***
— Да уж, знаешь, — с облегчением выдохнул Альфонс, слегка заплутавший среди колонн и пассажиров, легкой поступью приближаясь к брату, — на территории континентальной Европы нам все-таки делать нечего, поэтому мы составили новый маршрут, точнее, не совсем новый, он был запланировал у меня как-то, но… мм, нет, то есть, не то чтобы я так планировал с самого на… Эд? — младший озадаченно склонил голову, отчего-то не решившись протянуть ссутулившимуся брату билет до Парижа. — Эд! — само собой соскочило с дрогнувших губ, как только тело дернулось вниз — прочь от резко взметнувшейся вверх ноги бывшего Стального алхимика. — Какого черта?! — Альфонс напрягся всем телом, впился к ремень перекинутой через плечо сумки и лаской зауворачивался от точных выпадов. — Что с то… Послышался вскрик. Поток прохожих застопорился, над перроном поднялся звучный гам. Ал тормознул, завидев позади себя черные линии широких железнодорожных путей, отскочил от края площадки и даже успел схватить какого-то старичка за плечи и пихнуть в сторону подхвативших его за руки подростков-зевак, чтобы ни в чем не повинному пожилому человеку не прилетело массивным песочным ботинком прямо по хрупкому лицу. Тяжелая сумка маневренности не прибавляла, но кое-как отмахиваться еще выходило… Бросить ее? «Ну, конечно! Стащат! Все стащат!» — Альфонс неловко прокатился по заледеневшей луже и пригнулся, пока пытался вразумить старшего. Но тот не слушал, бесцеремонно вскидывая ноги снова и снова… Усталость подбиралась уже к обоим. Как бы билеты под ноги толпе не пустить… Агх, да не сможет же он так вечно в догонялки с на удивление ловким братом играть! Младший Элрик взял себя в руки. Вместо того, чтобы опасливо избегать атаку за атакой, он наскоро смахнул пот с открытого лба, ослабил галстук и, подгадав момент, уцепился за оказавшуюся в сантиметре от виска щиколотку. Эд навернулся, его повалило назад и едва не припечатало затылком об брусчатку, но Ал поспешил зацепиться за талию брата. Покрасневшие от напряжения пальцы жадно впились в пальто старшего, когда тот почти что горизонтально повис над землей, кое-как удерживаясь на ней свободной ногой. — Ч-что за танцы ты здесь устроил? — обескураженно выдавил Ал, как только его по-прежнему немой как рыба брат сам вырвался из хватки и принялся равнодушно отряхиваться. — И у кого это это ты научился так ногами размахивать… — О… — язвительно выплюнул Эд и хищно ухмыльнулся. Взлохмоченная челка густой завесой скрыла сверкающий золотистый глаз. — Ты его знаешь. Причем неплохо, — он беспардонно выхватил пару слегка помятых билетов, каким-то чудом не пострадавших во время оживленного отступления, прямо у Альфонса из рук и резво отступил на несколько шагов, к знакомой скамье. Старшего слегка покачивало от вида чересчур белого и просторного неба над головой; отовсюду доносился насмешливый говор пассажиров, но ему до того не было никакого дела. — Я… — он сухо откашлялся, не подпуская «противника» к пределам заданного радиуса. — Я никуда не поеду, пока ты не скажешь… — снова кашель. — …Какого черта я теперь должен буду отзываться на эту собачью кличку! — рука без кисти выскользнула из кармана — послышался женский испуганный восклик — и ткнула в сторону припертого к скамье чемодана. До Ала тотчас дошло, и он вымотанно шлепнул себя по лбу. Точно… Там он оставил бумаги… И совсем забыл оповестить об… Секундочку, что? Собачьей кличке?.. Ал моргнул и неловко прочистил горло в кулак. «Так, стоп. Достаточно. Загадок мне и в прошлой жизни хватило. Как и маразма». Прилюдно извинившись, Альфонс молча и угрожающе двинулся на брата, приобнял его за плечо, подцепил другой рукой жесткую ручку чемодана и двинулся к указанной на билетах платформе, лишь чувствуя опалившее оголенную шею горячее порывистое дыхание громко протестующего и брыкающегося Эдварда Элрика. — Лиам. Ли-ам… Лиам! Ужас… — угрюмо бормотал в очередной раз старший, рефлекторно перебирая пальцами шершавый ремень дорожной сумки. Алу едва удалось его усадить, а он все не унимался, даже слова не позволял вставить… — Девушка! — вскрикнул он внезапно, кивнув подбородком в сторону одной из попутчиц, которая только-только взошла на платформу и присоединилась к группе ожидающих. Ей посчастливилось не наблюдать развернувшейся здесь две минуты назад сцены. — Вот как вас зовут? — Простите? — незнакомка моргнула, и ее длинные ресницы царапнули ровный край темной, выглядывающей из берета челки. Альфонс потрясенно уставился на брата: он настолько возмущен, что больше не шарахается людей?.. Даже… Даже голос, кажется, прорезался?.. «Ох, ты еще не угомонился?.. Впрочем, когда это ты быстро успокаивался, — младший напряженно переглянулся с побеспокоенной дамой, не в силах придумать достойного оправдания неожиданному выпаду Эда. — Не вини его в несдержанности, Альфонс. Не жалуйся. Это ведь все твоя вина». — Д-да-да, вы меня тоже простите! — старший шмыгнул носом и оживленно подступил к ней. — Только ваше имя. Можно? — он даже попробовал улыбнуться. И эта улыбка даже попробовала быть радушно-безобидной. Незнакомка крепче ухватилась за свой новенький кожаный чемоданчик. Она пропустила десяток секунд в неуверенном молчании, видимо, пытаясь понять, не хмелен ли этот странный, болезненный на вид молодой человек без руки… Но вникла в его настойчивое молчаливое внимание и поняла, в его полудетском порыве нет ничего, что в дальнейшем коснулось бы ее. Уголки ее персиковых губ чуть приподнялись. — Нери, — ответила наконец девушка и присела на соседнюю скамейку. — Нери! Прекрасное имя, замечательное! — заголосил Эд и моментально обратился передом к брату, и многозначительно посмотрел на него. — Не то что это. «Ты больше не запинаешься. Значит, мысль чиста и льется сама собой. Такая редкость. Получается, вот о чем тебе проще всего думать, да? О том, какой я плохой», — Альфонс флегматично покачал головой и скорбно усмехнулся, словно говоря: «Славно, славно. Один-ноль в твою пользу». Он просунул руки в карманы как всегда расстегнутого бушлата и запахнулся. Эду, однако, этой молчаливой капитуляции было мало. — А вот мое имя восхитительно! — юноша в три шага оказался вблизи — да так споро, что они едва не стукнулись лбами. — Ты хоть слышал, сколько в нем крутых твердых звуков? Э-д-в-а-р-д! — пропечатал он. — А это… Это вообще какое-то… Склизкое и ползучее. — Господи, что? — светло-оливковые глаза мученически обратился к небесам. — Сначала собачье, а теперь еще и склизкое? — Именно, склизкое! — да ведь он даже не прикалывается… Как мудрено и трудно жить просто, ненароком промелькнуло у младшего в голове.- Гм… Альфонс-Оскар… Вот как твое было мягким, так и осталось, — старший досадливо опустил брови. — Старый ворчливый дед. — Мне есть на что жаловаться! Есть за что биться! — Имя! — приглушенно воскликнул Ал и покосился на окружающих, скука которых наполняла каким-то гипертрофированным интересом к чужим спорам. — Уму непостижимо, всего лишь имя! — Всего лишь?! Никакое не «всего лишь», Ал! — парировали на сбитом полувыдохе. — Не понимаешь, насколько это важно?.. Ты, может, и правда не понимаешь, т-ты не был на виду у всей ст… — Эдвард осекся и замотал головой. — Стр… Вот, началось. Наконец-то. Рано или поздно это должно было случиться. Ал ухватился за момент и сжал в ладони обрубок его кисти, и медленно, но крайне уверенно протолкнул взявшегося за свою грудь брата к высокой каменной стене, вынудив того неуклюже пятиться. Он уловил проскочившую средь толпы попутчиков волну шепотливых толок, тут же затаенно стихшую. — Страны, Эдвард? — еле слышно проговорил ему в губы младший. — Имеешь в виду, ты был частью элитного подразделения войск, которых здесь нет и никогда не будет? Или что ты защищал людей, которых здесь нет? Обладал силой, которой здесь нет? В государстве, которого нет на карте этого мира? — он сердито выдохнул и хладнокровно заглянул в переливающиеся раскаленным золотом глаза. — Ты еще не понял, брат? Нас тоже нет. Мы здесь — никто. Нас осмелились похитить, использовать и выбросить, как половые тряпки, — и все только потому, что мы с самого начала были никем. Мы потеряли право носить свои имена. Мы больше не они, — Элрик-младший чуть отстранился. — Знаю, ты цепляешься за имя, потому что оно единственное осталось от Аместриса. Но именно эта наша зависимость от него сделала нас такими. — Какими? — уже спокойнее выдохнул Эдвард. Ал поежился от внезапного порыва ледяного ветра, ударившего в спину. Двери вагонов распахнулись, и по вокзалу разнесся сигнальный звон. Все вокруг зашевелилось, заговорило хором, загремело. И только двое они остались неподвижны, снова отставая от жизненного ритма этого мира. — Слабыми… — крепкие пальцы осторожно расслабились и незаметно вытянули пару билетов из рук; давление хватки исчезло. — Но нам пора вставать на ноги. Пора становиться новыми людьми. И носить новые имена. Заслужить новые имена, которые не исчезнуть так же бесследно, как исчезли мы из Аместриса. Ты понимаешь… Лиам? Эдвард неверяще посмотрел на него. Дрожь так и дергала тонкие, изрисованные трещинками губы. — Как ты… как ты можешь так просто отречься от родного дома?.. — в горящей жгучим солнцем радужке что-то опасно блеснуло, и он грозно протер: — Как ты смеешь забывать?! — бывший государственный алхимик замахнулся на абсолютно неподвижного брата, но единственный кулак остановился в десятке сантиметров от лица Альфонса. «Эта рука уцелела… Для того, что ею было можно причинить боль?..» Младший печально улыбнулся и прогладил его жесткие, покрасневшие от холода щеки. — И это говорит мне тот, кто самолично решился спалить дотла место, где мы выросли? — не то с иронией, не то с горечью произнес Ал. — Мы. Вместе. Тогда ты уничтожил не только дом. Ты уничтожил наше детство. Еще тогда. Помнишь? Задолго до того, как мы оказались в этом мире, ты сам отрекся от родного дома. Но я — нет, — совсем хмурый, Эдвард не отрывал от него вопросительного взгляда. — Я никогда не оставлял родного дома. Я никогда не забывал. Ведь мой родной дом там, где ты, — прошелестело тихо, словно ветер. — Я ведь уже говорил, брат. Я тебя… — Поезд отправляется через две с половиной минуты! — громогласно и оживленно объявила высокая широкоплечая женщина, выглянувшая из ближайшего к Элрикам прохода в вагон. Альфонс отошел, энергично стянул с плеча сумку и бесцеремонно пихнул ее Эду, а сам покрепче взялся за ручку чемодана и зашагал к дверям. Ветер прогладил его по недавно стриженным волосам, легко склоняя мягкие пряди вбок — такой же ветер гулял у самой кромки чистой воды в те дни, когда младший в очередной раз решался скоротать время у реки, рассорившись с братом. Эду вдруг подумалось, насколько Ал еще молод. Разве может быть такой жухлый, увядший голос у того, кто еще так юн?.. — Я за тебя вещи больше таскать не буду, — с улыбкой бросил через плечо младший, когда остановился у края перрона. — Ты ведь теперь и сам в состоянии достойно держаться на ногах. Или я ошибаюсь? Эд вздохнул, когда спина младшего Элрика исчезла в тени тесного вагона и вой паровой трубы раззнесся по вокзалу. — Бесишь, — пробормотал он себе под нос и двинулся вперед. — Будто сам не знаешь, что ты никогда не ошибаешься, идиот.***
Не нужно было особо стараться, чтобы заметить: Эда сторонились. То и дело его зацепляли косые взгляды, то и дело его и без того мрачноватый образ омывали недоверчивым шепотом, пачкая еще больше. Как назло, именно Алу выпадало улавливать эти взгляды и шептания, сам Эд, казалось, старался быть до глухоты и слепоты безразличным, дабы особо не выдавать своего шаткого душевного состояния. Похоже, он не считал нападение на собственного брата в окружении толпы чем-то странным, поэтому только теперь решил статься тише воды и ниже травы — будто еще было не поздно. Теперь, затаившись на своем месте после такой экстримальной прилюдной сцены, Эдвард выглядел еще более подозрительно. Вот только его это, по-видимому, не волновало нисколько. Впереди мелькнуло знакомое лицо, когда Альфонс пытался просочиться к брату по узкому коридорчику между плацкартами: он узнал мисс Нери, прежняя флегматичная улыбка которой тут же испарилась, стоило им только по случайности столкнуться нос к носу. Ему для разгадки хватило лишь пары мгновений, лишь вида тревожного взгляда ее узких карих глаз: очевидно, слухи о взбалмошном, отличного орудующем ногами юноше уже добрались и до нее. Очевидно, мысль о том, что этот самый юноша не так давно зачем-то докапывался до нее, посетила ее голову сразу следом. Уронив почти нечаянное «прошу прощения», она прошмыгнула мимо Ала, нервно сжимая в пальцах свой цветастый шарф… Элрик-младший только разочарованно мотнул головой и пошел дальше. «Помню, ты считал себя отвратительным полуискусственным калекой все то время, пока пытался вернуть нам прежние тела, — он сел у окна, напротив брата, положил показанные проводнику паспорта рядом с собой и накинул бушлат на плечи: толкотня и переговоры пассажиров еще не успели как следует нагреть потревоженный воздух. — Но, невзирая на это, люди к тебе тянулись, что бы ты о себе ни думал и ни говорил… Как бы жители ни презирали госалхимиков, ты умел расположить к себе каждого, даже если тот поначалу приходился тебе соперником, даже врагом… А сейчас? Хах. Сейчас ты настоящий, целиком и полностью настоящий, но оглянись вокруг, не бойся и оглянись, брат, — сейчас ты отпугиваешь от себя всех и каждого… Даже, наверное, меня?..» — Ал удрученно наблюдал, как Эд запихивает дорожную сумку себе под ноги, пытаясь протолкнуть ее в узкий промежуток между старым высоким сидением и грузной металлической столешницей, разделяющей их. Раньше им часто казалось, что они способны слышать мысли друг друга. Разделять одно чувство на двоих. Теперь, пожалуй, было и хорошо, что все это им только казалось. Альфонс не мог предположить, как бы повел себя брат, услышь он нечто подобное. Надо быть осторожнее. Нет. Надо было быть осторожнее. Тогда бы они не боялись сделать ничего лишнего. Тогда не срывались бы друг на друге. Тогда не пришлось бы видеть Эда напряженно застывшим, смотрящим в одну точку, что находилась явно за пределами плоскости под названием «реальность» — совсем как в прежние времена, когда Стального алхимика одолевала, донимала какая-то особая, немного странная, опасная, абстрактная, но всегда гениальная идея. Тогда не пришлось бы надеяться, что эти времена, наконец, вернулись, раз он снова так смотрит. «Он просто силится что-то вспомнить, не выдумывай. Все как обычно, — одернул себя Ал. — Дай бог еще не пытается выкопать из памяти, кто я такой и что мы тут делаем…» Нет. Просто хочется верить во что-то иное — вот и мерещится. Просто хочется оправдаться — вот он и пытается отыскать былой огонек в выцветшем янтаре глаз напротив, который сам же и погасил. Эд уже не сможет докопаться ни до какой истины, таящейся в этом мире. Он уже не развеет пелену лжи, если та снова сгустися над ним. Он уже не сможет анализировать так, как прежде. Альфонс не сомневался в этом, ведь он сам лишил старшего брата этой способности — быть собой и ценить себя. Быть уверенным в том, что ты хоть в чем-то прав. Отправку задержали. Извинения проводников мало чем помогли: они не отдаляли ни о этого города, ни от этой страны, ни от тварей, которые здесь обитали. В вагоне все стихли и уместились по своим местам, и тишина, изредка перебиваемая гудением техники, растянулась от одного до другого конца вагона. Эта затаившаяся неподвижность несколько нервировала. Ал, уже согревшийся, даже не решался стянуть с себя верхнюю одежду — будто так было безопаснее. Какие именно подозрения начали сами собой навязчиво лезть в голову, он старался не вникать. «У снафферов есть деньги. Много. Они могут взяткой задержать отъезд». «У снафферов есть оружие. Много. Они могут угрозами задеждать отъезд». «Снафферы владеют информацией. Давльно обширной базой. Они могут давлением задержать отъезд». «Сна…» — прежде чем младший снова подготовился к очередной порции опасений, его качнуло — и тусклый каменный пейзаж за окном пришел в движение. Альфонс вздрогнул: что-то знакомое, но давно забытое сверкнуло в подсознании. Что-то, дарующее шанс на новую жизнь и заставляющее задаваться новыми вопросами. Что-то, что они оба когда-то чувствовали, стоило только столпу дыма со звоном выбиться из трубы ведущего вагона. Как непривычно было снова отправляться в путь… Они ведь за этот год пересекли Германию едва ли не от края до края. Мирная жизнь тянулась вслед за ними от Мюнхена до самого Лихтенбергского вокзала, очертания которого уже потихоньку стирались заснеженными равнинами берлинской окраины. Ал все еще помнил, с каким удовольствием они с братом с легкомысленными улыбками изучали карту и наугад выбирали направление и место следующей остановки — какое больше понравится или название какого будет сложнее всего прочитать. Помнил, как подмечал характерные для каждой провинции традиции, постоянно сменяющие друг друга акценты и диалекты; помнил, как с вдохновленным интересом наблюдал за угнетенными, но не теряющими веры и запала гражданами разгромленной войной страны; помнил, с каким запалом каждый раз брался записывать и повторять новое немецкое слово, доселе не знакомое, замысловатое, порой очень длинное и с виду грубоватое, но несущее в себе наитончайший оттенок чувства, которое Алу никогда бы не удалось описать словами, а уж тем более одним… А теперь дорога вела их в совсем другую страну, где говорят на совсем другом языке. Да и они сами были уже совсем другими — и это пугало, это будоражило младшего ничуть не слабее, чем… «Ох…» Альфонс незаметно сжал кулаки и через силу посмотрел на прислонившегося к холодному стеклу Эдварда. Длиннющий шарф вместе с пальто был отложен в сторону, и теперь кончики его стриженных волос только наполовину скрывали вытянутую шею, которая еще никогда не была настолько тонкой, как теперь. Золотистые огрубевшие пряди контрастировали с немой белизной за окном, как сухие пшеничные колосья, разбросанные по свежим сугробам. Под полусомкнутыми короткими ресницами серели дуги синяков. — Брат… Сколько тебе удалось поспать? — чуть склонив голову, спросил Альфонс. — У тебя ведь теперь еще что-то болит, да? — С чего ты взял? — недоверчиво. — Тебе было плохо тем утром… — старший отчего-то прижал руки плотнее к туловищу. — Я должен был спросить раньше, прости. Тошнота тебя раньше не беспокоила. Что случилось? Если это из-за еды, которую я… — Глупости, — отмахнулся Э… Лиам. — Твоя стряпня тут не при чем. — Тогда что? — Ничего, — Алу показалось, что глаза его брата блеснули — почти тепло, почти по-родному. Почти виновато. Совсем как раньше, когда он с неловкостью малолетнего мальчишки являлся со свисающими изорванными приводами, точащими из плеча вместо автоброни. — Это уже… не имеет никакого значения. «Это уже гниет где-нибудь на городской свалке, куда сбывают весь-весь мусор», — с искренним облегчением додумал бывший Стальной алхимик. Кто бы мог подумать, что когда-то его будет радовать нечто подобное — то, что ему удалось просто сбежать от того, что так сильно ранило. — Точно?.. — Точно. — Ну, смотри… Если это повторится, то я… — …Удостоверишься, что якобы ужасно готовишь и перестанешь готовить вообще? — ворчливо вставил Эд, скрестил руки на груди и нырнул носом в высокий воротник свитера, зажав пальцами края чересчур длинного рукава. — Нет, такой поворот меня уж точно не устраивает. Если это вопрос моего выживания, так и быть, меня больше никогда не будет тошнить. Ал улыбнулся — случайно. Он не ожидал от себя этой улыбки, не хотел ее. — Выживания? А кто пел серенады собственной самостоятельности и независимости и твердил, что сотню бифштексов даже одной рукой заделает? — Всему свое время. Бриться же я научился, причем мастерски, — с мрачной горделивостью отозвался Эд и немного задрал подбородок. Он, видать, хотел сказать что-то еще, но внутренняя тревога будто зудом проходилось по телу Элрика-старшего и все сильнее отвлекала его… Алу не хотелось на это смотреть. Никогда больше. — Поспи, брат. Здесь и сейчас мы в безопасности, — «Ложь». — Нас никто не нагонит, — «Ложь». — Нас никто не видит, — «Ложь». — И не увидит, — «Ложь». «Ложьложьложьложьложьложь». «И ты — главный лжец», — без конца шептало что-то в голове Альфонса. Без конца. Без конца. Без конца. Снова недоверчивый, почти растерянный взгляд. — Я в порядке, сказал же… — Брат, — знакомый проблеск жесткости Эд уловил моментально — по давней привычке. — Я серьезно. Поспи, пока можешь. В самолете у тебя вряд ли получится. Так что лучше набраться сил сейчас, а не когда будет зверски закладывать в ушах, м? — В каком еще самолете? — почти прохрустел Эд. — Чтоб тебя, младший, а не слишком ли много ты на себя берешь, когда решаешь такие вещи без меня? — Какой ты, оказывается, деятельный. Когда бы ты это помог мне с маршрутом? Когда штурмовал ту псевдонаучную ересь о биополе или когда клеймил меня гомункулом? — Альфонс остановил себя и глубоко вздохнул. Все куда проще. Спокойно. Спокойно. — Или как? Предлагаешь переплыть Ла-Манш? Дерзай. Будто я не помню, как тебя мутило, пока мы на пароме до Байронта добирались. То еще было зрели… — Кх… Ты ужасен. — Вот и замечательно. Баланс во вселенной восстановлен. Спи. — Не хочу. — Да-да, я вижу. Твое нежелание спать столь же глубоко, как и мешки у тебя под глазами, братец. — Н-н… Не мешай… — Чему не мешать? Эдвард хмыкнул и с ногами забрался на кожаное продавленное сидение, приникнув затылком к перекрещенным предплечьям. Тонкая кисть вынырнула из рукава и на автомате схватилась за шарф. — Пока… Не уверен. «Не уверен, в чем именно я тебе мешаю? — уныло прокомментировал про себя младший. — Может, сразу вслух признаешь, что во всем?» Спустя еще шесть минут активного проявления***
Эд проснулся из-за какого-то очень, очень странного, почти чужого чувства: на раскрытой кверху стальной ладони теплел весомый солнечный свет, проскочивший острым лучом через щель между пластинками деревянных жалюзи. Полнота знакомых запахов легкой, бодрящей свежестью влилась в тягучую сеть спутанных глубоким сном мыслей — и юноша спокойно разомкнул чуть подрагивающие веки. «Тепло». Какая-то странно знакомая синева странно знакомого неба обволакивает еще пока сонный взор, стоит только заострить его на одном из широко распахнутых окон в углу опрятного гостиничного номера. С улицы доносится шуршащая песня ветра, игриво хлестающего своими гибкими порывами пышный изумруд крон. Драгоценный золотой свет мягко сверкает на шлифованной поверхности стали. «Хорошо…» Знакомый голос мягким тенором зазвучал где-то вдалеке. Эдвард содрогнулся, отбросил угол хрустящего чистотой одеяла и незамедлительно привстал на кровати. Этот голос больше… не отражался о металл доспехов? Боковая дверь бесшумно распахнулась, и из-за нее показалась светлая макушка и широко распахнутые от детского, искреннего восторга глаза, полные нефритовых проблесков. То был не человек, а живое, самое живое из всех воплощение счастья, что незамедлительно припало к его постели и с почти отчаянной нежностью прижалось теплой щекой к его чуть грубоватым пальцам левой руки. Сияние ласковой улыбки не оставило ни единого вопроса — одно только глубокое, исчерпывающее удовлетворение, что невесомой пушистой шалью укрыло каждый проевший душу шрам. На плече, прикрытом знакомым ярко-алым плащом, гибкой тонкой змейкой свернулся русый хвост. Альфонс — его, живой, настоящий, горячо любимый Альфонс — не переставая глядел Стальному прямо в глаза, и крепко обнимал прямо так, ловко взобравшись ногами на кровать, и взывал к небесам с сердечными благодарностями, и снова восклицал что-то, и потом, чуть успокоившись, с увлечением пересказывал, как ловко удалось обойти Общество Туле и насколько удачным оказалось решение отправить каждого из его членов обратно в Мюнхен посредством использования их самих в качестве платы за преодоление Врат… Но Эд не слушал, не слышал. Ему было слишком хорошо, чтобы он мог сразу приобщиться к реальности, было слишком уютно прижимать к сердцу самого-самого родного человека, чтобы он мог просто так взять и вспомнить о чужаках, чуть не лишивших его родного мира. «Теперь мы вместе. Дома. Все кончено», — хочется плакать, но он не может. Былое горе украло однажды все до последней слезы, не оставив ни капли счастью. Что ж, он не грустил по этому поводу. «Все кончено». Когда Ал сильнее вжался высоким лбом в его ключицы, Эд аккуратно погладил его по голове и еще раз с улыбкой оглядел новую установленную Уинри автоброню. Отчего-то он чувствовал ею каждую волосинку, выбившуюся из-под давления туго стянутой на затылке багровой ленты, каждую складку, какими рассыпались по белой простыне насыщенные цветом одежды младшего брата, каждую ссадину на собственном предплечье. Он все никак не мог взять в толк, почему теперь столь яро радуется виду протеза, который раньше ненавидел и старался лишний раз не зацепить взглядом даже во время битвы. Будто могло быть что-то хуже искусственных конечностей. «Их отсутствие, например», — случайная мысль, одинокая, невесомая, полупрозрачная и — сразу же забытая. Полуденное солнце тихонько склоняется к горизонту, будто стараясь не нарушать их уединенный покой, и сгорает в пожаре заката, уступая несколько часов безобидному мраку. Они буквально ощущают кожей, как мимолетно и легко, и беззаботно теперь летит время, как недели стройно складываются в месяцы — насыщенные, жизнерадостные, активные, свободные. Разнообразие событий заботливо освещает жизненный путь, чувства — греют изнутри. Они не сомневаются: это истинно то, за что стоило бороться до конца. Это то время, которого стоило ждать. Это та жизнь, за которую стоило однажды умереть. Добродушно-насмешливые слухи расползаются по Аместрису, поднимая национальный дух, — так принято встречать возвращение героев. Благодарная похвала, внимаемая толпой на процедуре прилюдной отставки Стального алхимика, которая стихийно превратилась в торжественное шествие — так принято героев провожать. «Но вы не подумайте, я все равно буду приглядывать за этим чудаком, который накануне займет кабинет фюрера, дамы и господа!» — так принято у героев передавать геройский пост своим закадычным товарищам, пусть те порой и годятся им в родители. — Да ладно тебе, Стальной, — обидчиво протягивает Мустанг несколько дней спустя на пышном светском приеме, следующем вслед за формальной церемонией возложения полномочий главы страны. — Я пригласил вас сюда как почетных гостей не для того, чтобы ты выдумывал сказки о том, какой бы из меня вышел засранец… Какое еще «вдруг могу стать чересчур жестоким»? Со с чего? Да разве я похож на плохого парня? — с косоватой, даже, показалось Эду, неловкой улыбкой спрашивает Рой и косится на стоящую неподалеку Ризу, которую коллеги (Хавок был самым активным участником дебатов) таки смогли уговорить прийти в парадном наряде. Она была роскошна в черном, умеренной открытости платье в пол, прекрасный шелк которого приятно поблескивает в праздничных бликах огромных хрустальных люстр. — Ай, да прекрати ты меня так называть… Я уволился. — Ох, точно, прости. Всегда знал, что ты мазохист и «коротышка» тебя априори больше устра… — Ты худший правитель из всех, — сжимается в плечах Эдвард, но тут же поднимает взгляд на бывшего начальника с добродушным спокойствием, возвращаясь к теме разговора: — Похож ты или не похож, неважно, — броско отмахивается юноша и театрально смахивает с блестящих погон новоиспеченного фюрера несуществующую пыль, да так, будто ее там был целый пласт… — Может, нам просто повезло, что ты решил действовать во благо страны. Потому что, например, однажды пострадал от ее неравных законов власти. А вот если бы ты не был ни в чем ограничен? Если бы все всегда шло так, как ты хочешь? Что, если скука заставила бы тебя гнаться за огнем эмоций — и однажды ты уже не смог остановиться, когда следовало бы? Какой из тебя вышел бы злодей? Что бы ты тогда сделал с нами? Вот кто знает? Что тогда было бы, а?.. полковник? — Ай, да прекрати ты меня так называть! — Ох, прошу прощения, — полувиновато поджимает губы старший Элрик и поправляет свой алый галстук, заправленный под строго-черный пиджак костюма. — Всегда знал, что Вы тот еще мазохист и фирменное «бездельник» мисс Хоукай вам куда больше по душе… — Ты просто… — военный осекся от навязчивого чувства дежавю. Он снова на автомате мельком оглядывается: Риза мило беседует с Ребеккой и ничего не слышит. Слава богу… — В любом случае… — Мустанг обращается к юноше и прочищает горло в кулак. — В любом случае я ведь никого не разочаровал, так же? Следовательно, я очень даже хороший парень. И, честно говоря, не особо-то я и горю желанием представлять, как бы сложилось, будь я… Не таким, — и он с приветливой торжественностью приподнимает свой бокал с игристым золотистым шампанским. — Абсолютно солидарен, — насмешливо и мирно кивает юный алхимик, и в знак согласия они мелодично чокаются, будто официально отмечая эту секунду как начало чего-то поистине незабываемого и — с удовольствием предвкушая. Месяцы проносятся вихрем. Исследования редких алхимических явлений, расследования преступлений смещенной верхушки аместрийского командования, восстановление разрушенных нескончаемыми войнами районов, экономическая реформа, стабилизация социальной политики, направленной на пресечений любых проявлений дискриминации — и все это в рекордные сроки благодаря высокой гражданской активности, мотивированной двумя совсем еще молодыми, но опытными и предусмотрительными братьями. Эд и Ал всегда вместе: совместные проекты и разработки, уединенные оживленные беседы, парные игры. Они всегда чего-то хотят, всегда что-то делают, они теперь навсегда вольны, и уверены, и бесстрашны. Время течет быстро, но они привыкают к новому ритму жизни — настоящей, долгожданной. Заслуженной. Стоящей всех восьми лет, которые ушли на достижение заветной цели… Он стоял на одном из пешеходных переходов в самом центре столицы, затерявшись в толще текучей толпы: с момента его возвращения из Германии Централ вырос раза в два, и плотность населения порядком возросла. По ровному мокрому асфальту поспешно топтались то чьи-то туфли, то ботинки, а у более предусмотрительных — плотные резиновые чехлы для обуви. Легкая морось как остаток теплого ливня витала в воздухе, среди озоновой свежести. Эд глубоко вдыхает и снова оглядывается на дорожного комиссара, но тот еще не подает знаков — разрешения двигаться дальше по широкому, озелененному проспекту. — Быть может, с вами поделиться зонтом? Вы так простудитесь, — слышится позади голос одного из зевак, который пытается звучать чуть громче, чем пронесшийся между ними порыв западного ветра. — Нет, благодарю, — отвечает Эдвард, даже не оборачиваясь. — Уверены? Я слышал, ливень громыхнет с новой силой через десять-пятнадцать минут. Ваши бумаги могут пострадать. Но тот продолжает глядеть вперед, на проносящиеся мимо автомобили, еле заметно улыбаясь уголками губ. — Вы предлагаете, потому что узнали меня, — он привык, что никто в этой стране не желает забывать легендарного Стального алхимика, вернувшегося на родину из другого мира и множество раз победившего саму смерть. Он привык, что в нем часто угадывают этот образ, пусть он уже давно не показывается в когда-то привычном алом плаще, пусть давно не заплетает косицу. — Ох… — стыдливо вздыхает настойчивый прохожий. — Стало быть, я не первый… — Далеко не первый. Но если вы подошли, значит, хотите что-то разузнать? Я отвечу, мне несложно, — просто отвечает ему Элрик-старший, который давно открыл в себе некоторую тягу к публичности. — Я хочу узнать правду, — с увлеченной благодарностью. — Правда, что в тот день вы действительно избавились от двух гомункулов, а еще одного значительно обезвредили? — ох, который раз уже звучит этот вопрос? Право, невозможно было не сбиться со счета. — Правда, — с толикой неугасающей гордости. — По правде сказать, я действовал не один. На тех двоих по большей части воздействовал мой брат. Молчание. Ветер. Шорох шин о влажную поверхность и треск мокрых брызг… — Странно… — только и ответили ему наконец. Эдвард моргнул. На этом месте обычно восторженно восклицали «вау!» или твердили нечто наподобие «поразительно!», но это сухое «странно»… Он в смятении, даже в возмущении оборачивается — и встречается с пристальным взором холодно-золотых глаз, отдающих металлическим блеском предельной внимательности, придирчивого любопытства и сдержанной увлеченности… — Говорят, гомункулов не так уж и просто убить. Практически невозможно, — продолжает укрывшийся под широким темным зонтом молодой человек лет двадцати пяти. Он чуть склоняет голову — и кончики прямых пшеничных прядей тогда дотягиваются до самых локтей. — А тут, вы утверждаете, сразу трое… — Мы их не убивали. Мы их победили, — что-то в алхимике неприятно дрогнуло, когда он снова встретился с незнакомым доселе взглядом — прямым, неподвижным, почти не моргающим. И столь похожим на его собственный. Незнакомец только скромно усмехнулся и глянул ему через плечо. — Так ведь побеждает всегда тот, кто остается в живых. Не значит ли это, что удел проигравших — смерть? — ветер усиливается, даже, кажется, холодеет и волнует как свободно лежащие на плечах волосы, так и длинный хвост на затылке Эдварда. — В исторических книгах нынче отмечено, но гомункулы долгое время правили этой страной. Полагаю, это оттого, что они умели выживать, — молодой человек с мечтательным видом подставил лицо прохладному, но все еще приятному воздушному потоку. — Просто не понимаю, что такого в ликвидации гомункулов, чтобы прославляться за ее счет… Кто знает, может быть, вы на самом деле не довели дело до конца, и кто-то да остался?.. Меня вот тоже сложно… победить, как вы говорите. — А вы гомункул? — не то опасаясь, не то смеясь, интересуется алхимик. — Не-е-ет, что вы, — смешливо отмахивается тот и учтиво обходит Эдварда, вливаясь в тронувшуюся с места толпу: переход разрешен. Но вдруг он оборачивается на глядящего ему вслед юношу и лукаво бросает через плечо, прежде чем навсегда исчезнуть из его жизни: — Просто я очень люблю жизнь. Мир темнеет. Скрежещущий звон укалывает чуткий слух. Горло само собой сжимается, ревниво перекрывая путь живительному воздуху. Папка с отчетами выскальзывает из рук, и как только парализующая волна добирается до зудящей головы, бывший Стальной алхимик падает навзничь, сваленный с ног тяжелой стеной крупного ледяного дождя…