***
Первым очнулся Эдвард. Он тряхнул головой, будто это могло бы помочь оправиться от увиденного. Никакие проблемы с памятью, последствия которых осложняли ему жизнь последние шесть месяцев, не осилили бы эту картину, не уберегли бы пошатнувшуюся психику, окутав спасительным забытьем за какую-нибудь жалкую неделю. Нет. Об этом он будет помнить до самого последнего вздоха. Он только спустя бесшумную, застывшую минуту рассеянно осмотрелся и обнаружил, что его рука все еще перекрывает кровоток на побелевшей кисти брата. Впрочем, Ал и без того был весь белый. В глазах у него плыло, в груди горело, в животе бешено сдавливало. Нет. Не только ослабевшая, медленно восстанавливающаяся память. Даже Альфонс, сильный и решительный, Эда не защитит. Они оба, как ему казалось, в равной степени попали под удар. Прятаться от пекла бесполезно, когда ты плетешься по бесплодной пустыне, движимый одними только примитивными инстинктами. Остается только искать источник, который подарил бы тебе чувство реальности. Старший Элрик снова заозирался. Даже шипение телеволн не спугнуло этого решения — и взгляд медовых глаз снова обратился на расплывающиеся по выпуклому экрану серое мигающее месиво. — Ал, какое сегодня число? — заторможено и хмуро спросил он. — Двадцать первое, — мальчик с трудом сглотнул вязкую слюну. — Два дня назад, — Эдвард ткнул ногтём в экран. — Два дня назад он был жив. Альфонс всмотрелся в размытые цифры.19.01.25
***
Хмуро-серую вату над головой облепили уродливые синяки черного космоса, видимого в рваных просветах шершавых туч. Ал всякий раз радовался, когда ему удавалось заметить кусочек настоящего неба среди обширных зарослей бесцветных облаков: это всегда напоминало ему, что выход найдется, насколько бы бесконечным и равнодушным не казалось небо — та пустошь, в какую порой превращалась его одинокая жизнь в доспехе. Да, он определенно помнил, что всегда с большим удовольствием тянулся к небесным проблескам. Так почему эта картина, пусть и ночная, теперь показалась ему столь отвратительной? Почему сейчас ему уютнее было жить серой жизнью под серым низким небом, чем осознавать, что за этим пыльным, гонимым ветрами прерывистым слоем есть нечто большее — есть свежий простор, горящие звезды и бесконечность, от которой у любого ребенка всегда захватывает дух?.. Быть может, потому что теперь ему ничего из этого больше не нужно? Жизнь имеет массу особенностей. Одна из них — способность меркнуть, как жалкие дохлые угольки, когда еще минуту назад она горела ярким, жарким пламенем. Еще недавно он был готов рыдать перед принявшим его наконец братом, еще недавно думал, что все позади, что все только начинается. Еще недавно он не был способен и помыслить, что ему снова придется обо всем вспомнить. «Альфонс, спасибо, что увидел во мне человека». Спасибо. Благодарность. Альфонс уже позабыл, что это и зачем она нужна. Он привык исчерпывать всего себя безвозмездно. Все эти месяцы он не спал ночами, когда на ослабленное тело брата снова нападала лихорадка, а на его разум — очередной приступ слепой истерики; терпел все выходки Эдварда, какими бы несуразными они ни были, и раз от раза все усерднее старался притупить его боль; он не жалел себя, пытаясь вникнуть в тонкости чужого языка и найти того, кто дал бы им, братьям Элрикам, новые имена, растворяя в толпе. Альфонс делал это и ни разу не посмел даже понадеяться на какое-нибудь, пусть даже случайное «спасибо». Потому что прекрасно понимал: что бы он ни сделал, сколько бы сил и времени ни потратил на Эдварда, это будет несоизмеримо с теми страданиями, которые младший однажды ему причинил. Никакая забота не затянула бы того шрама, которым отпечаталась на нем брошенное однажды в отчаянии «ненавижу», никакие попытки успокоить не затмили бы воспоминаний о том нескончаемом извращенном безумии, что обрушились на Эда за одно лишь краткое и неизбежное «мне страшно». Альфонс понимал это — и не ждал благодарности, пусть какая-то эгоистическая нота и копошилась в нем мелким паразитическим червем. Однажды он поддался мраку, вонзенному в его душу грубыми руками снафферов, и это позволило ему потерять над собой контроль и использовать брата как вместилище для его собственного, затмевающего здравый смысл порока. Все его действия состояли в согласии с решениями, пусть Ал и не знал, чего хотел больше: вернуть в реальность брата или… Или просто — брата. Да, он определенно делал все это осознанно. И теперь столь же осознанно пытался возместить причиненный любимому человеку ущерб — каждый чертов день отдавал неизмеримую цену за былую роковую вседозволенность. Только вот теперь было неясно, кому именно отдавал. Ведь, как оказалось, мир не нуждался ни в Истине, ни в какой-либо другой особой сущности, чтобы заставить тебя платить по счетам за свою глупость и убожество. «Все мы преступники. Мы никогда не платим цену за то, что хотим совершить. Мы всегда лишь раздаем долги за то, что уже натворили». Впервые с момента побега ему довелось безмолвно принять благодарность. Ту, в которой Ал не нуждался. От того, кто более не нуждается в нем… Какого это — иметь в должниках убийцу? «За что — спасибо? За что? За то, что я увидел в тебе человека? Но ты ведь и был им. Всегда. Так за что?.. — не мог успокоиться Альфонс, устало примыкая лбом к ледяному стеклу. — Ты… поблагодарил меня не за мою веру. Ты поблагодарил меня за чужую слепоту». Он долго сидел в темноте и тишине, сжавшись на узкой тумбочке, и все еще ощущал, как ноют мышцы руки, от которой Эдварда с его стальной хваткой пришлось отцеплять силой. Еще никогда с момента возвращения его настоящего тела Элрик-младший не желал оставаться в одиночестве: первое время он испытывал одно только маниакальное стремление осязать все, что его окружает, а потом, после побега, он настолько привык к не знающей конца моральной пытке, что уже не различал боль физическую. Но сейчас горячий след, оставленный чужими пальцами, и застывшая, чуть барахлящая картинка перед глазами были столь отчетливы и столь невыносимы, что он незамедлительно сорвался с места, как только удалось различить мелкие цифры сквозь размывающую мир вокруг резь нежеланных, неожиданных слез. Не хотелось никого видеть и слышать. Не хотелось чувствовать, снова и снова принимая на себя удары изнуренного, но бушующего организма. Хотелось снова обратиться железкой и впасть в вечный летаргический сон. Вот только жизнь уже давно наплевала на все его желания. В сознание беспрестанно внедрялись далекие, обжигающие горло воспоминания. «Но если ты тоже пленник, почему не пытаешься сбежать?» — «Думаешь, не пытался?» Казалось, за те годы, что он провел запертым в доспехах, душа будто пропиталась этой холодной сталью, взрастила в ней вдоволь выдержки и достоинства, что никогда более не позволяли Альфонсу выставлять себя жалким или проникаться жалостью к кому-то другому. Но это было давно. Он уже успел привыкнуть к мягкости и уязвимости собственной кожи, к проблескам разных, порой не самых желанных, эмоций в собственном взгляде. В конце концов, он полгода обреченно наблюдал, как разлагается изнутри его родной брат, обращаясь из всесильного героя в аморфное забитое создание, порой не видящее дальше своего носа… Такая жизнь научила его жалости — молчаливой, смиренной, уже не кажущейся настолько мерзкой. Ал неосознанно принял ее в себе, и так же незаметно эта жалость врастала в далекий, ранящий душу образ человека, которого он однажды полюбил… Наверное. Он, погруженный в рутину чужого ему мира, не замечал, что когда-то рьяное стремление отыскать Кристиана и утащить следом за собой из того проклятого дома сменилось серым, не знающем продолжения мазком мысли: «а ведь он остался там», который не становился полноценным изображением и более не дергал с места. Он попросту забыл о существовании души, которая когда-то столько для него значила… Ведь Альфонсу было, о ком беспокоиться. Было, за кого бояться. Было, кого карать. Было, с кем спать. Родной брат заменил собой монстра из подземной темноты, желающего хоть немного побыть человеком, — и это привело к тому, что монстра сумели разглядеть в нем самом… «Два дня назад. Два дня назад он был жив». А сейчас… Сейчас уже было поздно жалеть о том, что в тебе не оставалось ничего, кроме жалости. Потому что именно она, статичная и бессмысленная, и погубила Энви. «Все могло бы быть иначе. Мы могли бы быть вместе. Мы жили бы счастливо. Я бы смог его спасти, если бы…» — Альфонс содрогнулся, задрав голову, и сильнее прижал к себе сжатые в кольце рук колени. »…Если бы хотел?» Шрамы, что жгучей решеткой расползлись по спине, заныли с новой силой, вынуждая прогибаться подобно его старшему брату, которому когда-то волей не волей приходилось принимать на свою автоброню удар ненастной погоды. Что его останавливало? Альфонс не вернулся за Кристианом только потому, что попросту забыл? Как это возможно? Неужели проблемы с памятью были не только у Эдварда? Почему? Почему Ал не вернулся, когда были си… Ха. Какие силы? Откуда им было взяться? Кого он обманывает? Да он бы ни за что в жизни туда не вернулся. Ни за что. Не снова. Он бы не решился, не переступил через крошащую все подчистую резь воспоминаний, простреливающих тело зверской болью. Не вынес бы вида этих пустынных комнат, этих коридоров, этих камер ровно так же, как не выносил и сейчас, отчаянно пытаясь припомнить, как правильно вбирать в легкие воздух. Колотило от одного только нечеткого мигающего изображения. Так что бы тогда стало с Альфонсом, окажись он снова в плену этих стен?.. Нет. Он знал с самого начала, что не вернется. И всем, что помогало не провалиться в утаскивающую на самое дно пучину терзаний, было светлое, проступающее сквозь мрак осознание: он и не должен был возвращаться. Энви его не ждал. «Предлагаешь мне уйти с вами?» — «Конечно. Ты ведь не хочешь здесь оставаться. Ты мог бы путешествовать с нами или заняться чем-то еще. Начал бы нормальную жизнь». — «Но я ничего больше не умею, только убивать. Мне некуда идти, меня никто не ждёт…» Однажды он сам с этим смирился. Сам не увидел выхода. Сам сделал насилие своей жизнью. Так с чего бы тогда Альфонсу мучить себя за бездействие? С чего бы ему бороться с самим собой за право быть невиновным перед человеком, которому не хватило бы целой жизни, чтобы искупить свою вину за каждую пролитую каплю крови? С чего бы Алу страдать из-за того, кого больше нет, если Эдвард, его старший брат, никогда больше не позволит ему жить спокойной полноценной жизнью? От своей былой наивности хотелось смеяться… только вот как же правильно вбирать в легкие воздух?.. «Мы не оставим тебя одного. Бежим вместе, Кристиан». — «Нет, даже не уговаривай. Такому чудовищу, как я, не место в мире». «Так вот почему ты отказался. Ты бы не смог жить спокойно, помня всех тех, чью жизнь ты был вынужден разрушить. Ты бы попросту не смог выдержать этого. Ты был заперт там и много лет ждал от них только одного. Ждал своей смерти». И снова, уже второй раз за этот морозный тусклый вечер, давно знакомые слова целительной прохладой разлились по ошпаренному болью сознанию. Всего два слова — ради вечного покоя. «Ты свободен. — Кислороду наконец удалось протолкнуться к стенкам легких. — И пусть «свобода» есть смерть, и пусть я обречен никогда не достигнуть ее — все равно. Я хочу жить. С братом. Пусть это будет означать для меня вечность взаперти — плевать. Уж лучше я буду жить средь сплошных рамок, в которых беспрестанно звенят оковы, чем однажды уйду никем не услышанным в никому не известном глухом гроте. Пусть». Альфонс не помнил, когда ему в последний раз так свободно дышалось. Весь страх и весь ступор махом сошли с плеч, освобождая от давящего веса. Вот теперь можно и… Элрик-младший вмиг окаменел, тупо упираясь застывшим взглядом в крепнущую ледяную корку, обвивавшую стекло. Вес. Тяжесть. «А что тогда в той сумке?» — только и ворвалось в его голову и разбило вдребезги всю иллюзорную конструкцию из спокойствия и самоконтроля. Ноги сводило от туго пережатых нервов, мысли разрывало от нещадных опасений, но Ал все равно бездумно соскочил с тумбочки, едва не повалив ее, и рванул в коридор.***
Эд должен был испугаться. Нечто подсказывало ему, что он определенно должен был забеспокоиться еще сильнее, когда Альфонс, не сказав ни слова, унесся по направлению к кухне. Он привык ненавидеть, привык обвинять его во всех своих проблемах, но еще привык искать успокоения, уединяясь с существом, что выглядело точь-в-точь как Ал. Пусть даже знал, что это только остаточное изображение погибшего брата, он не мог отказать себе в доле успокаивающего, спасительного тепла, которое от этого существа исходило, не мог не цепляться за него как за последнюю нить, связывающую бывшего Стального алхимика с миром. А теперь, когда все прояснилось, когда пелена спала и осталось такое простое и понятное понимание, что все это время с ним жил его настоящий младший брат, Эдвард даже удивился, с какой легкостью сумел отпустить его… Не сейчас ли нужно было держаться друг друга, как еще никогда в жизни? Не нужно было сильно напрягаться, чтобы понять, чьи именно останки выпирали через жесткую, не пропускающую узнаваемые запахи ткань сумки. Альфонс инстинктивно задержал дыхание в отчаянно-смехотворной попытке огородить себя от бьющей в нос причастности к зверскому убийству. Убийству человека, которому он был обязан жизнью. Эдвард должен был испугаться того, что он ошибся в своих догадках, которые нагло подкинула ему Истина. Эд должен был испугаться, когда осознал, что все эти месяцы он дурачил себя самого и причинял тем самым не сравнимую ни с чем боль единственному родному человеку. Эд должен был испугаться, когда всем, что он почувствовал после этого осознания, оказались смятение и сонливость. Эд должен был испугаться, когда чуть ли не в следующую же секунду на его глазах человека снова лишили жизни. Эд должен был испугаться самого этого человека. Места, где он находился. Той жизни, которую он вел. Той игры, которую он любил больше всего. Людей, что его окружали. Тех целей, что они преследовали. Он должен был испугаться овладевшего им вмиг забвенного счастья, осветившего сейчас его разлагающуюся душу. Вот только улыбка, маниакальная и пугающая, так и не сходила с его губ… По разрозненно раскиданным кускам вспоротой плоти, водянистым месивом проглядывающей сквозь плотные слои прозрачных оберточных пленок, окровавленной тонкой сетью тянулись длинные золотистые волосы. Ал помнил, как эти негустые шелковистые пряди мягко ниспадали ему на оголенные плечи, когда Кристиан осторожно и бесшумно склонялся над ним; помнил, как тот с улыбчивой непосредственностью забирал их за ухо, пока с хватким вниманием терпеливо и восхищенно выслушивал длинную и невозможную историю двух братьев, явившихся из другого мира. Вернувшихся с того света. Юноша бессильно склонился, налегая коленями на холодное дерево пола. Слишком поздно. Кристиан. Энви. Тот, кто сломал им жизнь. Смял и выбросил к чертовой матери хрупкую основу их будущего. И теперь… Его нет. Глумливый уродливый смешок сжимал трахею, желая вырваться на свободу, но Эдвард отчего-то сдерживался. Он не боялся, что его услышат, не боялся привлечь внимание, не боялся напавшей на него сладкой эйфории. Не боялся, хоть и должен был испугаться хоть чего-нибудь… Но нет. Он был до неприличия счастлив. Казалось, такого не приключалось с самого того дня, когда впервые после шести мучительных лет он наконец прикоснулся к Альфонсу. В Аместрисе младший Элрик часто в шутку называл себя силачом, особенно когда доводилось общаться с детьми. Он и правда был сильным: даже находясь взаперти старых доспехов, он не забывал, что отточенные навыки рукопашного боя нисколько не помешают его настоящему телу, в которое однажды должна была вернуться душа. Это помогло ему быстро освоиться три с половиной года назад, пусть ему все никак не удавалось приуменьшить свою необычайную чувствительность. Именно из-за нее у него сформировалась привычка к анализу, а не пустому размахиванию кулаками. Вот только теперь юноша мгновенно растерял все свои способности: страшный груз, прижатый предплечьем к телу, оказался неестественно тяжелым; шаги, широкие и бесшумные, оказались слишком выматывающими; наскоро схваченная из кладовки лопата, сжатая в непослушных пальцах, оказалась слишком скользкой и едва не рухнула с резким грохотом на плиты аккуратного крыльца, освещенного лишь мигающими глазами мутных звезд. Ал помнил, что отсюда до окраины реденького хвойного леса добраться можно было очень скоро, если только внимательно держаться севера. Хотелось дотянуться до проигрывателя и лицезреть эту прекрасную картину снова и снова, но приятная волна слабости окатила все тело, ощутимо расслабляя мышцы покалеченной руки, которая, казалось, так навечно и будет сжата невидимой хваткой тошнотворного мрачного прошлого. «Вы ведь не сделаете то же, что и с Роем?!» «Его теперь тоже нет. Все сгинули. Все гниды сгинули! Ха! Ха-ха… Ха-хахахахахаха!» «Мне не нравится делать всё это, но у меня нет выбора!» — Лжец, — в исступлении пустил в пустоту Эдвард и схватился за живот в попытке усмирить давящую судорогу. — Проклятый лжец, ха-х-х-ха! Кого ты пытался обмануть, урод?! — вскрикнул он, и вновь поддался неукротимому позыву хриплого, но столь сладостного хохота. Он не думал о последствиях, не знал, что этим последствиям уже не случиться. Потому что в Эд даже не заметил, что уже был один. «Если Истина сохранила мне жизнь только за тем, чтобы однажды я сделал это, то лучше бы она сразу навсегда забрала мою душу вместе с телом той ночью…» Окоченевшая почва кривыми низкими сталагмитами упиралась в подкашивающиеся ноги Ала, которого уже трижды чуть не повалило на голую землю. Его сжимало от холода, колотило от реальности, тошнило от неизбежности. Юноша отвел взгляд от разрастающейся под ногами ямы и посмотрел вверх: колючие ветви черными слипшимися иглами рассыпались по висящим над головой бурым облакам. «Я согласился забыть тебя после того, как ты отказался меня истязать. Я обратил твою жизнь адом за то, что ты всеми силами пытался подарить мне кусочек рая. Я… и правда монстр». Бесшумный жгучий ветер обгладывал посиневшие пальцы и ловко подхватывал отбрасываемые в сторону рассыпчатые горсти грунта, заросшего бесцветным мхом. Пот смешался со слезами — Альфонс, погрязший в ночной слепоте, не видел и едва ли понимал, что делает. Просто хотелось как можно скорее предать земле то, что она однажды породила, — этого человека и весь тот хаос, каким он наполнил их с братом жизни… — Прости меня, Кристиан, — мышцы все-таки не выдержали, и младший убито припал к земле, сокрушенно прижимая лоб к облезшим корням. — Прости… — Ты действительно думал, что сумел одурачить меня тогда, жалкий ублюдок? — единственная здоровая рука ударила по измятой подушке; слепой озверевший взгляд медовых глаз упирался куда-то в пространство. — Как тщеславно! Хахахахахахаха! «Нет! Пожалуйста! Я ведь сделал, как вы приказывали!» — Отчаяние — удел тщеславных, — улеглось в голове у Эдварда, примкнувшего лопатками к спинке дивана. — Вот теперь мы точно свобо… — но блаженная мысль неожиданно оборвалась — Эд подавился и закашлялся, схватившись за горло. Голова затрещала. Он едва ли не душил себя, бесконтрольно вжимая отросшие ногти в пульсирующие ленты сонных артерий. «Вот именно… Ты же лжец, Энви… Лжец — от начала и до конца…» «Никакого сожаления, сочувствия или милосердия… Ровно до того дня, когда я не встретил своих последних жертв». Последние жертвы. Последние. Жертвы. Что-то не так. Виски болезненно сдавило от порывистой, неуверенной попытки сопоставить между собой части единого целого — от простой, примитивной попытки подумать. «Почему? Почему я не могу последовать за тобой?» — Альфонс стоял на краю впадины, заваленной частями расчлененного трупа. Он уныло выдохнул и принялся отряхивать руки. — Знаешь, Энви, — апатично произнес он, выпуская матовые облачка пара изо рта. Скользкое дерево лопаты снова охладило краснеющие мозоли на загрубевших ладонях. Шуршание пленок понемногу перекрывала немая толща земли. — Как бы там ни было… Выживать не так уж и сложно. Ты приходился мне ровесником, когда оказался вынужден работать на них. А мне было всего одиннадцать, когда меня впервые попытались убить. «Как унизительно. Почему мне стыдно за тебя, Энви? Почему я не могу последовать за тобой?» — Меня пытались навсегда запереть во Вратах, меня хотели отдать в жертву философскому камню, меня едва не взорвали, пока я был жалким обрубком души без тела. А ты? Ты сдался только потому, что тебя пару раз отымели, продолжая кормить и держать в тепле? Отвратительно, — по кромке черепа ударяли дикие, почти визгливые вопли парня, швыряющегося туда-сюда по подвалу в попытке отдалиться от грызущего спертый воздух зазубренного лезвия. «Почему ты не мог умереть достойно? И почему я не могу последовать за тобой?» — Похоже, такая жизнь и правда избаловала тебя. Ты забылся, приспособился, принял… И не смог ничего сделать, когда ее пожелал оборвать кто-то другой. Ты не знал, как бороться за себя самого, потому что привык к беззащитности тех невинных людей, судьбы которых оказывались у тебя в руках. Но на самом деле жизнь в той же мере просто потерять, что и сохранить, стоит только привыкнуть к тому, насколько ты уязвим и в то же время силен. Нужно постоянно развиваться, чтобы уметь контролировать эту пропорцию. Мне это было понятно с самого начала. Мне и… и брату, — Ал осекся, шокированно уставившись в даль загородной пустоши. — Брат… «Я не оставлю тебя, брат». «Почему я не могу последовать за тобой, Энви?» «Потому что меня ждут». — Я… — юноша неопределенно повертел головой и оглянулся в сторону дома. — Я оставил его одного? После всего этого я бросил его и даже ничего не… Эд! — спохватился младший и сразу же сорвался на бег, швырнув лопату на чуть мерцающий песок заросшего пустыря. — Эдвард! Эду было непривычно. Уже который месяц он не пробовал копаться в себе, не пробовал составлять цепочки связанных между собой весомых мыслей, потому что попросту утратил способность надолго удерживать их в памяти. Он жил незамысловатыми, часто резкими умозаключениями, им владели простейшие страхи, опасения и желания. Он никогда не мог успокоиться по-настоящему, всегда держа слабое тело на пределе, отчего прибывал только в двух состояниях: либо забитым и дерганным зверем затаивался в своем углу, либо спал. Но сейчас старший даже не заметил, как сердечный ритм сравнялся, дыхание восстановилось, а из обрывочных кусков идей начала равномерно вырисовываться линия бесстрастного, терпеливого рассуждения — такого, каким когда-то без проблем орудовал Стальной алхимик. Что значит для этого человека «последние жертвы»? Эд ведь помнил, так хорошо и отчетливо помнил этот одержимый блеск в золотых глазах Кристиана, все сильнее отдающий кровавыми бликами после очередного удара, вскрика, толчка; помнил эту властную осанку и ловкие движения рук, хорошо знающих свое грязное дело; помнил, как ненароком приходилось осязать дрожь омерзительного и возмутительного наслаждения, что пробегала по бледной коже Энви во время пыток… «Каждое мое действие и каждое слово — ради удовольствия». Последние жертвы. Последние. То есть… После них — никого? Они, братья Элрики, оказались теми, кто неожиданно лишили его непрерывного потока покинутых истерзанных душ, мучениями которых он питался. Они те, кто лишили его гадкую жизнь ее гадкого смысла. Они не просто сбежали — они точно так же разрушили его жизнь в отместку и даже не подозревали об этом… Эдвард оцепенел; липкие капли облепили шею и спину, точно слизь. Последние жертвы. Что тогда это значит? Это ведь не раскаяние, нет, ведь Энви лжец, неисправимый гнусный лжец… Это и не звание. Не ирония. Не разочарование. Не похвала. Не прощание. «Это угроза…» Слишком уж эта тварь любила предаваться кровавым играм, чтобы вот так просто позволить им остаться безнаказанными. Слишком уж он любил… доводить дело до конца. — Тот, кто любит убивать и признается себе в этом, никогда не скрывает глаз от своих жертв. И Энви не скрывал. Тогда почему? Почему он зажмурился тогда?.. Неужто… Чтобы скрыть правду? Чтобы уберечь… чтобы одурить. Эд глубоко вздохнул и представил, как бы этот безумец посмотрел на него, хвати тому глупости не зажимать век перед камерой. Какой смысл тогда приобрели его речи?.. «Никакого сожаления, сочувствия или милосердия… Ровно до того дня, когда я не встретил своих последних жертв. Вы — мои последние жертвы. Это унизительно и больно, что все закончилось из-за таких, как вы. Я не смирюсь, не прощу, не оставлю. Я сделаю свою боль вашей болью». Бывший алхимик резко распахнул глаза и часто задышал. Вот что он услышал. Вот от чего резко отшатнулся. Вот чего испугался. «Неужели ты умер с этой мыслью?.. Неужели ты умер?» Страх застучал по хрупким костям, будто проламывая их некрепкую полую структуру. Босые ноги неуверенно коснулись пола. «Они нас нашли». — Ал, — нерешительно выдавил он и прошагал к кухне. — Альфонс! — какого черта здесь пусто?! — Альфонс, где ты? «Я не хочу здесь оставаться. Я не хочу обратно!» Только бы не видеть эту тоскливую мглу, окружавшую брошенные комнаты их дома, Эдвард стрелой кинулся к выходу, но тут же резко затормозил у порога, поскользнувшись на гладкой поверхности свежеокрашенных досок и внезапно рухнув на зудящую поясницу. Он вскинулся, в порыве начал переставлять ноги и руку назад и трусливо отполз к стене. Где Альфонс? Он тоже не хочет быть здесь? Он понял? Сбежал? Один? Выход. Нужно выйти, выбраться, отыскать, спрятаться, спастись. Где Альфонс? Нужно выйти… Выйти… «Да как ты уйдешь отсюда, жалкий слабак? — насмешливо загудел голос в голове. — Они ведь ждут». — Заткнись, — огрызнулся Элрик и озлобленно уставился на нетронутую шарообразную ручку, но подниматься не спешил: больно. — Этот ублюдок, Кристиан, он точно так же… Он сказал мне тогда: «крыша над головой, еда и относительная безопасность». Вот что держало его там. А я?.. Чем я отличаюсь? Сколько мне еще надо пробыть здесь, чтобы в конечном счете… Нет, нет. Гнить здесь, без Ала, среди этих «безопасных стен»?.. Нет, нет, нет… Надо срочно… — он захлопнул рот и затаился. Кровь мигом отлила от головы, и омерзительный озноб прошил кожу. Шаги. Тяжелые шаги приближались к их убежищу. «Глупец, — протянул гадко голос. — Ничтожный недомерок, что же ты шумишь? Они ведь ждали, все время ждали тебя, а теперь еще и услышали. Ты один. Ты не спасешься. Ты…» — Сказал же, отвали! — Эдвард сипло выдохнул, напрягая мышцы, и встал. Шаги становились все громче. — Я тут не останусь. Ни за что! — выкрикнул он со всей силы выжатых легких — и дверь тут же распахнулась… Тонкий аромат застывшей смолы, мерзлого перегноя и беспокойной ночи ворвался в неподвижное тепло прихожей. — Я дома, братик, — улыбнулся Альфонс, сконфуженно потирая затылок. — Извини. Заждался? Старший не мог отвести от него глаз. Распахнутый свободный бушлат, усталый, но все равно приветливый и родной взгляд, легкий темный мазок на острой скуле; забранные назад пшеничные волосы, освещенные мягким светом мерклой настольной лампы; студеная темень за его спиной, гоняющая угасающие звезды по небосводу… Все это вдруг предстало перед в Эдом в той дивной, поражающей, умиротворяющей красе, в которой он давно, казалось, не видел никакого смысла. — Ал, — он склонил голову и быстро провел запястьем по щеке, вытирая лишнюю, разом нахлынувшую влагу. — Нам надо убираться отсюда. Как можно скорее. Младший в момент посерьезнел и поспешил запереть за собой дверь. Оливковые радужки потускнели: на них напала мутная тень. Он быстро стянул с рук перчатки, отбросил на тумбочку и озабоченно двинулся к брату — под подошвами ботинок, по которым тянулись разводы грязи, звучно хрустели твердые гранулы и сухие ошметки мха. Эдвард не отступил, не выставил руки в защитном жесте. Есть монстры, что страшнее гомункулов. И они куда ближе, чем кажутся. Они знают, где нашли себе пристанище братья Элрики. Юноша бережно обвел пальцами тонкие плечи, едва не взвыв от того, насколько они были горячи по сравнению с ледяными остатками жестоко умерщвленного тела. Вид у него был озабоченным, но понимающим. Альфонс посмотрел в яро блистающие янтарные глаза, сжал губы и сдержанно кивнул. — Как скажешь, Эдвард… А теперь ложись… — он уловил болезненную трепетную дрожь: старшего будто вмиг замуровало под грудой сокрушающих, уничтожающих сомнений. «Ошибся? Снова? Ложь? Все ложь? Это не Ал? Я один? Я один. Он снова это сделает. Я убью его!..» — …Спать. Ложись спать, брат, — договорил наконец юноша, машинально отнимая руки и пряча в карманах. — Мы ведь собирались ложиться, помнишь? Ты принял лекарства? Не забудь. Спокойной ночи. И Ал, по привычке быстро стянув с плеч пальто и разувшись, пронесся мимо еле стоящего на ногах Эдварда и исчез в своей комнате. Тот, казалось, забыл, как двигаться. Тиканье часов густыми каплями барабанило по гробовой тишине. «Я не верю даже своему настоящему. Как тогда я сумею поверить в наше будущее?» — старший Элрик утомленно притянул ладонь к своей шее и плечам, но согреться все равно не получалось. Он безотрадно нахмурился, закрыл глаза и вслепую побрел к постели. Он ведь еще не знал, что этот дьявольский призрачный холод не сойдет с его кожи до самой той секунды, пока он не испустит свой последний вздох на смертном одре.