Снафферы.

       Черта с два он уснет сегодня. Черта с два забудет. Черта с два удовлетворится лишь одним просмотром.       Это было другое удовольствие — раз за разом прокручивать пленку, по новой приступая к созерцанию столь прелестной картины, от которой на языке таяла сладкая крупинка утешения, а с неспокойного сердца слетал груз необузданной фобии. Да, это было совершенно другое удовольствие, совсем не то, что даровал ему младший брат, совсем не то, что обжигало пламенными прикосновениями и интимным шепотом — это проникало вглубь без тактильного контакта, это смешило без единой шутки, это делало счастливым без единой иллюзии. Просто та правда, о которой Эдвард, наверное, давно мечтал. Та, которой он добился.       Ночь так и гоняла морозную тьму по маленькому немецкому городку, воздух так и волновали колкие вздохи зимнего ветра, звезды так и царапали небосвод, сны так и метались в головах спящих жителей, но Эдвард потерял из виду как весь внешний мир, так и ход времени, ведь теперь все его сознание поглотили какие-то несколько минут, вмещенных в маленький хрупкий корпус кассеты… минут, повторяющихся снова, и снова, и снова.       «Я хочу увидеть это еще раз».       За все годы, что Эд провел в этом мире, кинематограф так и не уцепился за его внимание. Да, это было в новинку и поначалу удивляло, но юноша тогда быстро разгадал его истинное предназначение: люди либо пытаются достучаться замыслом и вымыслом до остального мира — Эд не понимал этого, ему уже нечего и незачем было что-либо доказывать, — либо снимают о том, что никогда не произойдет в их жизнях. Люди просто пытаются скрасить пустые будни этими многочасовыми видеорядами с запечатленными на них небылицами — не более. Он же, бывший Стальной алхимик, в этом не нуждался, не мог понять, не мог оценить работу ни одного из режиссеров по достоинству. Потому что в его жизни произошло все, что только могло и не могло произойти, все — и даже больше…       Но теперь Элрик-старший с уверенностью мог сказать, что у него наконец появился «любимый момент». Седьмая секунда. Когда этот ублюдок приподнимает голову, устремляя светлые глаза в неморгающее око камеры. Взгляд, такой забитый, такой отчаянный, но в то же время такой смирившийся. Взгляд побежденного. Взгляд того, кто заслужил.       Энви изуродовали. В действительности, на него невозможно было смотреть, но оторвать взгляд почему-то было невообразимо сложно, словно в Эдварде просыпался один из тех эстетов, которых не признавало общество приютившего их мира.       «Я ведь довольно красив, да и после войны и этой истерии со светловолосой и светлоглазой расой я пользуюсь хорошим спросом».       — Жаль, что тебе не придется больше скучать по своей красоте, Энви, — юноша провел ногтем по прижатой к шее коленке и мечтательно улыбнулся.       Лицо этого человека теперь охватило то же уродство, какое он однажды вживил в них, братьев Элриков.       «Остальным его жертвам повезло больше. Они умерли до того, как успели осознать, во что превратились… Нет. Они ни во что не превращались. У них не было шанса. Их души и тела наверняка исчезали быстрее, чем успевали испортиться. А с нами… случайно… все вышло иначе. Мы успели сгнить, — было так странно. Время шло, а трезвость мысли не покидала его. Так странно… думать о том, о чем хочется думать, а не о том, на что подталкивает тебя один только бессознательный лютый страх. Так странно было видеть не обрывочную картинку в голове, а целую, нетронутую нить пути, который они с Алом с таким трудом преодолели. И кончик этой нити так и не удалось отыскать. Будто она далеко. Будто ему еще есть, зачем жить. — Я… все еще жив?»       «Это так странно».       «Я все еще жив».       «А он — нет».       И Эдвард снова потянулся к проигрывателю, чтобы убедиться в этом. И снова. И снова.       — Какая угроза? Что за вздор я несу? Как ты можешь угрожать мне, если тебя больше нет?       Снова подвал, снова цепи, снова удары, снова слова, снова раны, снова боль, снова не то, что он хочет видеть. Где труп? Неужели так сложно было запечатлеть самое главное? Какие дрянные операторы!       «Мертв».       «Мертв».       «Мертв».       Снова раскаяние, снова прощание, снова слезы, снова паника, снова темнота, но все не то… Где тело того, кто…       «Сдох!»       «Совершенно точно сдох!»       «Он оступился. Он — это они. Обезглавленные. Усмиренные. Безобидные. Они больше не придут за мной».       И ему все-таки удалось сохранить равновесие. С той самой секунды, как Эд застал брата на пороге их уединенного домишки, он только и мог думать, что о том странном чувстве, охватившем его с небывалой силой, но исчезнувшем так же быстро, как и появившемся… Умиротворение. Безопасность. Красота…       Она… успокаивает? Наверное. Похоже, что так. Он ведь вспоминает этот теплый свет, этот мазок на скуле, эту улыбку и чувствует, что уже лучше, уже уютнее. Ал такой чистый. Хотелось сорваться в соседнюю комнату и тут же стереть грязь с его лица… Такого вымученного. Нет. Нельзя. Альфонс уже спит. Устал. Нельзя трогать. Разо… Расстроится. Нельзя. Нужно успокоиться. Красота, нужна красота. Хоть какая-нибудь.       Эдвард медленно поднял голову в явном недоумении. С застывшего кадра, с той особой седьмой секунды, на него глядел Кристиан.       «Посмотри на это. Продолжай смотреть. Разве ты не прокручиваешь этот ролик уже сотый раз?» — «И что?..»       Изображение черно-белое, но Эдвард так и различает алые рваные пятна и чувствует запах крови, изображение мутное, шумное, но он отчего-то с необычайной четкостью может разглядеть каждый кусочек мышечных волокон, прилипших к обрывкам тонкой раздраженной кожи, по которой тянулись ожоги от хлыста.       «Разве тебе не нравится, Эдвард?» — «Нравится».       «Разве это не красиво?» — «Красиво».       «Разве это не то, что тебе нужно?» — «То».       «Тогда смотри, Эдвард, — снова зашепелявил знакомый мерзкий голос, будто стуча по затылку. — Кто сказал, что уродства стоит бояться? Ты ведь сам такой — изувеченный, неполноценный, дефектный, ты отброс, ты ничего не можешь и практически ничего не хочешь. Но разве себя ты боишься? Нет. Тогда не бойся ничего из того, что уродливо. Не бойся и люби. Люби так же, как любишь… красоту».       Эдвард взялся за голову, пропуская костистые искусанные пальцы средь тонких сухих прядей. Это тоже красиво? Это тоже приятно? Это тоже спасет?       Да.       На повтор. Быстрее. Единственная целая рука на странность скоординированным, уверенным движением начала давить на кнопки. От частого проигрывания шипение от пленки доносилось уже совсем другое, будто раздраженное.       «Ты ведь тоже хотел увидеться с ним, — отголоски воспоминаний, размытые, слабые, блеклые, далекие. Кто это говорил?.. Когда? Кому?.. — Тогда смотри, не закрывай глаза, смотри внимательно».       — Хорошо, — послушно отозвался Эдвард, пытаясь довериться спасительной просьбе… или приказу? Он уставился в экран уже, быть может, и правда в сотый раз, он не знал, не считал, не замечал в этом ничего подозрительного или опасного. Это то, что ему поможет.       Подступило удивление: будто впервые удалось по-настоящему разглядел все то, что перед ним предстало. Та же запись. Тот же человек. Та же речь. Но новые звуки. Новые линии. Новые детали. Взгляд только сейчас скользнул в верхний угол кадра: несколько тонких пальцев Кристиана были неестественно изогнуты и втиснуты в массивные, но узкие звенья, сдавливая окровавленные фаланги. Эдрик-старший проследил за тонкими концами пары черных густых дорожек, рассекающих вздернутую вверх руку. Постепенно они сходились в одну, более крупную, и брали начало от одного из ногтей… которого не было. Он поморщился, вглядываясь в нестабильное облако то сходящих, то заполняющих все помехов. Не показалось. На месте когда-то идеально ровных, поблескивающих от прозрачного лака розоватых пластин теперь были только свисающие ошметки мяса и тонкие связки полупрозрачной клетчатки. Этими руками… Он убивал. Этими руками он ненавидел. Этими руками завидовал. Этими руками вытряхнул из Эдварда и его невинного младшего брата всякое понятие человечности. Эти руки… теперь выглядят куда лучше. Даже лучше его собственных… собственной. Да. Гораздо лучше. Красивее.       «Что ты делаешь, Эдвард?» — этот дурацкий шепот за ухом хоть когда-нибудь угомонится? — «Смотрю».       «Зачем?» — «Ты знаешь».       «Пытаешься успокоиться?» — «Именно».       «Получается?» — «Да».       «Тебе лучше?» — «Да».       «Тебе это нужно?» — «Да».       «Тебе… хорошо, Эдвард?»       — Да! — выпалил он, и разъяренно махнул обрубком руки, и взбудоражил неподвижную пустоту. — Что тебе не нравится?!       «А тебе все нравится?» — медленно. Глумливо. Невыносимо.       — Да, да, да! — захрипело простуженное горло: Эд уже который час сидел на голом полу, прижавшись к дивану. — Что в этом тако… — он замолчал. Сел прямо. Обронил руки на живот.       «Эта группа занимается съёмками специфических фильмов для богатых извращенцев. И в этот раз заказали тебя, Эдвард».       «Да… Я тоже был по ту сторону экрана». — «Тебя сдерживали те же цепи».       «Я так же боялся того, что со мной могут сделать». — «Так же боялся, что тебя потом кто-то увидит».       «Я… проклинал тех, кто породил спрос и дал возможность этим тварям торговать человеческими жизнями». — «Ты проклинал тех, кто с удовольствием смотрел эти видео».       «Как и…» — «Ты — прямо сейчас».       Эдвард взмок. Омерзительный озноб сковал мышцы.       «Они создали это специально для меня».       Горечь тошноты уже плескалась в глотке, обжигая основание языка.       «Я такой же. Я — их клиент».       Суставы заскрипели, как только Эд бесконтрольно повалился на бок и припал выцветшим виском к жестким пыльным доскам.       «Я тот, благодаря кому они существуют».       Он рефлекторно сжался и сомкнул губы так сильно, как только мог. Живот схватило сильнее; по тонким стенкам органов прошлась болезненная бурлящая волна.       «Нет. Нельзя сейчас. Мы собираемся уезжать. После нас должно быть чисто».       Юноша еще какое-то время сражался с собственным организмом, хлипко стонал и отчаянно умолял.       «Если уснуть, все пройдет. Все остальное ведь проходит».       Каких титанических усилий стоило просто оттолкнуться ногой и перемяться на другое плечо. Больно: доски на полу неровно лежат, один из краев теперь впивается в лопатку. Ничего. Это ничего. Эдвард уткнулся влажным лбом в подножье дивана, с которого наполовину сползла мятая простыня. Если уцепиться за нее, он поднимется? Но Эд не успел это проверить: рвотный позыв снова стиснул грудь, чуть ли не разрывая изнутри.       «Нет. Нам нельзя оставлять следов», — он до предела сжал веки. Пламя окатило до кончиков пальцев, и сознание укатилось куда-то в небытие, будучи не в силах выдержать эту пытку. Повезло.       Он думал, что эта ночь будет лучшей в его жизни: сначала он вдоволь насладится разворачивающейся на экране сценой, а затем уснет глубоким, бессонным, блаженным сном, окруженный этой приятной прохладой, этим монотонным шепотом кинескопа, этой безопасностью. Но он должен был предугадать, что все закончится, как обычно.       Что он просто в очередной раз поспешит убраться из реальности, только бы спастись от нее.

***

      — Ты мне лжешь, Альфонс, — насмешливо выдал Кристиан, очерчивая ногтем границы его лопаток.       — Я говорю серьезно, — в очередной раз парировал мальчик. Это была уже третья попытка Энви опровергнуть его слова. — Что на этот раз?       — Фламель, — ответы перемежались с усталыми, немного ленивыми, но томными прикосновениями чуть влажных от жара рук. Давление. Что это… массаж? — Нашему миру тоже известен такой человек, как Николя Фламель, и тоже алхимик, и тоже жил примерно пять или шесть веков назад. Неужели ты думал, что я настолько необразованный?       — А… Да… То есть нет, я так не думаю. По поводу этих совпадений… — Ал двинулся, заставив Энви приподняться, и перевернулся на спину, заглядывая в светлые радужки, будто покрытые россыпью серного порошка.       — Совпадений? — ему было интересно. Поразительное внимание, пусть и вполне предсказуемое недоверие. Альфонса давно никто не слушал с таким участием. Или, скорее, он просто очень давно никому не высказывался. Даже, казалось, начали подступать отголоски какой-то детской гордости, какую питала мысль о собственной уникальности. Этот человек был первым, кого действительно заинтересовала его судьба… Ничего не оставалось, кроме как пожалеть, что жизнь столкнула их именно здесь, в густых тенях этого старого дома, среди людей, равнодушие которых не знало себе равных.       — Д-да… — мальчик неожиданно для себя понял, что не может объяснить самого главного — того, что больше всего ему претило, больше всего сбивало с толку и так часто подталкивало его к предательской мысли, что ничего не изменилось, что он не жертвовал алхимией и всеми людьми из родного мира, чтобы воссоединиться с родным братом… потому что все они жили и здесь тоже. Он не был уверен до конца, что сумел разъяснить это с самим собой, а сейчас предстояло просветить еще и кого-то другого.       — Альфонс, — тот сильнее обычного содрогнулся: только сейчас ощутил, как холодный кончик носа проглаживает его прикрытое веко и свежее дыхание щекочет кожу на щеках. — Если ты опять начнешь со своим «не поверишь», я ведь и разозлиться могу. Понимаешь?.. Просто продолжай. Не волнуйся. Я и сам не особо верю, что этот мир мог сотворить кого-то, подобного тебе, — поцелуй — невесомый, мягкий, дразнящий. Кристиан чуть отодвинулся, поднял с пола подушку и улегся рядом с младшим Элриком. — Я слушаю.       — Отражения, — проговорил Ал, все еще чувствуя горячий отпечаток на вмиг пересохших губах. — Миры — мой и твой — параллельные и связаны Вратами истины, обеспечивающими энергетический обмен между двумя полюсами мироздания. Хотя, может и не двумя, мы не знаем на самом деле, существуют ли еще что-то помимо этих двух… В общем, ввиду того, что они связаны, в обоих мирах существуют люди, которые как бы… похожи. То есть нет, не похожи, они почти идентичны. Одна внешность, одни голоса, почти всегда — одинаковые имена, но разные характеры и судьбы. Люди, среди которых я вырос, могут прямо сейчас проходиться по улицам этого города и не только — они могут находиться в любой точке Земли, Истина это не регулирует. Связь односторонняя, энергия из этого мира перебирается в наш, поэтому алхимии здесь нет, и оттого Истина здесь, скорее всего, влияния не имеет, либо же оно ничтожно мало. Это тоже мало нами изучено. Нам было не до изучения этого вопроса: после смерти одного знакомого брата возникли сложности с жильем и деньгами.       — Что ты называешь «обменом энергией»? Как это работает?       — Смерти, — как можно равнодушнее сказал Ал, смотря в потолок. — Как только человек этого мира лишается жизни, информационный отпечаток, который он за собой оставил, проходит через Врата и используется аместрийскими алхимиками как сырье для преобразований. Возможно, я ошибаюсь, и связь не односторонняя — не удивлюсь, если ваш мир тоже что-то получает от нашего взамен, но что именно, предположить сложно. Но, думаю, так оно и есть, иначе сложно было объяснить наличие двух относительно одинаковых личностей в обоих вселенных. Вот они — отражения. Поэтому вполне нормально, что исторические личности наших миров совпадают. И не только исторические, — мальчик повернулся к Кристиану. Тот слегка прищурился. И чуть приподнялся на локтях. Кажется, понял.       — Ты серьезно?       — Сколько раз мне еще это повторить?       — Да, точно, прости… — он снова шлепнулся на спину, испустив глубокий вздох. — С ума сойти. И я тоже?..       — Угу.       — Черт. Точь-в-точь, что ли?       — Тебя это задевает?       — Немного.       — Не можешь смириться, что кто-то настолько же красив?       — Почему ты сомневался?       — Что? — не особо-то приятно, когда твои комплименты игнорируют…       Но Энви было не до обмена любезностями, он уже серьезно глядел на него. Не то чтобы испуганно, не то чтобы восхищенно, но и раздражением это назвать было нельзя… шок? Этот человек шокирован?       — Почему ты сомневался, прежде чем объяснить мне это? — вопрос, долго дожидавшийся ответа.       — Потому что мне это не нравится. Это путает. Каждый раз, когда я вижу очередное знакомое лицо, мне не свыкнуться с мыслью, что это другой человек. Один образ, знакомый, навсегда осевший в памяти, не оставляет никакого шанса другому, здешнему. Это… как бы сказать… Это обманывает. Я хочу видеть человека таким, каков он есть, и неважно, какой след оставила в моей прошлом его копия. Я хочу верить в свое настоящее, а не плестись за прошлым, как за глупыми предрассудками, не хочу… Все, чего я желаю, — научиться не делать поспешных выводов о человеке, только раз увидев его лицо…       «Ведь именно это заперло нас с Эдом в этом проклятом месте».       — Так, выходит, ты просто не горишь желанием видеть «его» во «мне», Альфонс? — с улыбкой догадался Кристиан, снова не выдержав и нагнувшись к мальчику. Его длинные волосы завесой скрыли их лица от бледного оконного света. — Хей, можешь быть уверен, мне нет равных. Ты даже не представляешь, в какой степени я — это «я», а не кто-либо еще. Меня так просто не спутать. И не забыть… Подожди, — Энви прямо-таки оживился. Он что… и вправду верит? Теперь мальчику было сложно ответить, кто из них, в действительности, больше удивлен. — Так это правда? Значит, у меня тоже было… м-м, как ты сказал, отражение? Там был я? Это поэтому Эдвард сразу узнал меня?       — Да.       — Воах! — вдвойне воодушевился Кристиан. — А как его звали?       — Ам… Никто не знает, как его на самом деле звали.       — Ха? Черт, тогда выходит, что он круче меня. Имя, я имею в виду, настоящее — это место уязвимое, и он не пожелал никому показывать свою слабую сторону, оставил этот секрет при себе… Так же?       — Так.       — Он мне нравится, — Энви вздернул тонкую бровь. — Только ты сейчас выглядишь, будто это я зря…       — Ты знаешь что-нибудь об Уроборосе?       — О чем?       — Видел когда-нибудь змея, который образовывает кольцо и кусает себя за хвост?       — А-а… Было такое. Может, на каких-то странных картинках и видел. К чему это?       — Эд ненавидел этот символ. Пару раз мы сталкивались с ним в этом мире — случайно, мимолетно… Но каждый раз он с трудом успокаивался. Уроборос заставлял вспоминать то, что хотелось забыть. То, что мы с таким трудом отпустили, чтобы начать новую жизнь. Я видел, брату тяжело, он вспоминает… его. Того, у кого было твое лицо.       «Это ведь Энви однажды его убил. Зависть. Наш кровный брат».       Кристиан медленно покрутил головой, разминая шею, — послышался тихий хруст позвонков.       — Ты говоришь о нем в прошедшем времени. Что случилось с тем Энви?       Альфонс открыл глаза. А перед ним — такой же белый потолок, на веках те же слезы, что жгли их во время пыток в закоулках того дома, в руках того человека. Вот опять. Пусть даже во сне, а этот чертов змей все равно проявляет в памяти то, что хочется навсегда оставить на глубине слепого забвения. Вот опять. Сколько это можно терпеть? Сколько еще он сможет это терпеть? То, что он только что видел, точно наяву… когда это было? Чуть больше восьми месяцев назад — но будто в другой жизни, сам Ал был младше себя сегодняшнего чуть больше, чем на шесть месяцев, — но чувствовал себя призраком Альфонса Элрика — не больше не меньше… Сколько можно? Сколько?       «Меня так просто не забыть». — «Но я хочу забыть тебя», — холодное запястье прижалось к переносице, цепляясь за влажные дрожащие ресницы. «Пожалуйста, позволь мне забыть».       Челюсти сжались настолько сильно, что по рядам зубов пробежала искрящая волна ноющей боли.       «Я обязан позаботиться о том, кого еще не потерял. Пожалуйста, отпусти меня».       Прийти в себя и подняться с взмокшей постели оказалось труднее обычного. Именно труднее, именно обычного. Альфонс уже давно не был способен вспомнить, что такое «легко», и потому разучился радовался новому дню. Просто знал, что каждый раз должен был вставать, и вставать пораньше, иначе Эд, подгоняемый своими немощностью и упрямством, снова вляпается в какую-нибудь историю — на то у него был талант, необязательно было даже выбираться за пределы квартиры…       Нет. Стоп. Нет. Уже нет. Уже обязательно.       «Нам надо убираться отсюда. Как можно скорее», — блеклый голос брата освежил с самого утра перегруженное сознание.       Сегодня. Сегодня же их здесь не будет. Сегодня же они снова исчезнут для тех, кто однажды пустил их жизни под откос.       «Нам больше ничего не остается, кроме как пытаться скрыться. Раствориться. Исчезнуть. Ради покоя. Неужели мы так много просим?»       Морозный рассвет заглядывал в комнату мутным солнечным диском сквозь старые узорчатые занавески. Там зима, там холод, там чужбина, там неизвестность. Но там лучше, чем здесь — под давлением зорких глаз и хватких лап снафферов. Альфонс поклялся, что, сколько бы трудностей не подкинула ему новая должность, которой он непременно добьется, он справится со всем. Насущные бытовые проблемы — ничто по сравнению с мучительными днями, которые он все эти месяцы разделял с обезумевшим братом. Ничто.       Точно. Нужно хорошенько подготовиться, ничего не забыть. Ничего важного.       «Кассета», — стрелой пронеслось в голове, и тело, что еще не особой слушалось, само собой подорвалось в гостиную, где предпочитал ночевать Эдвард… Эдвард? Он оставил брата наедине с… Черт! Вот тупица! Да он же мог разнести ее в щепки! Идиот! Страх сжал горло, вжался в взбесившееся сердце.       Но как только младший влетел в его комнату, десятки страхов соединились в один, самый главный. Брат. Пальцы тотчас нырнули под воротник ночной рубахи — жив… Пульс в норме, дыхание вроде тоже. Хрипит немного. Почему на полу? Упал? Ему тоже снился кошмар? И так всю ночь пролежал? Похоже, да… Весь сжался, точно ребенок, кончиком указательного пальца захватил краешек сползшего с дивана одеяла и к ладони прижимает, будто этого достаточно. Ничего подобного. Продрог наверняка. А если заболеет? Перед поездкой? Вот гадство…       «Что же ты творишь с собой?.. — сильные руки осторожно подхватили за шею и поясницу и уложили на холодный матрац. — Не ты ли кричал, что сам можешь о себе позаботься? Тебе точно девятнадцать?..»       Что-то Альфонс передумал будить его сразу же. Ничего, работы не так много, как кажется, до вечера управиться должны. Кассета на месте: серые шумы разгуливают по экрану… А ведь он рванул домой ночью, чтобы забрать ее. Пришел — и даже не вспомнил, неожиданно застав брата в прихожей. Решительность старшего вышибла из головы все опасения. А Эд кассету, выходит, даже не трогал. Ну, конечно, и с чего бы ему? Эти звуки, вырывающиеся из барахлящего динамика, мешали уснуть, но Эд наверняка даже и не подумал, не осмелился бы прикоснуться к ней… Ему пришлось засыпать так. Из-за него, Альфонса, потому что тот не позаботился обо всем как следует. Вот идиот.       Младший Элрик осторожно вытянул кассету из проигрывателя — и ворвавшаяся в гостиную тишина подхватила стук его удаляющихся шагов.       Сначала нужно привести дом в порядок, доехать до станции и оповестить владельца домишки об их незапланированном отъезде: телефонной связи здесь, на окраине леса, не было.       Еще столько всего нужно было сделать. Столько всего решить. Получится ли у них? Хватит ли сил у него? Выйдет ли освободиться от цепей собственных снов? Ал не знал.       И только лишь одно он различал до невыносимого четко: бесконечный, нещадный вопрос, тяжелеющий за грудиной: «Почему мне не забыть тебя?»

***

      Эдвард проснулся от мысли, что его прямо сейчас разорвет на кусочки. Глубокий сон потонул в зловонной жиже, с силой вырвавшейся из горла и испачкавшей чистое белое одеяло. Жар кипятил мозг и сдирал кожу со лба тяжелыми раскаленными каплями пота. Снова резкий спазм — и мягкие стенки гортани ножом прорезала очередная порция рвоты, которую юноше каким-то чудом удалось оставить плескаться в обожженном желудке до самого утра. Из глаз и носа хлестала вода, атрофированные мышцы мерзко жужжали и самовольно содрогались, пока организм выталкивал из себя остатки застоявшегося мусора, который по идее должен был утолить его голод, а не… А не это все. Проклятье. Попытка сесть вызвала только внутреннюю усмешку и очередной мучительных позыв — по впалой щеке медленно стекала горячая жидкость и впитывалась в кем-то взбитую подушку. Надо сесть. Иначе он попросту захлебнется. Будет так глупо. Хотя как он еще заслужил? «Хотя бы попытайся. Что тебе еще остается? Если ты не уверен, что получится, — просто пытайся», — твердил себе Эдвард, напрягаясь всем телом, чтобы хоть на миллиметр отодвинуться от желтоватого отвратного пятна на посели. Черт… Больно. Противно. Воняет. Жарко. Больно. Больно. Мешки легких сокращались так, словно кто-то насосом резко то вытягивал, то вталкивал в них воздух. Как же так… Надо было поступить разумнее… наверное. Хотя он бы точно не смог подняться и дошаркать до ванной ночью…       Ночью. Как так вышло, что сейчас он бессильным отбросом валяется в луже собственной блевотины, только лишь глухо постанывая в измазанную подушку?.. Ночь. Что-то случилось, наверное. Он не знал. Привык не быть в состоянии вспомнить. Оставалось только принимать факт того, что случилось нечто, от чего сейчас тебе хочется просто закрыть глаза и сдохнуть — настолько все скверно, настолько бесит. Хах… Эдварду показалось, что если сейчас он закроет их, то и вправду получится. Отчего же нет? Разум плыл, мало чем отличаясь сейчас от того, от чего только что избавилось тело, с которым все еще творилась какая-то чертовщина. Ночь. Что было ночью? Наверное, если ему так плохо, то это важно. Давно такого не было. Альфонсу как-то удавалось поддерживать в Эдварде уцелевшую искру здоровья. Ал… его брат, да? Любящий родной брат. Элрик-старший надеялся на это. Что ему еще оставалось?       На десятой минуте неподвижного лежания на зудящем боку подступила относительная легкость. Получилось пошевелиться, пусть от этого ноги и руки разом прошерстил жалящий холод. Пусть. Неважно. Уже привык.       Сквозь пену тягучих кислых слез он разглядел перед собой расплывчатый образ учителя, стирающей кровь с насилу сжатых губ… Как же ее звали… Не вспомнить. Опять. Это уже почти смешно… Неважно. Не та жизнь. Неважно. Неважно. Он не скучает. Наверное. Эд ведь не от того ее вспомнил? Нет. Он вспомнил боль, нагнетающую боль после каждого ее приступа, свидетелем которых ему временами выпадало быть. Вспомнил, просто потому что у него самого будто что-то изнутри выдрали — и теперь он только и может что отхаркиваться от тошнотворного плода очередной из своих ошибок. Ошибка. Какая ошибка? Чем он опять провинился? За что?!       «Вспоминай».       Он ничего не делал, это точно! В измазанной узкой ладони, что испорченным тряпьем свисала с кровати, не чувствовался призрачный вес жесткой рукоятки ножа, пальцы не улавливали холода бритвы. Все нормально. Он никого не убивал. И никого не пытался оживить. Тогда что?       «Что было ночью?»       Каким-то чудом удалось перевалиться на другое плечо, — каким именно, Эдвард через минуту уже не вспомнил. Впереди на фоне старых песочных обоев показался черный квадрат выпуклого экрана, в котором искривленным угловатым пятном отражалось окно. Сейчас светло. День. Вроде бы. Пасмурно. Вроде бы. Но свет все равно такой жгучий. Вроде бы.       Юноша опустил взгляд: на самом деле зрачки будто упали в покрасневшие уголки опухших глаз. Чернеет провал ввода для кассет. Чернеет. Там пусто. Странная пустота, почему-то заметная, а не как обычно. Эд не осмелился облизнуть грязные губы и медленно провел по ним длинным рукавом, какими он привык скрывать то, что осталась от его кисти. Он оттирался, но продолжал со неожиданным для него самого увлечением смотреть на выключенный телевизор и отпечатки чьих-то пальцев, потревоживших слой пыли на проигрывателе.       «Ты уже вспомнил, но все еще боишься».       Эдвард теперь разглядывал ногти на единственной руке: длинные, кривые, исцарапанные от постоянного трения о клыки — очередной странной привычки, не отпускающей его уже шестой месяц. Зато они хотя бы есть, утешительно решил он и еще с минуту не догадывался, что именно его так успокоило и с чего бы им не быть… Гадкий запах спал. Нет! Просто нюх притупился. Эд всхлипнул.       «Тебе легче не вспоминать. Но…»       Снова подвал, снова цепи, снова удары, снова слова, снова раны, снова боль.       «Но с тобой всегда будет тот, кто заставит вспомнить».       Снова раскаяние, снова прощание, снова слезы, снова паника, снова темнота. Снова эти красиво-уродливые руки.       «Ты — их клиент, — гонгом раздалось где-то внутри. — И ты не посмеешь это забыть, Эдвард».       По желтоватым зубам поползли капельки крови, выступившей из прокушенной губы.       «Я — их клиент, — через силу смирился он. И тут же спохватился: — Никто не должен узнать! Никому нельзя это видеть! Ал! — не смог выкрикнуть юноша. — Альфонс! Взял! Нельзя! Я обещал, что ему не придется смотреть! Старший брат должен защищать младшего!»       Он помнит. Вчера вечером. Ал занимался. Они говорили. И не только. Тепло рук. Холод стали. Снова тепло. Сумерки. Кассета в бледных пальцах. Решение. Тепло. А потом… Как Эд мог позволить младшему брату смотреть на это? Почему не понял сразу, почему не остановил?       «Никто не должен знать. Надо ее уничтожить!» — решение, столкнувшееся с пустотой — той самой, слишком заметной, слишком страшной. Совсем не той, какую раз о раза даровал ему сон.       «Где кассета? Ал взял. Нельзя… — шероховатые ступни сжались, соприкоснувшись с знакомым холодом деревянного пола. — Если я не смогу уничтожить их самих, то сотру в порошок все, что с ними связано. Они больше не придут за мной».       «Никогда», — шаг.       «Никогда», — еще один.       «Никогда!», — бег.       Мир перед глазами ходил ходуном, вертелся, подпрыгивал; стены переползали на косой потолок и стекали на пол, как слизь.       «Не-е-ет, падать нельзя, — твердил он себе, вжимая скользкую ладонь в стену. — А то Ал подумает, что что-то не так. Нельзя заставлять его волноваться. Нельзя, чтобы он видел. Никто. Нельзя. Нельзя…»       Элрик-младший еле успел увернуться от удара жесткой ручки резко распахнутой двери, как в него тут же что-то вцепилось. Совсем как вчера…       Отвратный запах ударил в голову. Зловонные остатки еды, прилипшие к недавно состриженным светлыми волосами, маятниками качались перед глазами. Красные хлопающие губы, раздувающиеся узкие ноздри, дикие светлые глаза. Альфонс сильнее смял в ладони вымазанную в черной пыли влажную тряпку. Оказалось, она пахла приятнее, чем…       — Эд?.. — выдохнув на автомате.       — Где она?! — как громко. Как же от него несет… «Мерзко».       — Что?       — Кассета! Дай! Где? Ал, я не…       — Выбросил, — тихий ответ, услышанный и понятый сразу… каким-то чудом.       — Что?       — Зачем нам эта дрянь, брат? — медленно подняв голову, младший мягко отодвинулся. Как можно аккуратнее. И быстрее. — Все кончено. Успокойся, — Эдвард снова попытался сказать что-то, но только закашлялся и инстинктивно подался вперед — на отошедшего подальше брата. — Нет… Постой. — «Не трогай меня». — Отдышись, Эд, успокойся. Пожалуйста.       «Все же закончилось… Ты — Альфонс, мой, родной… Тогда почему ты говоришь то же… что и всегда?..»       Старший замер, подавленный, почти обиженный, и уныло окинул взглядом жирные пятна на мешковатой одежде. Ал последовал его примеру.       «Он совсем как… животное. Бешеное. Отвратительно».       Но надо было перебороть себя. Потерпеть. Что Альфонсу еще оставалось? В конце концов, это сейчас не Эдвард. Это то, что они с ним сделали.       — Эд.       — М-м?..       — Ты помнишь, что мы сегодня уезжаем?       — М-м, — кажется, то было в подтверждение.       Младший окунул тряпку в ведро холодной, еще не мутной воды и протянул Эдварду.       — Переоденься сразу. Там холодно, учти. Бери только самое необходимое.       — Опять?       — Что опять?       — Ты так уже говорил.       — Надеюсь, больше не придется, — мирно отозвался юноша. — Все… непригодное оставь в корзине. Потом выбросим.       — Ты мне не поможешь?..       — Мне еще нужно разобраться с документами и рассортировать бумаги. Справишься?       — Да.       — У нас еще есть время. Можешь не торопиться, — сухо добавил младший и отвернулся к своему заваленному книгами столу.       Эд недоуменно глянул на него через плечо, но вышел, промолчав. Нельзя его расстраивать.       Захватив стопку тетрадей, Ал опустился на колени перед своей постелью и потянул за ремень запыленной дорожной сумки. Параллельно он придвинул кипу белья и пару рубашек, лежащих на уже голой подушке. Он умещал все по своим местам так, как делал это уже десятки раз как в Аместрисе, так и здесь, в Германии; умещал молча, быстро и спокойно, но на этот раз как можно осторожнее — чтобы кассету, лежащую на самом дне, не поломало во время транспортировки.       Этого допустить было нельзя.

***

      Плеск и прохлада воды немного успокаивали. Совсем немного, но этого хватило, чтобы привести в более-менее приемлемый вид тот угол, в котором Эдвард зарывался с самого момента переезда сюда. Пока убирался, он решил, что не будет брать с собой в дорогу всю ту литературу, что накопилась у него за полгода и на которой, сейчас было понятно, он откровенно помешался. И, судя по тому, что с ним происходило прямо сейчас, это помешательство дало свои плоды.       Эдвард стоял посреди комнаты в накинутом на плечи длинным пальто и рассеяно осматривался. Что-то билось в сознании, какой-то зачаток мысли, но не мог прорваться сквозь условную стену и сформироваться в полноценный вывод или воспоминание.        «Бери только самое необходимое». Когда-то… было похожее. Он стоял так же, с тряпкой в руке и ведром у ног и не знал, что делать: хвататься за сбор вещей, заканчивать уборку комнаты или просто бежать куда глаза глядят?       Чертова кассета, зачем надо было смотреть ее почти всю ночь? Тело ломит и голова как в тумане. Нужно сосредоточиться. Это ведь уже лучше выходит. Вроде бы. Так… Когда это было?..       Выжать тряпку не выходит — и приходится стягивать согревающую одежду и развозить воду, смешанную с пылью, по полу. Нагибаться неудобно, кости хрустят. Шумно чвякая этой жижой, распластаться на полу и заползти под кровать. Высматривать по углам. Находить все забытое, потерянное… Да. Он что-то находил. Совсем маленькое. Только где и когда? И зачем?       Чертов Энви. Почему именно сейчас они прислали кассету? Почему он сдох именно сейчас?       Эдвард выбрался из-под кровати, болезненно приложившись головой об каркас. Больно. Камеры, свет. Ублюдок Кристиан. Что же он тогда нашел? Сосредоточиться. Камеры, камеры…       — Ал!.. Ал! Альфонс! — Эд швырнул тряпку в угол и, оскальзываясь на лужах, рванул в соседнюю комнату. Элрик-младший не успел среагировать и повалился на лопатки вместе с набросившемся на него братом… Черт. — Здесь. Видели! Они. Камера. Уехали. Была. Когда! — Эдвард задыхался, путался в словах, остервенело тыча пальцем в свою комнату. Будто не замечая, что пригвоздил другого человека к полу. — Под кроватью. Я. А там! Там… Ал. Знали. Камера. Они!       — Тише, не кричи, — Альфонс, рефлекторно взялся за затылок, приподнялся и сжал плечо брата, заставляя его опустить руку. — Я понял тебя. Бери, что успел собрать, и поехали.       — Куда? — с усилием выдавил связную мысль старший Элрик.       — В Болгарию, — мальчик с необходимой улыбкой поставил его на ноги и поднялся сам. — Давай побыстрее уберёмся из этой страны. Там нас точно не найдут. Ты ведь мне веришь?       Эдвард с запозданием кивнул и ушёл за багажом. Хоть собирать было почти нечего: они ведь всегда путешествовали, привыкли обходиться малым, вот и Альфонс не сомневался, что вещей наберется как обычно — всего на чемодан и небольшую дорожную сумку. Он подождал, когда Эд скроется за дверью и со всего маху влепил кулаком в стену.       Они всё засняли. Они всё видели. То, чему не должно быть свидетелей. Элрики всё это время продолжали быть на прицеле снафферов, и Ал собственноручно, без единой толики опасений подавал им материал. Сколько видео они смогли сделать тогда? Сколько людей видели, как он измывается над беспомощным братом?       И, конечно же… Сколько проклятых грязных денег они за это получили?