, ладно, честно, извините меня, я ничего плохого не хотел — это же игра была. — Люди, как объект искусства? — недобро поинтересовалась я. — За такое морду бьют, — высказался Герасимов. — Если бы мы тебя застукали, я бы тебя там собственными руками закопал. — Я очень боялся, что застукаете. Но искусство требует жертв. — Таких, как Амелин? Петров виновато потупился. — Но я же его выпустил. — А то, что мансарда загорелась — это тоже игра? — Весь дом мог сгореть, — поддакнул Герасимов. — С мансардой у меня действительно косяк вышел. Я лишь подбросил эту газетную шашку на пол, она должна была просто дымить, но попала на книги, — принялся спешно оправдываться Петров. — А когда я за водой помчался, то вы уже все понабежали. Но после того раза решил, что больше не буду ничего такого делать. Клянусь. Настя может подтвердить. Я ей говорил. Наши взгляды перекинулись на Настю. — Ребят, пожалуйста, — едва проговорила она. — Это честно всё несерьёзно. Петров хотел триллер снять, сказал, что ни один актер не сыграет ужас и панику так хорошо, как это делала ты, Тоня, по-настоящему. Там такое фактурное место, обстановка и сплошной натурализм. — Ты же сама боялась, когда окно распахнулось. Я видела. — После того случая, я и предложил Насте вас разыграть, — сказал Петров. — Оно открылось, потому что я его плохо закрыл, когда снимал снежные узоры на стекле. Но ваша реакция была неподражаемой. Никак не мог удержаться. Простите. И потом, Тоня, после того, как Амелин мне запретил тебя пугать призраками, я больше так не делал. — Вместо этого ты привязал меня к кровати. — Это я, — призналась Настя. — Ну, Тонечка, там же, правда, было очень скучно. Вот, что бы ты сейчас вспоминала? — Настя, ты в одном шаге от моего взрыва, — честно предупредила я. Но она, точно не слышала. — Ещё Якушин на меня зло наругался насчет Кристины, захотелось, чтобы он тоже поверил. — Очень напоминает выходку Кристины. Типа — не со зла, ничего такого, игра, думать только о себе, благие цели. И если бы я не пережила подвал, если бы не думала, что больше никого никогда не увижу, если бы уже не попрощалась мысленно со всеми, то никогда бы больше с вами не разговаривала и ни за что не простила бы. Но теперь понимаю, что глупо обижаться на людей, которые мне нравятся, просто потому, что у них нет мозгов. — Значит, ты нас извинишь? — тут же обрадовался Петров. — Тебя извиняет только твой ролик. Он классный. — Тоня права, после подвала всё это как-то несерьёзно звучит, — сказал Герасимов. А потом, стал рассказывать, что его мама позвонила своему брату, хозяину Капищено, и попросила не подавать никакие жалобы за то, что мы туда вломились. Тот, пообещал, что проблем с этим не будет, а через день перезвонил и предложил подарить ей Капищено. Ведь сам он давно обосновался в Италии. И в конце, уже перед уходом, Настя, немного стесняясь, попросила нас пойти к ней домой, чтобы познакомиться с мамой. Чтобы та убедилась, что мы не отморозки и не дети-монстры. Петров с Герасимовым согласились, а я нет, потому что чувствовала себя очень странно: смятенно, разбито и болезненно, точно вот-вот поднимется температура. Долго бродила одна улицам. А потом плюхнулась на первую попавшуюся лавочку, закрыла глаза и стала думать про белый замок и белого рыцаря, но избавиться от этого необъяснимого беспокойства не получалось. Тогда представила, что лежу в мансарде на овечьем коврике, за окном подвывает ветер, сыплется колючий снег, снизу, едва слышно, доносится чья-то болтовня, и мне спокойно и легко, пахнет «белой розой» и вагонкой, а откуда-то совсем рядом из наушников слышится постоянная «pain»: «The love that you bring You bring me alone, The pain that you give, Gives me a home» или «She seemed dressed in all of me. Stretched across my shame. All the torment and the pain». И тогда, наконец, немного отпустило. Очнулась на темной холодной улице и уныло побрела домой, где до самого вечера снова и снова смотрела Петровский ролик «Когда мы были Дети Шини». В итоге, решила, что завтра пойду в школу, иначе вся эта необъяснимая неприкаянность окончательно сведет меня с ума. Мама, правда, начала возмущаться, что я ещё не поправилась, и что ничего не ем, не отдыхаю, и вообще на себя не похожа. Затем пришла ко мне в комнату и с таким непривычно доверительным видом спросила: — Тоня, ты уверена, что ничего не хочешь рассказать? Что-то, что может с тобой произошло там. Я ответила, что со мной там столько всего произошло, что одного только волка я теперь всю жизнь помнить буду. Но, чтобы она не волновалась, потому что это постравматический шок, который, как сказала та психолог, может длиться около полугода, а то и больше. Однако маму эти слова не удовлетворили, и она всё равно стала допытываться насчет моих заморочек. И я бы ей даже объяснила, если бы сама понимала, о чем говорить. Когда же дверь за ней закрылась, я, как не боролась с собой, всё-таки взяла и написала Вертеру: Ты гад и предатель!