Дети Шини

И это неожиданно меня так увлекло, что действительно уже походило на зависимость или болезнь. Я ездила в больницу каждый день, до самого конца недели. Соседи Амелина по палате были страшно рады столь частым моим посещениям, потому что в выражении чувств он, как обычно, никого не стеснялся, и им было очень весело, а мне неловко. Так что пришлось самой идти и договариваться насчет прогулок. Сначала врачиха, напуганная его старой медицинской картой, сказала, что до выписки дальше этажа ему ходить запрещается. Но потом, после жалоб бабок, чей покой мы якобы нарушали смехом и которых до глубины души возмущало наше «легкомысленное поведение» в коридоре, Амелину всё же разрешили гулять. И в субботу мы проторчали на улице аж три часа, но я ни капли не замерзла. А в воскресенье приехали всей толпой и снова пошли на улицу, так как у его соседа по палате, парня, нашего ровесника, разбившегося на мотоцикле и валявшегося там уже больше месяца, сидели свои друзья. Ужасно шумные и постоянно ржущие над всякими глупостями пацаны. Так что Марков выразил Амелину свои соболезнования по поводу неудачного соседства, но тот, посмеявшись, сказал, что после того, как пожил с нами в Капищено, теперь легко находит общий язык с кем угодно. В тот день пришлось уехать пораньше, потому что после обеда к нему, наконец, в первый раз за всё время, должна была заявиться Мила. И мы очень вовремя успели уйти, чуть не столкнувшись с ней в гардеробе. А возле проходной Петров вспомнил, что оставил в палате камеру и, сказав, что догонит, побежал забирать. Но мы дошли аж до метро, а он так и не догнал, и на телефон не отвечал. Якушин остался его ждать, а мы поехали, потому что Насте нужно было домой. Тем же вечером папа неожиданно сказал: — Тоня, ты завтра в школу не пойдешь. Я взял выходной, и мы поедем с тобой на коньках. — Странный ход. С чего бы это? — Тебе нужно встряхнуться. Я тебя не узнаю. Ходишь печальная, молчишь или витаешь где-то. — А раньше я была веселая и заводная? Он и видел-то меня по три часа в день. — Вот, пожалуйста, ещё и злишься на ровном месте. Я просто предлагаю погулять и развеяться. — С Решетниковыми? — Нет, конечно, — папа стойко проглотил мою шпильку. — Только ты и я. У мамы наметился очень важный договор. Из-за пробок в парк Горького мы добирались долго. Казалось, всем жителям Москвы в этот день срочно понадобилось куда-то ехать. Я возмутилась, а папа ответил, что они с мамой каждый день так на работу ездят, и велел терпеть. Тогда я полезла в телефон, но папа строго посмотрел на меня и, забрав его, кинул на заднее сидение. — Хватит. Я же взял отгул. Значит, и ты можешь отложить свои дела. Как успехи в школе? — Как обычно. — Подтянула физику? — Не особо. — Как же ты собираешься по ней ЕГЭ сдавать? — А я не буду сдавать физику. — В твоём институте отменили физику? — В моём институте? Ты даже не знаешь, куда я собиралась. — Куда-то, где кроме математики нужно сдавать физику. — Я передумала туда поступать. — То есть как? — Мне теперь биология нужна. — Зачем тебе биология? — Я на психолога пойду. Детского. — Тоня, что за блажь? За полкопейки в школе сидеть? Кому нужны эти психологи? Папа не то, чтобы расстроился, скорее, был озадачен нелогичностью происходящего, как если бы стрелки часов вдруг начали двигаться в другую сторону. — В том-то и дело, папа, что никто никому не нужен, и никто ничего не замечает. — Ты о чем? — О том, что всё взаимозависимо и взаимопроникновенно. Папа изобразил, что из-за моих слов стреляет себе в висок. Я попробовала объяснить. — Короче, я не хочу, чтобы взрослые, такие, какие они сейчас, лечили детей от своих же болезней. Это нечестно и несправедливо. Это не наше поколение такое, а ваше. Потому что вы слишком погрузились в себя и зациклились на своей нормальности. — Откуда такие мысли? Я в твоём возрасте ни о чем подобном и не думал. — Только не обижайся, пожалуйста, но как вы можете нас воспитывать, если сами не знаете, как правильно? И от этого всё становится таким запутанным, что даже начинает казаться, что в какую сторону не шагни, всё бессмысленно. А мне бы хотелось, чтобы люди не чувствовали одиночества, ненужности и страха оттого, что им предстоит в этом жить. — Боже, Тоня, ты стала идеалисткой? Никогда бы не подумал. — Нет, папа, я реалистка. Я живу в этом и вижу, как вы убиваете нас нашими же руками. Навешиваете ярлыки, сваливаете всё в одну кучу и изо всех сил доказываете нам, какие мы уроды и дебилы. — Ну-ну, — насмешливо ухмыльнулся папа. — А вы, правда, уроды и дебилы? — В том-то и дело, что нет! — Тогда докажите обратное, что вам мешает? — То, что это ваш мир, и вы в нем устанавливаете свои правила. — А по каким, интересно, правилам ты собираешься кого-то воспитывать? — По другим. По хорошим. — Знаешь, Тоня, когда мне было столько же, сколько и тебе, я тоже считал, что взрослым и, в первую очередь моим родителям, плевать на меня. Я жил совсем в другое время, тебе даже сложно представить в какое. Просто в другое. В детском саду у нас из девяти мальчиков трое носили совершенно одинаковые куртки — синие с красным, ещё трое — просто темно-синие. У пары ребят были очень похожие коричневые пальто, и только один ходил в куртке, совсем не похожей на остальные — в перешитой отцовской. Но тогда это никого не беспокоило, это вообще было неважно, и какое-то время было неважно, только потом вдруг начались перемены. Союз распался, и вся страна стала перестраиваться на новый лад. И уже в шестом классе у всех пацанов были новые разноцветные куртки. У всех, кроме одного, который всё равно ходил в перешитом. Неожиданно, в один прекрасный день, люди разделились на «богатых» и «бедных». И по этой моей ненавистной куртке сразу становилось понятно, что мои родители «бедные» и неудачники. А я — нищий. У всех мамы с папой, кто на рынках торговал, кто вещи на продажу возил, кто кооперативы пооткрывал, даже на предприятиях крутились как-то, а мой папа как был обычным рядовым художником на пищевом комбинате, так и остался. И когда в девяностых комбинат закрылся, папа ушел не на другую работу, а в глубокую депрессию. Так что тянула нас только твоя бабушка Лиза, но и у неё в НИИ сложности были, а папа совсем не работал, только целыми днями стоял дома у окна, смотрел на березу, которая росла неподалёку, вздыхал о том, как жизнь быстро проходит, и говорил «Удивительно, какая кругом бездуховность. Что деньги сделали с людьми? Как жить с этим?». Так что, когда мне было пятнадцать, я мог нормально питаться только у твоей мамы в гостях, потому что бульон и картошку мой высокодуховный папа обычно съедал ещё до моего возвращения из школы. И это тогда, когда люди уже заграницу отдыхать ездили и покупали иномарки. У всех ребят в школе давно были магнитофоны и плееры, но не у меня. Я был «нищий» и со мной мало кто общался. В итоге я сам тогда пошел и устроился в палатку — видеокассетами торговать. И ничего страшного со мной не произошло, никакой «Золотой телец», как говорил мой папа, меня не поработил, я просто смог есть по-человечески, одеваться по-человечески и не чувствовать себя хуже остальных. А когда мы с твоей мамой поженились, я ей и себе клятву дал, что деньги у нас в семье будут всегда. Что я буду таким родителем, который может обеспечить своего ребенка всем, что нужно, чтобы ему никогда не было стыдно перед другими. Понимаешь? — папа задумчиво помолчал. — И очень желаю тебе, Тоня, попытаться стать безупречным родителем. — Почему попытаться? — Потому что безупречного в жизни не бывает. Часто благие побуждения могут иметь плохие последствия, а от чего-то дурного может вырасти нечто очень хорошее. Так устроена жизнь и, как ты сама сказала, всё в ней взаимозависимо. Потому что самое главное то, что в тебе, какая ты сама, что у тебя в голове, и в сердце, а оправдывать свою несостоятельность, сваливая на воспитание или окружение, — это для тех самых уродов и дебилов. — Ладно, — примирительно сказала я. — Может, ты в чем-то и прав. Но я всё равно должна сама во всем разобраться. На коньках мы катались часа два, а после зависли возле тира, и папа не успокоился, пока не настрелял мне мохнатого розового зайца, который в магазине стоит гораздо меньше, чем он потратил на этот тир. Я сказала ему, что целиться нужно было не в игрушки, а в работницу тира, тогда мы бы получили этого зайца гораздо раньше. И он очень смеялся и сказал «узнаю маму». После этого мы поехали в кафе, я встала в очередь, а папа занял столик. Когда же вернулась, то оказалось, что к нему уже подсели две какие-то тупые курицы, чуть старше меня, в омерзительно-розовых шапках с пушистыми помпонами и черных обтягивающих блестящих штанах. И ведь видели же зайца, а всё равно подвалили, понятно, что не себе он его купил. Вид, конечно, у папы был очень довольный, а они хихикали и глупо хлопали огроменными намалёванными ресницами. Но в итоге он что-то сказал им, и они, надув губы, сами укатились к чертовой бабушке, так что мне даже не пришлось выливать на их тошнотворные шапки горячий кофе. — Ну, ты даешь. Ни на минуту тебя одного не оставишь. — Да ладно, нормальные современные девушки. Веселые. — Чего же ты их прогнал? — А что нужно было взять их с собой? Маме привезти? — папа с шутливым укором посмотрел на меня и забрал свой кофе. — За кого ты меня принимаешь? — Слушай, а ты вообще никогда не жалел, что так рано женился? — Если бы я не женился, ты бы не родилась. — Уверена, по тебе и в школе куча девчонок убивалась. — Забыла, что я «нищий»? Так что куча не убивалась. А вот маму это не смущало. — Но зачем тебе понадобилось сразу жениться? — Боялся, что её уведут, пока раздумывать буду. — Я не шучу. — Я тоже. Мама же очень красивая, яркая и умная. — Мне просто выяснить нужно кое-что. Раз у тебя такой огромный выбор, то почему ты сам до сих пор за мамой бегаешь? Мог бы влюбиться в кого-то другого. — Мог бы. Но не получается. — Почему же? Папа сделал вид, что задумался, но я поняла, что он давно уже знает ответ. — Мама — мой лучший друг. И мы больше про это не разговаривали, но на обратном пути решили принести ей торт, а пока я выбирала, папа сбегал и ещё цветы купил. Я сказала, что цветы без повода выглядят очень подозрительно. Но он ответил, что ничего подозрительного в этом нет, потому что мама ему не только лучший друг. А поднявшись в квартиру, мы обнаружили, что у нас гости. Мамины и папины коллеги. Приехали отмечать успешный договор, и торт оказался очень кстати. Мама сразу отозвала меня на кухню и сказала, что если я сбегу по своим делам, включу комп или полезу в телефон, то она жутко обидится. Я попробовала объяснить, что мне нужно ехать в больницу, но слушать она ничего не хотела, и мы бы обязательно поругались, но пришел папа и поговорил со мной по-нормальному. И тогда я подумала, что Амелин наверняка поймет, когда я объясню, почему не смогла приехать. Вот только связаться с ним по-прежнему было невозможно, потому что его бабушка хоть и забрала телефон из полиции, но по каким-то неведомым причинам каждый раз забывала его привезти. Как вообще можно забыть про телефон? С гостями пришлось маяться аж до девяти и послушно отвечать, что я покрасила волосы в красный, потому что это цвет революции. А как только дверь за ними захлопнулась, я едва дотащилась до кровати, упала и моментально заснула. И так крепко спала в ту ночь, что даже будильник не слышала. Когда же мама меня растолкала, я вскочила и, как полоумная, вылетела из дома, не позавтракав, не накрасившись и не вспомнив про оставленный в папиной машине телефон.