***
Больно. И эта боль — заволакивающая, терзающая, касается его всего. Неприятными движениями выворачивает внутренности и, кажется, портит даже наружность. Избавиться от нее с каждым днем хочется все сильнее. Чонгук давно уже не помнит, как сумбурно подписывал бумаги, как врач говорил с ним вкрадчиво-деловым тоном и как потом все поплыло перед глазами в сотый раз. Сейчас — все иначе. Чонгук сделал это сам — он осознает, всегда это осознавал, только принять до недавних событий никак не мог, находя какие-то глупые отмазки. Он сам загасил в себе все по-человечески доброе, он предпочел забить себя изнутри, топя бесконечные дозы наркотиков. Он это сделал сам. Силой мысли и общей подавленностью состояния. И теперь, либо он лечит нутро, либо умерщвляет его полностью, добивает. В таком виде жить ему недолго. Чтобы вернуть в себе хоть долю того человечного, что в нем имелось, Чону нужны все силы, что были в нём, и, наверное, даже чуть больше. Но сдаваться больше он не намерен. В реабилитационном центре не так плохо — он отмечает это, когда сознание неожиданной болью вырывает его из забытья и бросает в сгустившуюся мглой реальность. Только люди совсем незнакомые и чужие, — лица до сих пор плывут у него перед глазами, и всех имен, если не прочитает их на бейдже, он запомнить не может. Бесконечные процедуры и терапии, разговоры и тесты сворачиваются в один единый клубок, называемый лечение, и Чонгук уже не вникает в сути, послушно двигаясь дальше, покидая кабинеты и наблюдая за лекарством, бегущим по трубочке, прежде чем то, достигая иглы, наполняет его собою. Тогда это кажется ему непонятным — как очередные лекарства могут вытеснить его личные лекарства? Физическая зависимость притупляется, чистка проходит так, как и сотнях тысяч случаев до него. Тело здорово, разум — все так же затмен. Чонгук не чувствует той разбирающей его тело ломки, что болью сковывала даже легкие, не пропуская клубы кислорода. Чонгук не чувствует, как сердцебиение неожиданно срывается на бешеный ритм, а потом почти останавливается. Чонгук не чувствует, как ломает ребра и сводит каждую крупицу его истерзанного тела судорогами. Вместо этого у него здоровое отдохнувшее от нагрузок тело, спокойное, равномерное сердцебиение и возможность двигаться дальше. Но возможность — это не желание. Чонгук понимает, что что-то не так, когда его начинают посещать другие врачи — Чонгук уверен, что раньше он их не видел, хотя… Быть уверенным в нескольких месяцах своего забытья? Разве такое возможно. Они долго разговаривали, и лишь потом Чонгук стал осознавать — почему. Физическая зависимость, которую альфа считал причиной всех своих неудач и преждевременных срывов, оказалась абсолютно ничем по сравнению с тем, что творилось в его голове. Желание очередного, пусть даже самого легкого косяка исходило совсем не от фантомных болей, крутивших телом, а от мозга, который многозначительно посылал глупые импульсы. Мысли, чувства, желания, — все это обострялось на фоне исчезновения одного из аспектов зависимости. — Вся дрянь у нас в голове, — говорила женщина-психолог, с которой Чонгук разговаривал уже не в первый раз. Именно этой фразой она заканчивала каждый их разговор, подводя терапию к концу.***
— Ты все слышал, — Юнги ловко подхватил его под руку, поддерживая и не давая упасть. Тэхен оторопело выдернул ладонь из его хватки, фиксируя положение и глядя на Юнги почему-то отрешенно-загнанно. Болью тронуло от сказанных таким важным в его жизни человеком слов. — Как ты можешь говорить такие слова? — совсем тихо проговорил он, заглядывая через его плечо и замечая Хосока, глядевшего на них устало и тоскливо — понять этот взгляд Тэхен теперь мог. — Он жив, я чувствую это. Каждой частицей своего тела, каждой клеткой. — Ты не можешь быть уверен в этом, Тэ… — собирался перебить его Юнги. — Я просто знаю, — резко выдохнул Тэхен, достаточно понятно оправдывая свое положение, и отвернулся к стене, поворачиваясь к оторопевшему альфе в профиль. Кадык под тонкой кожей дернулся, омега прикрыл глаза, на мгновение поведя плечами и пытаясь расслабиться. Ему хватило лишь нескольких минут этой звенящей тишины, сковавшей их троих и изредка перебиваемой лишь треском лампочки в подъезде, прежде, чем он проговорил: — Я не смогу принять твоих чувств, — а взгляд, тонкий и нежный, устремлен лишь на Хосока, притихшего в прихожей квартиры. Говорить дальше было бессмысленным.