Дети Шини

И так бывает, когда настоящее превращается в череду формальных событий. Точно едешь и едешь по дороге в ожидании нужного, жизненно важного поворота, а кругом только серый, бесконечный, монотонный лес, и ты уже даже не знаешь, не пропустил ли случайно, не отвлекся ли, и существует ли вообще этот поворот на самом деле, а не только на карте gps. Живешь, лишь оглядываясь на вчера и ожидая завтра. Вроде бы ты есть, и в тоже время, тебя, словно нет. Но бабушка Амелина всё-таки позвонила и сказала, что я могу приезжать в больницу. И я поехала в тот же день, сразу после её звонка, хотя и было уже довольно поздно. Амелин вышел ко мне в коридор в больничном халате, опираясь на локтевую палку, сильно обросший, похудевший и весь какой-то потухший, даже не узнать. Но я всё равно очень обрадовалась и ждала ответных восторгов, но он лишь мутно взглянул на меня, прошел мимо, сел на потертую коричневую банкетку и, выставив вперед загипсованную ногу, просто сказал «Привет». — Костя, как ты? — я села рядом. — Костя? — он сосредоточенно поморщился. — Ты о чем? — Амелин, — сказала я, приняв его слова за привычный розыгрыш. — Костя — это ты, забыл что ли? — Забыл. Я вообще много чего забыл. — Как это? Меня хоть помнишь? Он повернулся и стал изучающе разглядывать моё лицо, а когда закончил, нахмурился и отвернулся. — Ну, так, чуть-чуть. Где-то на задворках сознания, вроде помню, но очень плохо. Знаешь, мне столько таблеток дают, что не удивительно. И уколы ещё. Ты же моя учительница по математике, да? Или по русскому? Вот, видишь, нифига не помню. — Какая учительница? — вспыхнула я. — Я же Тоня. Дети Шини и всё такое. — Дети Шини? Это терапевтическая группа? И мне вдруг стало очень горько и обидно, я так долго ждала этой встречи и рассчитывала совсем на другой прием. Зачем вообще пришла? Амелин молчал, уставившись в одну точку перед собой, а я смотрела на него и надеялась на внезапное чудесное пробуждение. Потом достала из сумки батарейки для плеера и сунула ему в карман халата, но он даже не взглянул. В конце концов, не выдержала, взяла его за руку, нащупала пальцами шрам и разжала ладонь. — Шрам на память обо мне. Помнишь? Он поднес ладонь к глазам, долго смотрел, затем неуверенно прошептал: — Кровь? — Да. — Много крови, — в глазах потрясение. — И я её пил? — Да! — обрадовалась я. — И ты пила? — Я — нет. — Вспомнил! Ты ела чайку. — Что? Какую ещё чайку? — Видишь, ты тоже не помнишь. Он опять отвернулся и тупо уставился в стену. Но я снова с силой разжала ему ту руку и сунула под нос. — Как ты мог про эту дурацкую чайку не забыть, а меня забыть? Костя! И тогда он резко схватил меня за палец, но не больно, а просто крепко и, наконец, улыбнулся: — Глупенькая, ты, правда, поверила? Я же говорил, что тебя я никогда не забуду. У нас было двадцать минут, и мы болтали взахлеб. Мои сообщения он пока не читал, так как в этой больнице в Интернет выйти ни у кого не получалось. Но после моей записки, он клятвенно пообещал, что не будет убегать, буянить или кончать с собой, и уколы делать перестали. Хотя он, действительно, был гораздо спокойнее и тише, чем обычно, я всё равно попросила его вести себя послушно, не разыгрывать врачей, не шутить с ними и не придуриваться, никого не шантажировать и не пугать соседей по палате, чтобы поскорее домой отпустили. Однако внезапно время посещений закончилось, а сёстры начали ходить по палатам и гонять посетителей. И тут я отчетливо поняла, что решительно не хочу уходить, хоть приковывай себя к банкетке, хоть ломай себе что-нибудь, чтобы меня тоже туда положили и тоже давали успокоительное. — Это нечестно. Я только пришла. Мы что им мешаем? Просто сидим. Тихо сидим. А может, на улицу пойдем? Там же гуляют люди. — Тоня, снаружи всё ещё зима. Я, конечно, привык ко всему, но в халате меня точно не выпустят. — Давай, я тебе какую-нибудь одежду сейчас раздобуду. Договорюсь с кем-нибудь. — Ты всё-таки решилась меня украсть? — Ну, почему так всё несправедливо? Почему всё хорошее должно так быстро заканчиваться? Какая-то подлая временная ловушка. — Это специально, чтобы люди ценили то, что с ними происходит. Помнишь, я говорил тебе про боль? Тут примерно так же. Если всегда будет хорошо, то этого никто и не заметит. Все привыкнут и уже ничего не почувствуют. Наверное, такие самые лучшие моменты, которые ты не успеваешь ухватить, и называются счастьем. И тут вдруг из крыла женского отделения послышались громкие возмущенные возгласы: « Не трогайте! Оставьте в покое. Это речь моего сына. Вчера судили политических, он был среди них». Мы удивленно переглянулись. — Бабка из электрички. Сумасшедшая. Которую ты тогда испугался. — Глупенькая, это же она меня испугалась, — он шутливо постучал костяшками пальцев мне по лбу, я отмахнулась. — Ну, конечно, и под лавку чуть не свалился именно поэтому. — А это я за тебя так переживал. Из-за того, что она тебе наговорила. — И что же она мне наговорила? Я и не запомнила. — Велела сердцами не питаться, а то может несварение случиться. Я ещё тогда подумал, что она хороший психолог. — Слушай, психолог… Медсестра, прогромыхав мимо нас тележкой с лекарствами, поспешно бросила на ходу: — Расходимся, расходимся. Я схватила его за руку. — Амелин, будь человеком, выписывайся, давай отсюда поскорее. Главное, не читай им стихи и не прикалывайся, просто молчи и слушайся. — Тоня, — в черных глазах застыла настороженная тревога. — Что-то ты сегодня какая-то странная. — Не знаю, — виновато пролепетала я. — Это что-то ненормальное, необъяснимое. У меня теперь всё наперекосяк. Я стала какой-то дурной, плаксивой и слабой. В точности, как Сёмина. Будто какая-то заноза во мне поселилась. И совершенно не понимаю, что с этим делать. Сижу ночами без света и совсем не боюсь темноты. Зато появились новые, глупые, идиотские страхи. — Любопытно. Что же теперь?  — Теперь я боюсь, что мы можем больше никогда не увидеться, — на одном дыхании выпалила я. Амелин испуганно встрепенулся, словно услышал нечто невообразимо ужасное. — Это ты мне так мстишь? От подобной реакции я вдруг растерялась и неопределенно пожала плечами. — Но так нельзя! — на весь коридор выпалил он, сделав неудачную попытку встать. — Такими вещами не шутят. Как ты можешь? Как ты можешь быть такой бессердечной? Это больнее всего, что я когда-либо чувствовал. Ты не понимаешь. Я же могу вообразить невесть что. Это тупая и очень жестокая месть. В таком тоне он никогда со мной не разговаривал. — Прости, я не хотела. В первый и последний раз признаюсь кому-то в своей слабости. Я решительно встала, внутри всё клокотало. — Извини, извини, — засуетился он, не зная, то ли ему хвататься за меня, то ли за палку. — Просто я услышал в твоих словах то, чего хотел бы, и это очень мучительно, зная, что у тебя есть Якушин. — Саша — мой друг. — Он тоже? Ты же говорила, что твой лучший друг — это я, — Амелин так разнервничался, что непроизвольно дернул рукой, и его палка резко отлетев, гулко шлепнулась на пол. И тут у меня случилось реальное и абсолютное помутнение, инстинктивный, безрассудный порыв, я стремительно села на его здоровую коленку и, схватив за ворот халата, сама поцеловала. — Тоня? — он изумленно отстранился, ощупывая моё лицо. — Ты плачешь? Ты уже второй раз плачешь! Что всё-таки с тобой? — Лучше ты мне объясни, — больше всего было стыдно за слёзы, — что это за фигня такая? На секунду показалось, что Амелин тоже вот-вот заплачет, но то был один из его плутовских трюков, потому что в следующий момент он счастливо просиял и крепко прижал меня к себе. — Знаешь, это такая очень заразная и очень опасная фигня, опаснее любой болезни. Страшнее голода, темноты и призраков. Сильнее боли, жестокости и зла. И даже, оказывается, круче смерти.