Снафферы.

Соавтор: *вылезает из гроба* господа! Рада всех поприветствовать! Принесла вам 33 несчастья страницы классической снафферовщины, надеюсь, вы выживете по прочтении. Это уже становится делом тривиальным, но я все-таки хотела бы извиниться перед всеми, кто находился в ожидании продолжения. Подобные истории даются нелегко, но, как я думаю, целиком и полностью того стоят. А, и да! Ознакомление с этой частью настоятельно рекомендуется в дуэте с предыдущей главой, поскольку их переплетения достаточно ощутимы. Что ж, в общем, желаю вам, дорогие читатели, удачи и… и — здравомыслия! Автор: После трех инсультов, пяти инфарктов и по десятку истерик на каждого, включая двух моих котов (!), мы это сделали! Мы выжили, не убили друг друга, персов, работу или мимо проползающих людишек. Можно выдохнуть, распустить узелок на шее соавтора и укатить с головой в работку-кормящую. Бразды правления всё ещё переданы Пельменьке, так что страдайте, господа. От боли и ожидания. Простите её. Такая молодая, такая глупая, так жалко, что придушить хочется.))))

***

      «Я даже не хочу посмотреть на своих соседей по вагону. Потому что я боюсь… или потому что я не хочу открыть глаз и видеть их? Я хочу остаться безразличным к ним, как и ко всем вокруг, ко всему миру. Хочу, чтоб мне были важны только я и мой брат. Неужели я настолько… равнодушен?»       «Так было всегда?»       Мимо будто пролетали призраки — не люди. Вокруг застывало будто эхо — не голоса. За призывами жить настоящим он и сам не заметил, как оно стало ему отвратительно. В его силах было лишь надеяться, что это временно. Что, запретив себе думать о том времени сейчас, позже он сумеет уверенно скрыть его от собственной навязчивой памяти.       «Ни слова больше. Никогда».       Но Альфонса резко выбивает наружу. Что-то с корнем выдирает из него всю сосредоточенность, которой ему так не хватало последнее время. Мысли снова разбегаются, будто испугавшись давно знакомого звука. Тело — в момент дергается навстречу. И все, что теперь может его заботить, — переживет ли самый близкий ему человек очередной приступ.       — Брат!       Эдвард с хриплым стоном распахнул глаза; челюсти со скрипом стукнулись друг о друга. Он вскочил и тотчас безвольно накренился, но крепкие руки вцепились в складки свитера, задержали на полпути. Судороги змеями расползались по костями. Приглушенное частое скуление глухой нотой повисло в загустевшем, как масло, воздухе.       — Брат, успокойся, посмотри на меня, — знакомый силуэт медленно собирался из мутного серо-белого марева. Ладони нервозно провели по сведенным мышцам шеи. Ощущение, будто Ал стянул с нее вторую кожу… Давление вдруг ослабло, стало намного легче дышать. — Я же говорил тебе не спать в шарфе, — прозвучало обыденно, но все равно как-то странно, рвано. — Он опять за что-то зацепился, пережал сонную, и ты, ты чуть не… — его голос смолк. Бывший алхимик ошарашенно вскинулся, вперился взглядом в побледневшего брата. Альфонс… Что это за лицо такое? Напуганное, что ли? Он уже… очень давно не выглядел настолько… Еще не разучился так выглядеть…       Стоило младшему отпрянуть, перед слезящимися от кашля глазами заискрили до боли знакомые багровые разводы, небрежные, хаотичные, похожие на обрывки мыслей и воспоминаний — таких же горьких, как…       — Г… К… Гд… Кри… — Эд попытался взять брата за окровавленные пальцы, но его снова перевалило набок. Ал повторно придержал за талию чистыми ребрами ладоней — и острые дрожащие колени сами собой притянулись к груди, вдавились в вздымающуюся клетку ребер, по «прутьям» которой рикошетами изнутри отбивали бешеные глухие удары.       «Странно, как странно… Вегетативная нервная система… регуляция работы внутренних органов… — металось в мутноте мыслей. — Не зависит от воли человека… Обеспечивает автономную дея… тельность… всех систем… Кри…»       Голова трещала нещадно, а волосы будто подожгли — настолько пылало у висков, пропитанных густым липким потом. Эд с трудом сглотнул: холод мелко щипал губы и подбородок.       Ритмичный стук тяжелых чугунных колес. Отпечаток взволнованного дыхания на лбу. Жестковатые пряди косой челки, жухлой травой царапающие опаленную кожу.       «Где?.»       Спустя девять железных стуков вышло кое-как расслабить спину, и Эд отцепился от чужих рук, свалился на жесткую импровизированную подушку из сложенного втрое пальто. Каким-то чудом он не приложился затылком об окно или металлическую стенку вагона.       — Нет, брат, сядь обратно, у тебя кровь из носа хлещет, — затараторил мягкий голос у самого уха. Еле ощутимое давление — похоже, ему считали пульс. — Сядь обратно и прижми подбородок к груди… Черт, давление скакнуло… Сядь, садись, да, вот так, осторожнее… Голову, голову опусти… нет! Держи равновесие! Вот так… Держись… Ты слышишь меня? — ниспадающие на лицо волосы бережно забрали за уши, прогладили по впалым щекам. — Эд, ты слышишь меня?..       Кивнуть, как трудно было просто кивнуть, но он кое-как двинул головой вверх-вниз (наверное) и обессилено уронил себе на плечо. Соль остывающей крови скользнула между приоткрытых сухих губ и закапала на кончик одеревеневшего языка.       «Где?.. Сти… Слова… Не идут… — приговором прозвенело в ушах. А ведь Эд уже и забыл, что такое может случиться с ним. Щелк — и задрожать всем телом, и едва ли не заскулить с досады, и уподобиться забитому гадкому животному, не способному объяснить, что у него болит и где. Уже не помнившему, откуда пришла боль и как правильно ее распознавать. Вынужденному выжидать, пока брат поймет все сам, за него… — Тебе столько нужно узнать… Сейчас… Слова… Где… он?»       Обида острыми слезами омыла глаза. Жжет. Льющийся из окна свет лезвием проходился по зрачкам, вынуждая отмаргиваться снова и снова. Легкая тряска теперь не казалась столь легкой, потому что полмира ходило ходуном; бесконечный стук; холод, шипящий от внутреннего жара… Сколько раз за эти полгода он загибался ровно так же, будучи уверенным, что смерть — в двух шагах? Сколько раз он обманывался? Сколько раз еще обманется? А может, уже нисколько. Может, этот раз — настоящий?       Интересно, а поезд специально остановят, чтобы выбросить тело в заснеженный ров? Или все-таки подождут до остановки, завернув где-нибудь в углу истоптанного тамбура?       Он умрет здесь? В это несложно было поверить. И даже не потому, что за последние месяцы он силой научил себя верить во всякую чушь, подвернувшуюся под руку. Нет, он верил уже осознанно, ведь все происходило правильно, естественно, ровно по закону этого мира, по его ведущему сценарию: как только ты решил, что набрался сил, как только ты отыскал в себе хоть каплю уверенности, как только открыл для себя правду, как только наконец двинулся в путь и сделал несколько настоящих, твердых шагов… Все заканчивается. Резко обрывается, как разгрызенная чьими-то челюстями нить. Та, что не сумела удержать груза твоих собственных рвений и опасений, потому что отвыкла от напряжения — потому что сам ты уже не подозревал, что однажды захочешь чего-то большего, чем просто проснуться утром и уснуть вечером.       — Тебе так давно ничего не снилось, — с грустью припомнил Альфонс — и, похоже, даже не заметил, что говорит вслух. Он еще раз прогладил сжатыми кулаками по съеженным плечам. Какой смысл прятать кровь? Ее все равно видно сквозь сведенные пальцы. Нет, не так. Ее видно всегда. Они никогда не смогут смыть кровь со своих рук. — Неужели снова началось то время, когда тебе не будет покоя ни днем, ни ночью?..       Но все, что сумел детально рассмотреть Эдвард, прежде чем немо и незаметно потерять сознание, были полуопущенные светлые ресницы. И там, под ними, уже не разглядеть было ни страха, ни гнева. Только усталость.

***

      Состояние Эда стабилизировалось, когда солнце уже догорало в черных водах Зале. Ал оглядел изгиб широкой реки, обтянутой с берегов шипами округлых заснеженных крон, и поправил сползшее со лба брата полотенце. Оно, еще минуту назад холодное, уже было пропитано вязким горячим потом. Альфонс потянулся и пододвинул к постели горящую спиртовку — казалось, можно было услышать поникшее шипение сапфировой капли огня, подрагивающей в узком горлышке, — и чуть склонился.       — Попробуй не шевелиться сейчас. А то я в вену не попаду. Понял?       Вместо ответа — выдох. Знакомый, по-особому звучащий, уже напоминающий отдельное слово, понятное только им двоим. На кивок сил все еще не хватало. Ал понимал: было бы проще, если б Эдвард уснул, но даже легкая дремота тому никак не давалась. Свет пламени исчертил мокрое тощее лицо аккуратными, геометрически четкими зигзагами теней. Эд закрыл глаза, как только почувствовал: его берут за уцелевшее запястье и закатывают просторный рукав.       Ал механически прошелся пропитанной спиртом ватой по выпирающим венам, сжал тонкий и холодный корпус шприца между пальцами и вдел иглу в отдающую голубым кожу. Большой палец соскользнул и резковато надавил на поршень — но больной даже не дрогнул. Он хоть почувствовал? Хоть что-нибудь? Куда делся тот на миг оживший Эдвард, которого он так давно не видел?.. Как всего лишь сон мог забрать его? Как он мог та…       «Бесполезно, — напоминает себе Альфонс и спешит обвязать обрубок марли вокруг предплечья, прикрывая и закрепляя новый клочок ваты на месте прокола. — Тебе просто показалось то, что хочешь видеть. Но от тебя больше ничего не зависит. Умно было запустить реакцию, которая оказалась необратимой, но идет с перебоями, да, мистер Лэрд?..»       Умф. Может, брат и прав был. Какая дурацкая фамилия.       Как так быстро удалось достать необходимый медицинский инструмент и его содержимое, младший Элрик хотел поскорее забыть. Сначала он носится по перрону, расталкивая мирный народ в пылу схватки с озверевшим братом, а затем с нервозной застенчивостью расхаживает между рядов жестких коек, как ни в чем не бывало спрашивая, не найдется ли у кого средства от временной гипертонии — только потому, что ничего, кроме стерильной ваты и пары тряпиц, из собственных медицинских запасов у них не осталось. И, конечно же, даже у пожилой парочки — невероятно — не нашлось ничего для человека, который на другом конце поезда буквально весел на волоске. Конечно. Конечно, не нашлось, они же все прекрасно видели. Стояли в первых рядах и ошалело следили за тем, как орет на него Эдвард.       Хах. Как же иначе. Безусловно. Ненормальным не помогают ни в каком из миров. Безусловно. Отвратно. Ал не знал, что бы сделал, на ком бы сорвался от огревшей по голове беспомощности, если бы не тот странный подвижный поляк, у которого по воле случая оказалась с собой недурно оснащенная аптечка. Название препарата, растворяющегося сейчас в крови Эдварда, не запомнилось — больно незнакомое и, как было сказано, экспериментальное. Судя по цене, так оно и было. Альфонс снова протер лоб старшего; собрал в единую плотную прядь его ломкие, короткие волосы и поджал их под высокий ворот свитера. Оставалось лишь надеяться, что это был не подсунутый под видом лекарства наркотик, который, по словам некоторых малолетних оборванцев из Постдама, «лечит вообще от всего».       Как он позволил себе уснуть, тоже оставалось загадкой. Однако сон в дороге был чем-то особенно бодрящим — и в конечном итоге Альфонс ни о чем не жалел. Эду стало лучше — по крайней мере, на то намекал более-менее здоровый оттенок его щек, освещенных рассеянными лучами зимнего позднего утра. За широким оледенелым окном расплывался поблескивающий пейзаж. Младший Элрик пододвинул к себе потухшую спиртовку и, привстав, перегнулся к брату, и подтянул к его плечам одеяло. Тонковато. Бушлат бы накинуть еще…       После пробуждения не понадобилось много времени для того, чтобы обнаружить в себе легкое утомление от пережитого напряжения и сопутствующее ему смутное выжидание скуки — рука по привычке нырнула в сумку и выловила потертую тетрадь с закрепленным на корешке вечным пером. Пустоту в голове заполнили ряды фразовых глаголов, и Альфонс с искусственным, но столь необходимым ему энтузиазмом нырнул в процесс расчерчивая, подчеркивания и запоминания, изредка пережидая те моменты, когда поезд трясло сильнее обычного при повороте.       Искусственный, но столь необходимый энтузиазм, прививаемый самообучением. Только это и помогало ему в те тихие минуты как можно меньше задумываться о том, что длинный шарф Эдварда вовсе и не был обвязан вокруг горла настолько плотно, чтобы вдруг вызвать удушье.

***

      Ворох пальто как-то слишком ощутимо давит на грудь. И не пошевелиться толком. Жарко. И холодно. Все сразу. Дерьмо. Когда же это закончится? Сейчас трудно было поверить, что когда-то ему нравилось путешествовать на поездах.       Эд сдвинул голову немного вбок, насколько смог. На полу — тонкая и ровная алюминиевая пластинка-подставка, напоминающая люк. На пластинке — царапины. На царапинах — тень. Тень — от побитой, с чуть помятыми краями, чашки, в которой вместо положенного супа от легкой тряски плещется чистая прохладная вода. Она предназначена для питья, и ее не так много.       «Почему ты тогда тратишь ее на такую ерунду? — Эд поглядывал то на Альфонса, то на лоскут сырой марли, свисающей с края чашки. — Мне от этого легче не станет, а ты, ты-то помнишь, как тут туго с водоснабжением после войны?.. Что пить собираешься еще двое суток, а?»       — Ты уже можешь говорить, правда? — вдруг пробормотал младший, не переставая чиркать что-то в очередной из своих тетрадей. — А я по-прежнему не умею читать твои мысли.       — Как ты догадался?       — Ты уже давно научился разговаривать глазами, не знал?       — Не знал, что ты давно способен глаза… читать.       Альфонс усмехнулся и, было видно, провел старой перьевой ручкой длинную линию вдоль горизонтальной кромки листа. У него чистые пальцы. Разве на них только что не было крови?       «Ты еще многого не знаешь, брат».       — Ты замерз.       — А?       — В одной рубашке сидишь. И не говори, что не замерз. Снаружи вьюга.       — Мы не снаружи.       — Но и не у камина горячий чай попиваем.       Альфонс вздохнул. Ну и что это значит?       — Может, и замерз. Но замечаю это, только когда напоминаешь.       — Почему? Все еще… не привык?.. — Эдвард прищурился и смочил губы, прежде чем произнести слово, ставшее уж слишком далеким: — …Чувствовать.       Ал перестал писать и слепо заскользил по рукописной мелкой вязи, имитируя чтение. Все это — страннее некуда. С ним говорят. Его даже пытаются понять. Отвык. От заботы. От заинтересованности. От всего. Даже от Эда, казалось, больше всего отвык, и теперь, глядя на него, такого спокойно молчаливого, смирного, не обвиняющего ни в чем, нормально дышащего и осознающего себя, замечая, как навязчиво в нем эти два дня начинает теплиться мысль, младший даже начинал смущаться. Сомневаться. Они замерли, молчаливо и недоверчиво изучая друг друга — будто это была их первая встреча за невыносимо долгое время… За шесть месяцев.       Стушевавшись от чего-то, Альфонс захлопнул тетрадь и вскочил на ноги. Локтем он случайно зацепил пару мелких железных вешалок — и в правом суставе гадко заныло. Боль, такая пустяковая, случайная, словно подгоняла скорее избежать этого чересчур взрослого взгляда. Того самого, каким привык смотреть он сам.       — Я… Поищу чего-нибудь к завтраку.       Алу не ответили. Лишь с сосредоточенной хмуростью отвернулись к просторному заснеженному окну. «Иногда лучший способ проводить — не тратить лишних слов», — сказал однажды Стальной алхимик на прощание Уинри еще в Аместрисе.       И едва ли Альфонс был готов к тому, что именно сегодня он вспомнит этот маленьких эпизод из их прошлой жизни. Едва ли он был готов к тому, что снова, пусть и на полсекунды, разглядит в этом человеке героя, спасшего свой мир от неминуемой гибели.       Едва ли был готов к тому, что ему не показалось.

***

Сейчас Эдвард, как бы это ни било по остаткам его достоинства, мог честно признать: да, за прошедшие месяцы он многое упустил и из-за этого много не осознавал до конца. Но было кое-что — нечто на первый взгляд совсем нетрудное для разгадки, но все-таки совершенно недоступное для его понимания: как. Вообще. Альфонс. Мог. Здесь. Заниматься?!       Элрик-старший то и дело косился на оставленную на подушке исписанную тетрадь и отчаянно ломал голову, как можно было хоть слово вычитать и усвоить посреди этого пристанища не знающего конца шуршания, тяжелого стука, скулящих разговоров, наигранного смеха, лающих споров, сорванных песен и надоедливого бренчания ненастроенного укулеле. Эта проклятая маленькая, но звучная гитарка не иначе как по злобному замыслу Дьявола оказалась в руках пятилетнего мальчишки, который безнаказанно бегал с ней по длинному плацкартному вагону. Он уже в который раз звенящим вихрем пронесся мимо койки Эдварда, не изменив себе в привычке отработанным движением подтянуть на узенькие плечи спадающие подтяжки и плотнее прижать к крупным расчесанным кудрям потрепанный винтажный берет. Какого черта здесь происходит? Привычные иллюзии не были столь абсурдны, как окружившая братьев реальность. И старший Элрик осознал это только сейчас, стоило только остаться в одиночестве.       Прежде чем тот сбежал от него — о, право, сложно было подобрать другое слово, — Эд успел пронаблюдать за братом от силы минут десять, и за все это время Ал ни разу не обернулся, не дернул бровью, не покосился, не вскинулся, даже не попросил собравшуюся в вагоне компанию вести себя потише: он будто забыл о существовании всей вселенной, погрузившись в толщу рукописей, сделанных еще в пригороде Постдама. Старший упустил момент, когда он научился столь мастерски отключаться и абстрогированно выполнять текущую работу, что бы ни происходило вокруг. Ведь Ал вправду ни разу не шелохнулся — ни когда с другого угла вагона послышался угрожающий топот (господи, да кто, кто удумал устраивать самопроизвольный танцевальный вечер в чертовом поезде?), ни когда в мерно раскачивающиеся стены начал впитываться запах разлитого кем-то кислого пива, ни когда проводница — грозная и необычайно высокая дама в форменном бушлате — не разогнала все это буйное, но, кажется, привычное для местных маршрутов действо.       Ох… И все-таки Эд что-то не припоминал, чтоб с ним в вагон забирался целый цыганский табор или что-то вроде того… Он прикусил изнутри губу и рассеянно потупил взгляд, как только вспомнил, чем, а точнее, кем был занят, пока все остальные пассажиры рассаживались по своим местам.       Пожалев, что со скуки решил перевалиться ногами к окну и высунуться головой в узкий коридор между выступающими деревянными перегородками, он с досадой переполз обратно, головой к импровизированной подушке, и привалился затекшим плечом к уже остывшему углу койки.       «Никогда не заведу детей», — с грозной решимостью юноша сдул припавшую к кончику носа челку, когда мимо в очередной раз пролетел этот укулельный оборванец, да так, что по разутым, торчащим из-под пальто ногам Эда прошелся холодок — слабый, разнесенный скоростью бега ветер. Как этого негодника не отчитали еще, а? Не одни же они с Алом здесь едут, в конце концов. Или, только завидев контролера, пацан быстренько, как сурок, усаживался к родителям и невинно похлопывал глазками? Ух-х, как же вымораживали чертовы лицемеры… Да еще и в таком возрасте…       Да еще и до шарфа не дотянуться: Альфонс уже когда-то успел предусмотрительно стянуть его с шеи брата и обвязать вокруг одного из выступающих из потолка увесистых выступов, в которых виднелись отверстия и металлические петли. Трех минут скурпулезного осматривания внутренностей поезда и соседних мест хватило, чтобы распознать в выступах крепления для верхних спальных мест. Которых в их, Эда и Ала, отсеке почему-то не было… Скорее всего, подметил старший Элрик, их просто временно удалили в целях безопасности: паровоз, везший их прямиком в Париж, явно был не первой свежести. А то и последней.       Что ж, так было даже лучше. Проще. Спокойнее. Их отсек примыкал к самому концу вагона, значит, мимо них не сновали постоянно. Значит, шум мог исходить только с одной стороны, не стискивая мысли, не позволяя подумать о том, что тебя снова смыкают в окружении. К тому же, вероятность пересечься с попутчиками сводилась к минимуму: не особо-то и хотелось находиться с кем-то из чужаков в непосредственной близости, да еще и без конца следить, как бы на тебя ненароком не наступили, сползая сверху. Да, правда, удачное место. Для него, за полгода привыкшего к мертвой тишине брошенной квартиры и отдаленного лесного дома, этот угол в основании вагона был самым подходящим.       «И все равно, — ворчал он про себя. — Больше никаких плацкартов. Да. Определенно. Это просто занавес — так орать, пока кто-то пытается поспать днем… А в Аместрисе едва ли кто-то такое мог допуст…», — Эдвард снова одернул себя, слабо приподняв голову. Нет. Хватит. Пора завязывать с мыслями, которые пророчат ему получить подзатыльник от младшего брата. А то и не подзатыльник.       «Мы здесь — никто. Нас осмелились похитить, использовать и выбросить, как половые тряпки, — и все только потому, что мы с самого начала были никем… Мы больше не они».       Слабость накатила мгновенно, и, не удержавшись на локте, бывший алхимик припал к опоре сзади и часто задышал. Такое бывало. Бывало, и стоило бы уже привыкнуть. Возможно, он и привык, но забыл об этом пару дней назад, будто что-то случилось, что-то важное, а он и не мог понять толком, что именно. Что именно пронзило его жизненной энергией — слова брата? Или смерть того человека? Или, может, снова это предвкушение пути, так давно не напоминающее о себе? Что?       Сердце застучало в висках, но уже терпимее. Не так, как вчера. Эдвард медленно притянул руку к тому месту, где Альфонс сделал прокол и затянул повязку. Это ему помогло, так ведь? Без брата он бы не справился, выходит. Снова… Эд горько ухмыльнулся, и его голова буквально упала на чуть влажную ткань. Едкая мысль закралась тонкой, но режущей лентой вопроса: а стоит Альфонсу исчезнуть из этого мира, да и вообще из любого мира, ты и с собственным дыханием не управишься как следует, да, Эдвард?       И, кажется, он знал ответ на этот вопрос.       Поэтому оставалось мечтать только об одном: пусть он умрет раньше Ала. Когда бы это ни случилось, пусть это случится с ним раньше. Пожалуйста.       Теперь уже не нашлось сил даже опустить взгляд — оставалось только вылавливать слухом эхо сливающихся в гомон разговоров да молча пялиться в плоскость неба, часто и мелко сглатывая, огибая взглядом полупрозрачные облака: будто бы кто-то пролил на бледно-голубую бумагу сильно разведенные белила. Он прищурился, пытаясь сфокусировать взгляд, и вот уже ближе, на стекле, выступала прозрачная рельефная корка, изрисованная острыми лозами льда.       Эдвард поежился от холода — скорее мнимого, внушаемого лишь видом снега, — и припомнил сон, теплый, пахнущий свежестью дождя и нежностью пушистых крон. Там небо было таким же высоким, но абсолютно, колюще, поглощающе, раздражающе чистым, без единого белесого пятна, без единого мазка дымки. Там оно было до невозможного идеальным. Можно даже сказать, ненастоящим, что ли. Настолько, что… Интересно, а какой из миров в действительности был сном? Можно ли было считать его родину полноправно реальной и достойной себя… Это имел в виду Альфонс, так? Даже если в сердце младшего и осталось что-то от той вселенной, ход в которую братьям Элрикам навсегда закрыт, то это только — очередной глоток воздуха, но напряженный, глубже и громче обычного — только сам Эд… Как единственное доказательство существования Аместриса. Как единственное доказательство того, что он однажды родился и вырос, а не просто появился из ниоткуда, выброшенный на произвол судьбы на ободранных войной улицах Германии вместе с братом. Как доказательство того, что когда-то они жили иначе, что жизнь вообще может быть не такой, как сейчас. А другой. Желанной. Безопасной. Счастливой.       Удалось безболезненно выдохнуть. В поезде стихло: может быть, попутчики устали выяснять отношения или ушли в вагон-ресторан. В любом случае осевшая вокруг тишина помогла Эду словить самого себя на мысли, что это небо — более шероховатое, более низкое и с правдивыми изъянами — нравится ему куда больше. А возможно, и все, принадлежащее этой стороне Врат, несмотря ни на что нравится ему больше. Возможно, потому что он все еще помнил, какого это — беспрекословно тянуться к правде. И возможно, потому что здесь было больнее.       «А боль всегда, всегда правдивее».       Эд задумчиво сощурился, нырнув ладонью внутрь правого обвисшего рукава. Боль. Что-то знакомое. Он, конечно, знал, что смысл некоторых слов в последнее время то и дело ускользал от него, и он мирился с этим, но это — это будто требовало его внимания здесь и сейчас. Он снова перевел взгляд с потолка на синеющее небесное полотно и царапающую его сетку крон, что еле показывались из-за железных оконных рам. Спальное место слишком низкое, узкое, а тряска на повороте такая, что тело съезжало едва ли не к самому краю. Он раздраженно фыркнул и сильнее вдавил в себя пальцы, а затем резко выдохнул и сдернул рукав до самого локтя. Смуглую, будто сгоревшую на солнце кожу и прошивающий ее багровый зигзаг шрама облепила желто-белая россыпь мелких чешуек, которые уже забивались под чуть отросшие ногти. Изогнутые мелкие рубцы на этом месте давно шелушились, дело обычное. Но когда он успел так сильно расчесать культю? Что ж такое-то. Неприятно. Как-то по-новому неприя…       Эдвард напрягся всем телом — плотно, до судорог — и сжался в кулек, вминая друг в друга ступни. Поспешно он закрыл рану, обхватил ее ладонью и сжал пальцами так сильно, что те, и без того белые, едва не синели.       А боль всегда, всегда правдивее.       Боль. Что-то знакомое.       — Проклятье… — прошипел он и зажмурился. От проступивших слез веки зачесались, но он больше не мог одернуть руку, не мог, как ни старался, пережать кровоток и заставить нервы замереть и умереть, чтобы те больше никогда, ни за что не заставляли чувствовать его это.       Эд до хруста в челюсти вжался в пережатый рукав зубами и всхрипнул. Лоб терся о грубоватую ткань, краснея.       Конечно. Они же в дороге. Они преодолели уже не одну сотню километров. Они уже под голубым небом, а не под непроницаемо-серой скатертью тусклого и тихого Постдама. Они уже наверняка в совершенно другой зоне со своими особенностями ландшафта. Значит, и перепад давления точно должен был быть. Значит…       «Проклятье», — дыхание, совсем недавно пришедшее в норму, снова сбилось и не позволило проговорить вслух… И сколько бы он ни проклинал свою ошибку, лишившую его конечностей, сколько бы ни проклинал снафферов, Энви с Роем, сколько бы ни проклинал даже истертый образ гомункула, который в бешеном припадке натягивал на собственного брата, Эд всегда, всегда помнил, что главным врагом ему приходится его собственный организм…       И зверская, ни на что не похожая резь, какой горели шрамы, только сейчас ему об этом напомнила.       «Как можно было не заметить это? Как можно было не заметить такой боли?»       Он разозлился. На себя — потому что больше было уже не на кого. Сколько это уже продолжалось? Полчаса? Час? Все то время, пока он вспоминал? Больно. Как же, черт возьми, больно. Может, лекарство? Ал говорил, что вколол что-то. Да… Действие лекарства, наверное, прошло… Эдвард рассеянно хлопает слипшимися от воды ресницами, стараясь не вспоминать о том, что то не было обезболивающим.       Никогда еще он не мог заметить с такой ясностью, насколько сильно мысли могут глушить реакции тела. Всего лишь на смену погоды. Всего лишь на пару миллиметров разницы на шкале ртутного столба. Как же хотелось разбить что-то и воткнуть осколок куда-нибудь в уцелевшие части тела, только бы перебить эту грызуще-жалящую дрожь в обрубке руки, который он прятал под пазухой большую часть времени последние шесть месяцев. Два очага боли на теле быть не может, так же?.. Так хотелось что-нибудь разбить. Но не было возможности даже выпрямиться, не то что встать и позвать Ала, поискать что-то холодное. Что ж такое-то. Почему? Сколько можно? Скрипящие клыки еще сильнее пережали ткань, катышки мерзко засырели на языке, собираясь на нем, как пыль на пролитой медовой капле.       Эдвард раскрыл один глаз и ненавидяще уставится им в отверстие рукава: а с виду все зажило. Кожа потемнела, потеряла упругость, но все же она была. Культя уже не напоминала огрызок сгнившего от сырости яблока. Сухая, аккуратно стянутая, обработанная дома перед поездкой, она не выдавала в себе способности отзываться таким ответом-адаптацией на другую климатическую зону. Похоже, они приближаются к морю. Или же грядет буря. Или же Эд просто умирает, и смерть скребется изнутри, из самых костей. Плевать. Ему недолго осталось.       Глупая мысль проскакивает в голове: на эту руку больше не наденешь кольца, ею не совершишь рукопожатия, не напишешь письма. Этой рукой даже больше не убьешь никого. Эдвард сморгнул. Что?       «Покажи мне свои прелестные ручки, милый».       Где-то в затылке больно кольнула зависть. Он вспомнил, как за него впервые схватились те руки. Тонкие. Красивые. Аккуратные. Чистые. Без мозолей. Без царапин на сухожилиях. Без пятен на костяшках. Вспомнил, как впервые по позвонкам прошлись те ногти — ровные, поблескивающие от прозрачного лака, вынуждающие думать о том, что внушает тебе он, — не позволяя сосредоточиться на себе. Вытянутые и крепкие розоватые пластины на концах изящно-жестоких пальцев.       Эдвард не заметил, как провалился туда. Пыль, тьма, серые голые стены, лезвия света, обшарпанные решетки, расчеркивающие квадраты окон, низкие кровати. Плитка, вымазанная в грязи и крови. Холодный, отдающий желтизной кафель старой узкой ванны.       «Как?..»       Тяжелые корпусы видеокамер. Тяжелые цепи. Грубые путы веревок. Тугие узлы. Топорики. Плоскогубцы. Огнестрельное оружие.       Не отрывая взгляда от черного провала в рукаве, Эд вспомнил и следы, которые оставил на нем тот отдаленный от большой дороги особняк. Ожоги от канатов, синяки от железной хватки, шрамы от хлыста. Следы от зубов. Стертые в кровь подушечки пальцев, посиневшие от холодного душа, стертые ногти.       «Как… Почему они тогда… Так блестели?»       Красивые. Аккуратные. Чистые. Ровные.       «Я такой же пленник, как и вы».       — Й-йесли ты пленник… кх… — Эд перевалился на живот, со всей силы вжался коленями в смятое под ним пальто, зажмурившись.       «Если ты такой же пленник — кто позволял тебе ухаживать за ногтями?»       — Покажи мне… — сухо соскользнуло с онемевших губ, напряженно сжавшихся до побеления. Он не мог отказаться от попыток проговорить вслух. Не сейчас. Нельзя больше молчать. — Свои прелестные ручки… — и покрасневшие от трения пальцы снова зарылись в обвисший рукав, упорно, требовательно, словно там завалялась бумажка с ответом.       Эд сгорбился, прижавшись сцепкой рук к груди: травмированные рецепторы культи не улавливали сердцебиения на целом запястье.       «Я отпущу одного. Но раз мне с ним работать, я сам решу, кого оставить».       — Покажи мне…       Мягкая кожа, чистая, ни царапин, ни шрамов, ухоженные ногти, ровные, покрытые бесцветным лаком.       — Покажи…       «Ненавижу тебя!»       — Покаж… Покажи мне… сво… свой труп…       — Что? — в секунду мир смазывается, распыляется, склеивается в огромный скользкий пузырь, тело само самой подается назад, удар грубо щелкает в резко отведенном затылке: стенка позади жесткая и такая холодная, что капли этого холода колко оседают у корней волос. Кровь холодеет, каменеет, и бежать — некуда, снова некуда, и остается только неотрывно буравить взглядом мелькнувшие перед тобой светлые пряди и сильные аккуратные руки, будто это поможет удержать их на расстоянии. Отдаленно знакомый хищный интерес в затемненном золоте устремленных на тебя глаз, знакомых и совершенно чужих, пронзительных до дрожи и скучающе-плоских…       Вдруг хочется кричать, громко, зверем, до одури, хочется кричать людям, и буре, и пустому небу, хочется кричать, пока в горле не начнет саднить; хочется брыкаться до последнего, и в ту же секунду хочется оторвать себе оставшиеся конечности, чтобы больше ничего нельзя было отнять, хочется выколоть себе глаза — и никогда, никогда больше не видеть, не верить, что, что…       — Мертвые не возвращаются! — сквозящей пулей выстреливает из отяжелевшего горла, и его пальцы сжимаются, и…       — Брат? — пузырь лопается — будто сосуд в виске. Громко. Тараканы черных точек заворошили по радужкам, обжегший образ унесло приливом неожиданных, случайных слез. Зов, такой будничный, с примесью привычной, неизбежной настороженности и легкой усталости, выдергивает наружу, в мир живых, и Эд буквально может чувствовать это физически.       Альфонс и стоит в полутора метрах от него. Он обнимает прижатую к груди кипу свежего постельного белья, замерев и чуть сжимая ее пальцами, смотря в глаза. Следом за Алом принесло дурманящую качку и странный запах табака.       — Что ты?..       Эдвард смаргивает, встряхивает головой и озверело оглядывается. Снова смаргивает и уже спокойно, медленно скатывается с колен на спину, на нагретое место, впритык к широкому окну — и не замечает, как пальцы его побледневшего брата еще сильнее вживаются в бело-голубую ткань. — Брат, что ты с…       — Ты разве не за обедом уходил? Или что это должно быть… завтрак? — смято поморщившись. И Эд тут же подмечает про себя, что остаточные вспышки в глазах не дают толком разобрать степень освещенности за окном. Только снег, то с синевой, то белый. А во снах он обычно серый, как пыль. А может, во снах это и не снег вовсе.       Альфонс только выдыхает, будто оттаивает, и аккуратно кладет стопку в более-менее чистый угол, недалеко от чашки со свежей водой. Поспешно и молча, пытаясь ничего не задеть в узком проходике между кроватями, перекладывает свои тетради на сумку и снимает примятое постельное. Он старается не думать о почти ощутимом сверлящем взгляде, застывшем на его спине. Он знает. Он научился чувствовать его за эти месяцы.       — Альфонс…       — Оскар.       — Ал…       — Оскар, пожалуйста, — вдавливает младший и не нарочно чуть сильнее ударяет по уже голой подушке, взбивая.       — Ам… Зачем ты хочешь устроиться в полиции?       Вздох.       — Я уже отвечал на этот вопрос. Дважды не соби…       — Я не об этом. Почему ты действительно хочешь?..       — Ты думаешь, я вру?       — Нет, я…       — Или что я недоговариваю? — младший сжимает челюсти, незаметно сжимает пальцы, одергивает ткань. — Обязательно распространяться об этом сейчас? Мы еще не в безопасности, брат. И вряд ли уже когда-нибудь будем. Хочешь поговорить со мной о них, даже понимая, что любой в этом поезде может оказаться… — Нет, нет, просто… Почему… Просто… Зачем?       — Я действительно собираюсь найти снафферов и задавить их силой правоохранительных органов. И лучше — негерманских, — добавил Ал, раздумчиво подхватив собственную мысль. По обыкновению своему она последнее время часто уводила его куда-то в сторону от насущных проблем. — На родине они наверняка раздают взятки направо и налево, — обыденно объяснил он, стаскивая простынь. — А впрочем… Неужели ты хочешь сказать, что мы больше никогда не сможем принести никому пользы?..       — Я ничего такого не говорил.       — Тогда почему ты против того, чтобы мы использовали свои знания во благо?       — Разве я говорил, что против?       Альфонс даже улыбнулся. Хах, ну как же.       — А ты не против? — спросил он, и так зная ответ. Но так — предсказуемо — и не получив его. — Ты же сам должен понимать это. Нам ведь лучше всех известно, как у них там все устроено. Мы единственные, кому удалось вырваться от них живыми…       — Ты уверен в этом?       Ал мельком глянул на него. В глазах снова мутная вспышка, короткая, в полсекунды. Эд перевел плечами: не ожидал увидеть этой злой и сухой улыбки. Совсем.       — …О чем это ты, брат? — младший успевает посмотреть ему в глаза — редкий случай в последние месяцы. И старший знает, что это значит, и мигом теряет всякое желание продолжать разговор, но — но ему сами не позволяют: — Ты… настолько боишься одиночества, что даже готов принять мысль о том, что был кто-то еще? Что избивали и насиловали кого-то еще, а потом так же выбросили? Что страдал после всего этого кто-то еще? — голос Ала так и захрустел. Просил же. Просил же — без имен. Едва ли теперь хватало самообладания хоть что-то сделать с этим хрустом в потяжелевшем горле. Едва ли теперь хватало самообладания вообще осознать, что он такое говорит и где. — Тебе было бы легче, если бы существовал еще кто-то подобный нам, да? — «Остановись, идиот, ты в своем уме?» — Ты желаешь этого? Даже мысленно жертвуешь людьми, только бы не оставаться крайним?       Эдвард сильнее вжался пальцами в рукав, усыпанный мелкими тканевыми катышками, и прижал голову у груди.       — Я… Я не… об… Я…       «Я прав».       — …Мы одни такие, брат, — тут же перехватил Альфонс, только бы все не началось по новой. — Живые. Мы превзошли в этом даже тех, кого звери подпустили к себе ближе всего, — он размашисто прошелся ладонью по матрацу, стряхивая пыль. Он не знал, зачем дразнит сам себя этим неуместным намеком. Лишнее, похоже, от не знающего конца стресса само собой так и лилось из головы, только бы там не томиться. — Если я смогу заручиться помощью полиции или даже спецслужб, то окажусь в состоянии управиться с ними куда быстрее. По крайней мере, шансов у меня будет куда больше, чем у тех, кто даже не подозревает о существовании этих ублюдков.       Эдвард отвел голову вбок и слабо, болезненно откашлялся. Потом приподнялся, прижался лопатками к спинке и примерз взглядом к окну. Несколько минут он томительно выдерживал паузу, пусто глядя в размывающиеся силуэты. Те появлялись и исчезали, появлялись и исчезали. Чернели — и тут же смазывались, поддаваясь скорости и времени. Пропадая навсегда. Точно так же, как однажды исчезнет и он сам. Как и все они.       «В исторических книгах нынче отмечено, что гомункулы долгое время правили этой страной. Полагаю, это оттого, что они умели выживать».       Воздух слишком громко выбивается из легких. Слишком случайно и слишком по-злому.       — …Вправду думаешь, что о них мало кто знает? — жестковато прошипел Эдвард. — И даже не можешь предположить, что всем просто наплевать на их существование? а? Об этом ты не подумал? Сам же говоришь про взятки, значит, для той же полиции снафферы могут быть выгодны, так почему бы просто не держаться от них подальше, а не подставляться дураком, жаждущим справедливости? С чего ты взял, что тебя вообще начнут слушать…       — Вижу, с дикцией у тебя уже все чудеснее некуда, — отмахнулись в ответ. — Тогда, может, пробежишься по рядам и поизвиняешься перед всеми за то, что битым волком выл полдня вчера? Больше пользы от таких разговоров будет.       Он снова сжался, заметил Альфонс. А ты снова срываешься, одернул самого себя Альфонс — и резко потянул за края натянутой на подушку наволочки. Какой же ты идиот. Хватит уже.       С комплектом Эда он лучше разберется позже. Пока что стоит просто передохнуть. Не свезло пуститься ходить к вагону-ресторану во время поворота: теперь слегка вело из стороны в сторону, в висках потеплело, к ним будто прилила жидкость. Медленно опуститься на подушку и сжать веки. Стараться не вспоминать только что услышанного. Да что ж такое-то? От брата подхватил что-то?       «Почему ты так яро стремишься стать частью этого мира?» — Эдвард внимательно следил за каждым его движением — осторожным, неестественно тихим. И взгляда было не выловить. Уже вслух он заметил: — Они… Они тебя теперь беспокоят больше… чем раньше, — но все еще что-то не позволяло озвучивать каждое слово: — «Соскучился?»       — «Они» — это и «мы» тоже, Лиам, — как же надоело повторяться. Разве он не объяснил все досконально только вчера? Почему все так беспо…       — …Разве это не значит, что в таком случае ты станешь их частью? — младший брат снова пораженно заглянул через плечо и устремил на него помутневшие глаза, на этот раз — дольше. Эд пояснил:       — Сна… Снафферы тоже… Принадлежат этому миру. А ты… Как ты…       На душу легла тень неминуемой, неожиданной, тяжелой печали. Альфонс наконец понял. А как понял — долго, долго молчал.       — А ты считаешь, что я этого не заслуживаю? — «После того, что я с тобой сотворил». — Быть их частью… Пусть и косвенно?       — Нет, — без колебаний. — Не заслуживаешь.       Альфонс ничего не ответил. Только отвернулся и привалился лбом к стене, подложив под висок сложенные ладони… Да… Так они раньше складывали руки, чтобы активировать алхимические формулы. Чтобы кого-то спасти. Чтобы сделать шаг на пути к своей цели.       Чтобы, в конце концов, однажды оказаться здесь.       — Я не остановлюсь, просто пойми это. Я не могу, — тихо хрипнул он, не оборачиваясь. — Думаешь, я смогу нормально спать, если спокойно приму, что где-то там кто-то идет по нашим стопам? Я слишком долго боролся за возможность спать, чтобы снова ее потерять, брат…       — Но, — Эд осекся: перед глазами проявились очертания огромного, пустого изнутри доспеха. — Но ведь… их больше не существует, разве нет?       Младший нахмурился. «Ты спрашиваешь или просишь?»       — Я не понимаю.       — Рой мертв, — с осторожной задумчивостью продолжил Эдвард. Ал слышал: Эд объяснял не столько ему, сколько и самому себе. — Он… руководил группировкой. Его приближенного тоже не стало. А если ты так уверен, что их только предстоит ликвидировать, если предположить, что они по-прежнему вредят ни в чем не повинным людям… Значит ли это, что Рой был просто пешкой, исчезновение которой ничего не изменит? — старший снова потупил взгляд на единственную уцелевшую руку. — Можно ли предположить, что ими заправляет кто-то другой? Что сеть куда обширнее, чем может показаться?..       Ал надеялся, что сможет сдержать позицию и ответить ему сразу же. Какая глупость. Из головы этого человека будто вовсе вылетело всякое знание о преемственности власти, о том, что правители и главари испокон веков сменяют друг друга, спокойно сохраняя налаженную работу созданной до них системы. О том, в конце концов, что это основа жизни всякого государства — провожать одного и встречать других. Эдвард же сам участвовал в смене аместрийской власти, как он может так плоско мыслить?.. Да, Ал надеялся, что сможет сдержать позицию и ответить ему сразу же. Но у него не вышло. Почему-то. Мысль зацепилась за петлю сомнения — и младший лишь сильнее сомкнул веки, будто пытался уловить упущенное.       — Кто-то другой?.. О чем ты думаешь, брат?

***

      Еще немного — и останется только выть от гудения в заледеневших ногах. Не похоже было, чтобы остальным было так же холодно. Эд не помнил, сколько часов уже не шевелился. Не помнил даже о любимом шарфе и всем, что творилось внутри потрепанного шумного плацкарта: его взгляд уже несколько часов не отрывался от зимней белизны, рассыпанной по природе, и мелькающим вдалеке городам. Его брат, напоровшись на непробиваемое молчание, изо всех сил старался больше не задавать вопросов.       Я сделаю свою боль вашей болью.       Полгода одиночества и страха многому научили Эдварда. Он научился телесно ощущать воспоминания, улавливать по запаху смыслы слов, вглядываться в звуки. Едва ли он сам знал об этом. То, из-за чего он научился этому, никогда бы не позволило ему сосредоточиться на себе и собственном восприятии.       «Это образ и не более того. Им хочется видеть палача и жертву. Правда, я хороший актер?»       «Ты же лжец, Энви… Лжец — от начала и до конца… Разве это не делает тебя готовым ко всему?»       Здесь так много людей. Их окружают сплошь семьи, и темы их разговоров или споров никогда не заканчиваются. И все они звучат, как детство. Каждый думает о чем-то, каждый ищет что-то свое в показавшемся из-за полей горизонте. Это ожидание отдает горечью дождя. Попавшиеся на глаза одиночки смотрят спокойно, им уютно в своем молчании. Они выглядят знающими то, куда и зачем держат путь. Их уверенность на вкус как зависть.       «Кристиан, ты умеешь менять внешность?» — «Ммм, я неплохо накладываю грим». «…И, следовательно, выглядишь всегда так, как хочешь или как тебе нужно».       «Покажи мне свои прелестные ручки, милый». «С этого ведь все началось? С этой фразы ты решил познакомить нас со своим истинным лицом».       «Моё имущество трогать нельзя». «Ты видел в себе право… использовать нас так, как захочется. Ты никогда не мог отказать себе в желаниях». «Так с чего бы вдруг я должен поверить, что ты не позволил себе лишнего и в этот раз?»

***

      Альфонс хлопнул веками и испуганно вскинул голову — в затекшей шее скользнуло колючее напряжение. Он не сразу поверил. Язык его мыслей внезапно зазвучал наяву, и ничего в ту секунду не могло оказаться страшнее этого: никто, никто не имел права знать, о чем и как он думает…       — Неужели услышал, — вздохнул его неизменный попутчик, выжидающе всмотрелся прямо в глаза.       — Что ты…       — Настолько далеко уплыл в дебри, что теперь понимаешь только так? — младший уставился на него, осознавая. О боже. Он понимает, что ему говорят.       — Твое… То есть… У тебя… неплохое произношение, — судорожно подбирая к фразе еще чужие, неуклюжие слова.       — Тоже решил попробовать?       — …Да.       — В смысле «неплохое»? Откуда тебе знать, как звучит настоящий английский?       Ох, нет, пока трудно. Альфонс еле-еле понимает — и отвечает уже на немецком:       — Ты не помнишь?.. Один из наших прошлых работодателей, год-полтора назад, что ли, был коренным британцем. Много переговаривался с родней по телефону. Помнишь?       — Я помню, — Эдвард глядит на него тяжело, будто злится. Но не так, как тогда, в доме, видя перед собой «гомункула», не с проницаемой ненавистью и страхом. Не покидало ощущение, что теперь в нем видели не просто ложную личину, а кого-то совершенно другого — и теперь будто готовились, выжидали, выгадывали момент, чтобы… чтобы что? — Ладно, хорошо, хоть так меня слышно, — Эд больше не переходил на немецкий. И это было… так странно. Словно он пытался вынудить брата чувствовать себя некомфортно, даже уязвимо из-за языкового барьера. Или Альфонс просто выдумывает? — Это… Пройтись бы… А то забуду, как ходить уже.       Старший кивает на свои неестественно напряженные ноги, и Ал понимает. Сам, значит, не может. Иначе ни за что бы не попросил. Чего ему стоит просить теперь, после всего, гадать не хотелось. Между прочим… а ведь вправду. Сколько уже часов Лиам не поднимался на ноги? Черт. Могут быть последствия.       — Да. Конечно.       Ал бегло окинул взглядом себя и брата, оценка обстановки заняла долю секунды: Эд уже успел вылезти из-под своего пальто и накинуть его на слегка дрожащие плечи, ноги понемногу тянулись к расшнурованным ботинкам. Он готовился выйти заранее? Прежде чем дозваться и спросить? И что бы он сделал, откажись Ал сопровождать его? Направился бы один, положившись на остатки своих сил?       Почему эта мысль даже в голове звучит так по-непривычному странно?       …Эд изо всех сил пытался не жалеть о своей просьбе и вообще желании сдвинуться с места. Мало того, что больше половины сил и запала улетучилось уже после попыток нормально обуться и отодрать себя от скамьи, так еще и пришлось до зуда во лбу сосредоточиться, чтобы не ткнуться глазом в чью-нибудь пятку. Торчащие с обоих сторон ноги спящих казались в занимающихся сумерках черными, поеденными сыростью корягами. Храп перемешивался в привычным привкусом пыли, дерева, пота и дешевого мыла. Опасливо пробираясь по шатающемуся узкому проходу, Эдвард неотрывно чувствовал ладони брата на своих лопатках. Слабо знакомый, звездно-сухой холод зачесал по шее и за ухом, у самых корней волос. Эти руки. Они сейчас не злились, не заставляли. Они не поторапливали. Просто страховали.       За ними вместе с Алом следовал и тихий скрип миниатюрного фонаря, который тот довольно быстро зажег и перекинул металлической петлей через запястье. Летучая горечь керосина. От них потом будет ею пахнуть.       Их шагов было неслышно. Выдавали только тени да скрип — и тот редкий, скрытный.       Кое-кто из пассажиров все еще не спал, упрямо пялясь в газету или книгу или просто греясь в обнимку. После каждого третьего устало пыхтящего стука колес Эд сглатывал, сухо и отрывисто, до самого выхода в тамбур.       Ладони на лопатках пропали только тогда, когда они оказались за закрытой дверью. На удивление — одни. В окружении четырех голых низких стен.       Пол под ногами мерно, гипнотически, зыбуче покачивался, но Эд, кончиками пальцев опираясь о ближайшую опору, не падал, его даже не уносило в сторону. За дюжину немых, но таких необходимых минут в исчезающе темном пространстве он успел забыть о том, кто стоит за спиной, о том, куда и откуда они держали путь. Но это, кажется, была не та патогенная, унижающая и осточертевшая забывчивость, а какая-то приятная, что ли, тягучая и уютная… Эдвард тогда не вспомнил и того, что такое состояние называют обычно здоровой задумчивостью.       Несколько неуверенных шагов вперед. Через маленькое задымленное окошко все видится каким-то другим, более реальным, что ли. Реальным от того, что еле уловимым. Темнота сгущалась, и только спину слабо покалывало от тепла фонаря. Ал по-прежнему держал его на уровне груди, будто боялся упустить что-то в надвигающемся, разносимом скоростью мраке.       На секунду все настолько замерло, настолько застыло, что чутье обострилось до предела. Боковым зрением старший Элрик поймал отрывистое, обрывочное движение: подошедший чуть ближе Альфонс сдержанно и бесшумно перевел плечами. Замерз. А Эд не чувствует. Руки все еще горят, в ногах теплеет тяжесть усталости, затылок колет близостью нагревающего стекло огня.       Что с памятью сегодня? Будто буйная какая-то, так и норовит невидимо толкнуть, поставить под удар. Такая злая и воинственно упорная, что Эд, смотря туда, вперед, не может сдерживать образы в собственной голове: высокая, громоздкая фигура старых исцарапанных доспехов, позади них — холмы, облепленные сырой штукатуркой снега, и ветры поздней зимы гладят по волосам, подхватывают твою длинную косу с плеч, с воем бродят между домов и изредка посвистывают в суставах пустующей железной скорлупы — твоего родного брата.       Тогда вы оба надеялись, даже мечтали, что зима задержится на Востоке как можно дольше. Вы никогда не оговаривали это вслух, но всегда, каждый сам про себя, ждали и надеялись, что… что пусть холода окрепнут настолько, что даже ваши искусственные тела смогут — а вдруг смогут! — почувствовать их…       И сразу же перед глазами — темная зала особняка, и дула пистолетов, и безразличие на белых лицах, и намотанные на жилистый кулак Роя волосы Ала, тогда еще длинные и мягкие. И его слезы, прячущиеся в помутневших от паники глазах.       Эдвард рефлекторно приоткрывает губы, облачко горячего воздуха, тепла его тела, оседает на плоскости миниатюрного круглого окна, к которому он уже едва ли не прижимался лбом. А на сколько снег задерживается в этих краях, едва ли не спрашивает он, но вовремя останавливается. Брат ведь тоже не знает. Им никогда не приходилось вдвоем покидать пределы Германии с тех пор, как они туда перебрались.       Ал ведь такой же чужой для этих краев, как и он сам.       Да ведь?       Слезы. Слабость. Подавление. Слом. Отчаяние. Страх. Эдвард — снова, неужели снова — вспоминает собственный смешливый шепот, что однажды драл глотку сильнее самого озлобленного вопля.       «Ублюдки. Твари, я вас уничтожу».       Он прикрывает веки от игл стыда, остро пролезших будто между всеми зубами одновременно. Они перехватили его в коридоре, озверевшего и не помнящего собственного имени. Они заломили руки ему за спину и приветливо предлагали успокоиться, будто все, что их окружало, — было нормальным. Замолчи.       «И до тебя доберусь, тварь». Замолчи!       «Если бы Ал остался доспехом, ничего этого бы не произошло. Сейчас он был бы в безопасности и не собирался никому мстить». Н-нет, хватит!       «Это ты на самом деле обещал ему, рисуя красивое будущее в живом родном теле?» Заткнись!       «Ал, какое сегодня число?» Умри!       «Два дня назад. Два дня назад он был жив».       «А помнишь, Ал, — собственный голос так светл, так звонок, ты и не веришь, что когда-то он принадлежал тебе — тому тебе, еще не боящемуся снега, еще мечтающему о нем. — Помнишь, когда тебе было четыре? Снег в ту зиму лежал так долго. Да-да, долго! Когда-нибудь это снова будет иметь значение».       — Так долго…       «Покажи мне свои прелестные ручки, милый».       Просторный огороженный двор, обшарпанные высокие толстые стены, полуржавые решетки на окнах, сухой ветер, забирающийся под рабочую рубашку, травы, зеленящиеся на солнце, дикий сад, выглядывающий из-за стен когда-то знатного поместья. А сейчас совсем…       «Всего два дня назад он был…»       — Почему так долго?..       — Лиам? — смято и сонно — позади. — Чего т…       Младший осекается, сильнее сжимает скрипучую петлю фонаря: брат обернулся резко, с пугающей готовностью, с зарядом — и снова этот взгляд, будто вот-вот…       — Я с тобой, — ввинчивается в темноту и тишину, в блекло-теплый воздух между их лицами. Так же звучит самый первый приговор начинающего судьи. Обвинительный приговор, которому суждено навсегда разрушить чью-то жизнь.       — Со мной? — Ал зазвучал как-то отстраненно, холодно, еще не понимая, но подсознательно уже вставая на защиту. Чего? Кого? Себя? Хотя скорее всего и вправду — себя. Последнее время от такой острой, вспыльчивой амбициозности брата только и хотелось, что отойти подальше, звучать потише и не делать лишних движений.       — Поступим в один департамент. Я помогу, я лучше знаю местность и их менталитет, и язык, я… — Эд торопливо, больно сглотнул. Видно: голос висит на волоске, на единственном, но очень прочном волоске давно забытого упрямства. — Я т-тоже тебя не оставлю, ты понял? — шаг вперед, единственная рука, легкая и хрупкая, судорожно вцепилась в предплечье, и на Ала будто вдруг разом свалилась тяжесть всего тела. Он оцепенело вслушивался в шепотливый непрерывный поток слов и не верил, что правильно осознает их смысл. Может быть, Эд снова перешел на английский, и потому речь совсем о другом, а не… — Я с тобой! Я не могу позволить… ты, один, среди них, зачем, нет же, это опасно, необходимо, да, я знаю, ясно, но это опасно, полиция, Ал, документы, раскроют, что если раскроют, понимаешь? Нам нельзя разделяться. Ты слышишь?..       Хотел бы младший Элрик тоже знать, слышит ли он. Какая-то элементарная человеческая подвижность и жизненность будто все упорнее изменяли ему с каждым уловленным звуком.       Эдвард с отчаянной готовностью смотрел в глаза. Он так долго молча смотрел в окно, вспомнилось Алу. И могло ли тогда случиться так, что ту невидимую, но плотную пленку отрешенности и болезненной слепоты, казалось, пробило воем сыпучей бури там, снаружи, и вот он снова… Реальность оттолкнуло, сдвинуло на несколько дней тому назад. Сизые синяки под впадинами глаз, безумно-испуганный блеск в зрачках, ошметки рвоты на трещинах разодранных губ, запятнанный искусанный обвисший рукав пижамы, из которого торчит голый уродливый огрызок культи, вонь кислоты, и пота, и разочарования.       — Ты… — не голос — осыпающийся камень. Отчетливый твердый шаг назад — локоть резко вытряхнули из-под раскрасневшихся ногтей. — Эдвард. Несмешно.       Какая, к черту, совместная служба?       Какая муха его укусила? Он едва ли справляется со шнурками, какие там… Что?!       — Лиам, послушай меня, — он не слышал, что говорит, губы выдавали ответ на автомате — выработанный ответ на очередной, лишенный всякого смысла приступ бреда. — Такие вещи… такие планы не зависят от одного только желания.       — Но этого достаточно, чтобы обрести все необходимое.       — Это ты в своей эзотерической книжке вычитал, что ли? Есть… ряд критериев, относительно которых тебя даже на порог не пустят, не то что возьмут в должность, — камень продолжал осыпаться, словно горел, но горел как-то изнутри, не угрожающе, но со скрежетом, может, даже со свистом.       — Ты сомневаешься, — с разочарованием и нажимом перехватывает Эдвард: так ученые-эволюционисты реагируют на ветхие, по их воззрениям, доводы верующих о происхождении мира.       — Считаешь, безосновательно?       — Альфонс…       Он запнулся, напрягся, резко вобрал в себя воздух, едва не вскрикнув. Пальцы брата уверенно сжали отрубленную Мустангом руку, резко вздернув ее Эду прямо ему под нос.       Сдержав голос, старший сердито, глубоко выдыхает и перетирает челюстями. Огонь все еще близко, но у шеи и за ушами становится холодно, словно его только что одернули за шкирку. Боль в шраме мгновенно стихает, точнее, не стихает — но вспыхивает выше, шипяще взметнувшись по кости от культи до самой лопатки.       — Разве ты не помнишь, что иногда именно сомнения ведут к разумному решению? И удерживают от опрометчивых поступков. Брат.       Эдвард молчит, выдерживая давление. Впервые, впервые за эти месяцы ему уже какой раз приходилось молчать не потому, что сказать было нечего, а потому, что было попросту больно. Ржаво, непререкаемо больно. — Ты, может, был недостаточно внимателен. Я напомню. Спрошу кое-что, точнее. Как давно ты видел безруких полицейских?       — Издеваешься, — Эд даже кривит губы в поломанном подобии улыбки. Сомнительно что-то, что Ал вообще замечал собственную внезапную хватку. — Нет руки? Нет? Руки? Да когда это вообще…       — У тебя ее нет и больше не будет. Ты не понимаешь. Да. Не понимаешь. Здесь нет Уинри, здесь ее не будет, мы ее никогда больше не встретим, тебе никто больше не сделает и не пришьет эту чертову руку!       — Надо будет — сам сделаю, — будто стеклянной гранью про кривой скале, со скрежетом, с упором. По-прежнему висящий на запястье у Ала фонарик опять скрипнул, сполз на изгиб локтя. Они держались уже нос к носу, разрезали друг друга взглядами. — И не нужен для этого никакой Аместрис.       Что-то не так. Давно Альфонс не улавливал этих отдаленно знакомых искр. Который раз он уже ловит себя на этой мысли за все это время в пути?       Откуда? Что произошло? Откуда у него такой голос?       Как давно Альфонс настолько привык, прирос к его слабости?       — Если вдобавок напрячь голову и запастись правильными книгами, ко мне будет не придраться, — он не шутит. Ради всего святого, он не шутит. — Я не оставлю тебя среди…       — Среди кого? — чего Эд скрывает? С каких пор ему есть что скрывать? Молчит. Молчит? Хорошо. Сколько угодно. Значит, «недоговаривают» они оба.       Керосин постепенно кончается, огонь блекнет, опоясывая в подвижной темноте их силуэты. Кожа бледнеет от ощутимого холода тени.       Ал моргает, вздыхает, как ни в чем ни бывало расцепляет пальцы и мягко проходится ими по волосам на затылке брата. И старается не зацикливаться на потаенном страхе, внушающем, что однажды он ровно так же захочет прикоснуться к нему — и пальцы пройдут сквозь этот бледный, нереалистичный образ. Эдвард не сдвинулся с места. Ждал.       — Ты можешь не открывать мне правды сколько угодно, но не вздумай лгать себе. Ты же знаешь, чем это заканчивается. И ты не в том положении, чтобы выдумывать черти что…       — Если ты не видишь в этой работе ничего такого и собираешься использовать ее только как инструмент, почему противишься моему поступлению?       — Никто не говорил, что в ней «нет ничего такого». А инструментами тоже надо уметь пользоваться, Эд, — и я посвятил обучению шесть месяцев, пока ты даже словом не обмолвился ни о планах, ни о документах, пока… пока ты не делал вообще ничего, кроме…       Старший резко замотал головой, подался назад, послышался стук столкновения о стену вагона. Альфонс знал, что это сработает: даже спустя годы брат не выносил этого. Этот самый человек, который в прошлой жизни ни дня не мог прожить без какого-нибудь полезного дела, будь то прочтение научного труда или обезвреживание бессмертных алхимических тварей, и по сей день корил себя за абсолютное, беспросветное бездействие. И в штыки воспринимал даже малейшее упоминание об этом.       Альфонс знал, что для него нет ничего больнее, чем мысли об упущенном времени.       А где боль — там и правда.       — Блеск! Вот значит как! — взрывной полукрик. — Мы снова в дороге, у нас есть деньги, и единственное место, куда ты решил тронуться, была именно Англия? Ты решил потратиться на столь ближний путь только оттого, что начитался про геройства тех ребят из Скотланд-Ярда?!       «Вот оно», — Ал, наверное, даже улыбнулся про себя. Не было ничего приятнее, чем выводить Эда на чистую воду. Даже здесь, даже сейчас — всегда.       — Оу, так ты о них что-то знаешь? А я-то думал, ты не воспринимаешь никакую информацию из внешнего мира.       Эд качает головой, устало трет лоб.       — Ты не отвечаешь на вопрос…       «Ох, прости, ты что-то спрашивал? Прости, прости, уже просто не отличаю твои вопросы от обвинений», — Альфонс не дал себе права произнести это вслух. Он только слышит отголоски из прошлого и не понимает, как все могло так получиться. «Я думаю, в этом мире нет ничего, на что можно было бы равноценно обменять мамину душу. И тебя… я терять не хочу». — «Я не хочу терять тебя еще раз».       Альфонс только подходит к нему, осторожно берется за умещающиеся в ладонях плечи и тянется к уху:       — Эдвард. Почему ты так не хочешь чувствовать себя в безопасности? — осторожно. Не спеша. Чтобы не спугнуть. Чтобы не давить. Только бы сдержаться и не сделать ничего лишнего. Сглотнув, младший попытается сообразить, как выразиться доступнее: — Почему ты боишься оказаться в безопасности? Почему, когда ты узнаешь, что я намереваюсь обеспечить тебе спокойную жизнь и огородить тебя от опасности, ты лезешь на рожон на пару? Неужели тебе никогда не казалось, что с тебя хватит? Что ты заслужил пожить ради себя? Ты думал об этом хоть раз? — как и ожидалось, в ответ — знакомое молчание. — А я тебе скажу почему. Потому что ты привык быть загнанным в угол, ты привык к страху, к боли, ты привык, что вечно что-то кому-то должен и что не имеешь права не страдать, когда страдают другие. Эд, — пальцы чуть приподняли за подбородок, чуть сжали. И все. — Это — не жизнь нормального здорового человека. По-настоящему она выглядит не так, и я сделаю все, чтобы ты об этом вспомнил, ты понял меня? Не оглядывайся на меня и то, что я собираюсь делать. Что бы ни произошло, разве не глупо тебе сейчас воображать, что я позволю сотворить с собой такое снова? И — повторюсь, я просто не хочу, чтобы эта история повторилась. Я помню, каково это. Меня держали связанным в ящике без воды и пищи, и я с трудом мог двигаться, и, самое главное, там, в темноте, тесноте и вони, я не знал и не мог узнать, жив ты или нет. Я не могу принять того, что кто-то еще окажется в том ящике, в котором пахнет кровью, и будет страдать в боли и незнании. Я… — слова, чувствовалось, разом перехватили мысли, он уже не мог предугадать, куда они его заведут, не мог остановить поток, который становился подозрительно плотным, непроницаемым и ускорялся. — Я смотрю на тебя прямо сейчас и понимаю, что я не хочу, чтобы еще у кого-то в этом мире был такой же взгляд. Ты видел себя со стороны, брат?.. ты… хоть раз задумывался с тех пор, сколько мы там пробыли?       Эд выглядел так, будто все это время он был глухим — и только сейчас впервые услышал натуральный звук. Вот только дар речи к нему не возвращался. Долго. Ощутимо. Ал кивнул самому себе, прикрыв глаза.       — Три дня, Эдвард. Я сверил по датам. Три. А прошло уже полгода — и что? Ты хочешь сказать, что полностью оправился? Хочешь сказать, ты будешь способен когда-нибудь это забыть? Скажи мне правду, брат, ты действительно так думаешь? Ты жив? Ты свободен? Кто тебе снился?       То, что случилось следом, Ал не ожидал и даже не осмелился бы ожидать. Ни резанувшего слух громкого всхлипа, ни слез, блеснувших в умирающей тени огня — ни того, что отросшие ногти вцепятся в плечи и тяжело потянут вниз — в попытке смягчить падение.       Возможно, уже тогда ему стало понятно: если бы он только знал, что ждало их в ближайшем будущем, — он бы никогда не раскрыл рта. Если бы он только знал…       Альфонс рефлекторно перехватывает, ныряет ладонями под мышки, прижимает к себе и сразу же чувствует грудью его одышку — страшно быструю и глубокую, и сухую, как скрип старых дверных петель.       В его руках сжимаются, дрожат, щеку случайно задевает влага чужих слез. Ал запоздало вспоминает, что лекарства больше не осталось. Он шепчет что-то на ухо, просит, почти умоляет брата услышать его, вернуться сюда, в эту секунду, но знает — поздно. Любое слово, любой жест часто оканчивался для них тем, о чем они никогда не прекратят жалеть.       Эд не видел и не слышал его больше, как бы ему того ни хотелось. Сколько бы он ни кричал, как бы ни брыкался, невозможно было согнать ни эту высокую фигуру, ни серно-желтые глаза с острым, змеиным прищуром, ни широкие поля черного зонта.       — П-почему… — какой страшный плоский голос. Это его, Эда? Невозможно. Как такое может… — Поч-чему так… долго?..       — Что? Что ты говоришь?       — Покажи мне свои… прелестные ручки… милый.       Альфонс замер, свел брови. Затаился, стараясь не выронить выбивающегося из объятий брата.       — Покажи мне!       — У… Успокойся…       — Такой хороший актер! И так долго!       Как? Как заставить себя слушать это? Что у него с голосом? «Ты всегда делаешь только хуже». Альфонс закрыл глаза. «Эдвард ошибается. Ты заслужил это все. Ты заслуживал это с самого начала — когда не перепроверил, какие люди и куда вас собираются увозить. Это все ты».       — Почему… Почему? — Ал не видел, но почувствовал, что дергаться брат перестал, резко смолк, чуть обмяк. И это пугало еще больше. Он в сознании?       — Ты слышишь меня? — «Пожалуйста. Ты никогда этого не делал, но хотя бы раз, Эд, пожалуйста».       — Ал? — испуганно.       — Это я.       — Ал… — Эдвард медленно выдыхает, неуверенно обнимает, сводит руки и сжимает пальцы на пустом рукаве. Щурится, но темнота не отступит просто потому, что так тебе захотелось. И ее не сгонишь. — Ты… Ты скажешь мне?       Холодно. Даже сейчас. А Альфонс в одной рубашке, а сам придерживает на его плечах пальто, чтобы не соскользнуло. Какой же дурак.       — Что сказать? Как ты себя чув…       — Ты видел его руки?       Сердце стукнуло в висках сильнее обычного.       — Руки?       — Очень красивые.       — Что?       — Мы ведь сбежали… оттуда?       Младший ответил не сразу.       — Как видишь.       — И мы жили одни?..       — Жили.       — И восстановились, да?       — Да.       — И решили уехать, как только восстановились.       — И уехали.       — Прошло полгода. Почему только сейчас?       — А?.. Т… Т-ты же знаешь, раньше было никак, да и ты не…       — Нет, — Эд сильнее вдавливается подбородком в плечо, заставляя замолчать. — Почему кассету нам подкинули только сейчас?       Альфонс моргнул. Какого черта происходит?       — Кому из них мы были интересны сильнее всего?       — Эдвард.       — Почему если того, кому мы были интересны, больше нет… Почему мы все еще в поле зрения? Ведь прошло полгода, и они ждали, ждали, пока мы будем готовы это увидеть. Прошло полгода, а от ненужных людей избавляются сразу же, разве нет? Почему так долго? К чему было ждать?       Теперь даже на давно знакомом немецком было трудно подбирать слова. Очень трудно.       — Другими словами, ты…       — Другими словами, в нужный момент «умирает» только тот, кто сам это для себя решает.       Ячейки случайных слов медленно складывались в единую картину, с грубыми швами и искажениями. Именно таким его брат видел мир.       Что-то уже начинало вскипать в голове. Ал прекрасно помнил это чувство. Обычно именно в такие моменты он швырял брата на постель.       Он не может позволить ему разбрасываться словами. У Эда нет такого права. Уже нет.       Странно, собственный спонтанный смех не особо-то и пугает.       — Ха-а-а… Вот оно что. Прекрасно, даже так. Слушай, а ты удобно устроился! Когда реальность тебя не устраивает, твоей фантазии даже позавидовать хочется. Вот так значит, да? Сначала ты полгода думал, что я гомункул — тот, кто умер, а потом воскрес. Но тебе оказалось мало. Да ведь? Теперь еще и этот Энви — тоже, да? Все вокруг тебя теперь гомунку.       — Нет! — если бы мог, Эд бы заговорил в полный голос. — Нет же! Ты и вправду не видел его руки? Просто дойди ты уже до этого! Он не ожил! Потому что… Потому что… — не может. Никак. Эти глаза, эта улыбка, они не позволяли выдавить из себя и слова. Те руки будто невидимо дотянулись до него из прошлого и захлопнули рот широкой ладонью. Или это… ладонь его брата?       — Потому что он вообще никогда не умирал? — жестко процедил Альфонс, не отстраняя пальцев. Эдвард похолодел. Он рефлекторно напрягается в ожидании удара. И в то же время что-то подсказывает ему, что нельзя позволять себя затыкать. Не сейчас. Никогда больше.       — Тебе напомнить, что случилось в прошлый раз, когда ты осмелился мыслить за рамками слова «смерть»?       — Ты… остался в живых, — тихо. Очень тихо. Чертовски тихо. Преступно тихо. И — оглушающе. Альфонс застыл, а опомнившись чуть отодвинулся, вгляделся в белое-белое лицо, что выступало из мрака.       Снова. Снова он выглядит так… Так, как всегда. Таким, каким он был в прошлой жизни, далекой и почти забытой. Уверенность, огненной волной полыхнувшая в золоте глаз, жалила. — Ты остался в живых, — громче, жестче повторил бывший Стальной алхимик. — Я отказался умирать и терять тебя, я выбросил себя в этот мир, как мусор, только бы ты выжил. Вот что произошло.       Ал сжал челюсти. Но ведь ему было смешно, а засмеяться — никак. Только голая заснеженная земля перед глазами, которую можно было еле пробить лопатой, только плотная полость сумки, в которой шуршит пленка, только торчащие золотые ниты волос. Как же смешно.       Как же он ненавидел это все.       «Ты бы не смог жить спокойно, помня всех тех, чью жизнь ты был вынужден разрушить. Ты бы попросту не смог выдержать этого. Ты был заперт там и много лет ждал от них только одного. Ждал своей смерти».       — «Я»? Мы говорим обо мне… — хладнокровно-угрожающим шепотом. — Или об Энви? Или для тебя теперь мы — одно и то же? Почему ты говоришь так? — Эдвард зашипел, в него вдавились ногтями. — Будто… Будто хочешь, чтобы он был жив?       Старший бешено вскинулся, но ответить — нечего.       — …Будто все еще хочешь разделять этот мир с ним? Я прав? Хочешь?       — Нет, — вырвалось из глотки почти скулением. Эда согнуло пополам, и он зажмурился… — Нет. Нет. Нет. Нет-нет-нет-нет…       — Ты… — В голове будто что-то рвется, и мысли заливает кровью, и ладонь сжимается в кулак и едва не взметается над головой.       «Ты всегда делаешь только хуже».       Стоп. Только не снова.       Ни за что.       — Не смей. Никогда больше. Он мертв.       Эдвард закашливается, когда его отталкивают от себя. Утыкается носом в бинты на культе, слыша дверной хлопок. Без сил сползает на пол под отдаляющиеся шаги.       Поезд затрясло: наверное, снова поворот. Толстые чугунные стены, как склеп, выстроились над ним. Стук колес, редкий кашель издалека, привкус табака и щелочи в воздухе. Время исчезло, его оборвал холод, просочившийся в твою кровь сквозь слезы, которые никак не остановить. Возможно, брат прав. Если ты единственный, кто видит истину, она становится ложью. Возможно, Эд сам не знал, насколько далеко могут уйти его желания. Возможно, выбора нет, и оба мира — вымысел.       Снафферам очень повезло. Им, похоже, не надо ломать голову над способами избавления от трупов.       Потому что они хоронят людей заживо. Хоронят, даже не убивая.

***

      Ал много лет был доспехом. Он никогда бы не смог подумать, что, вернув себе тело, он снова почувствует себя заточенным в железной клетке. Но эта пустая скамья напротив… все как-то сдавливало его теперь, даже в темноте, где края различались еле-еле. Альфонс не знал, каково живется людям с клаустрофобией, но подозревал, что теперь может хоть на толику понять их.       Мрачное давление пустолицых плоских стен, грани, которые отрезает тебе всякий путь к отступлению, которые муруют тебя — и ты задыхаешься, бьешься изнутри, ищешь, на чем бы выместить злость. Боишься, что никто не услышит и не придет за тобой, забитым и никем не замеченным. Потому что ты оказался не нужен. Потому что кто-то позаботился о том, чтобы ты оказался здесь однажды, надеясь на твое тихое исчезновение.       «Я с тобой».       Альфонс обхватил руками живот. Зубы скрипели от озноба. Но ведь не холодно, а трясет так, будто в одной рубахе в зимнюю тундру вышвырнули. Его пальто осталось на плечах Эда. Казалось, все осталось там, в руках его брата, а Ал так, остаточная проекция, не придумавшая ничего умнее побега.       Он слышал, как поезд несется вперед, как огромный чугунный остроносый корпус разрезает ленту встречного ветра. А возможно, ему просто мерещилось. Диафрагму зажало так, что он с трудом сидел, а уж снова встать, по-новому зажечь фонарь… Неужели Эд чувствует себя так постоянно?       Все эти месяцы?       «Я с тобой».       «Другими словами, в нужный момент «умирает» только тот, кто сам это для себя решает».       Воспоминания. Они как те же спазмы. Так же скручивают, сплющивают до тошноты.       «Ты с самого начала… Ты загорелся идеей работать вместе, только потому что…».       Как ему надо было реагировать? Почему Эд не может отпустить это все? Что нужно сделать, чтобы он смог? Что брат не досказал этому человеку, что теперь ищет встречи с ним? С мертвым.       «Я не собираюсь верить в очередные твои бредни. Ты не хоронил того, кто помог нам выжить. Потому ты хочешь считать его живым? Ты благодарен ему? Ты ещё помнишь, что значит благодарность? Ха… Что за глупости. Ты давно ничего не знаешь, не помнишь. Не мыслишь».       Стоило ли взять с собой Эдварда, когда он в одиночку несся избавляться от останков?.. В те минуты он ни на секунду об этом не задумался. Тогда бы сейчас ничего подобного не случилось… Боже, что он несет? Какая чушь. От рассудка Эда и клочка бы не осталось. Он не имел права усугублять.       Как теперь донести правду?.. Обычно если брат начинал внушать себе что-то, конец у помешательства всегда был известный и никогда — скоропроходящий… Что теперь делать? Он на пути в новый город, новую страну, новую жизнь, он знает, что готов к чему угодно. Кроме того, чтобы тащить за собой груз прошлого, который брат то и дело взваливает на него, пусть никто и не просит его этого делать.       Почему Эдвард не верит, что у всего в этой жизни есть свой конец? Может, так было с самого начала? Может, он никогда не боялся смерти, потому что не верил в нее? Точно так же, как атеисты отрицали существование Бога.       Если так, то и подход Истины в раскрытии самой себя — ничтожен.       Если так, то ничтожно и все, к чему они стремились прежде.       Его сгибает пополам, и он вспоминает: ровно так же сжимался брат. Из темноты исчезают все звуки, пальцы немеют, сознание смахивает что-то неуловимое, ползучее, черное. И только сердечный стук, быстрый, оттягивающий грудь, еще удерживает здесь и сейчас.       У Эда ведь так же, да?       Он тоже никогда не знает, дотянет ли до утра?

***

«Я не оставлю тебя, брат».       Эдвард был уверен, что расслышал его правильно тогда.       Может, поэтому после его ухода из поля зрения исчезло буквально все. Вокруг вырос серый туман, будто под веки запихали клоки пыли. Все еще трясущиеся пальцы безнадежно зарывались куда-то под пазуху. Нос и щеки не получалось полностью спрятать за вздернутым, но все равно слишком коротким воротником.       Да не было уже никакой разницы. Холод, голод, увечья — что это по сравнению с тем, что им никогда не понять друг друга. Что это по сравнению с тем, что…       «Предлагаешь мне сделать вид, что ничего не произошло, — и только тогда позволишь мне быть рядом? Этого ты хочешь?»       Почему здесь так темно? Только оранжевое небо глядело через окно. Но от этого не становилось ни уютнее, ни безопаснее. Такой был цвет у гнилых яблок, у расчесанной на месте укуса кожи, у противной похлебки, что раздавали в дешевых захудалых гостиницах. Куда вмиг делось то, что так нравилось ему в земном мире?       «Почему ты так боишься увидеть то, что вижу я?.. Неужели мой мир настолько страшен?»       Разве страшнее мировой резни, которая однажды изорвет каждый из клочков земли, по которым сейчас мирно ходят люди? С каких пор правда стала страшнее войны?       «Я… ошибся. Ты не стремишься стать частью этого измерения, — губы прижимаются к культе: бинты хорошо впитывают влагу. — Ты уже давно живешь здесь. Ты уже давно понял все об этом месте и думаешь, что я такой же. Что мне сделать, чтобы ты меня принял?»       «Быть тем, кем ты хочешь меня видеть?»       Подумай он об этом дома, в Аместрисе, он бы взорвался от возмущения. Рвал бы и метал, набрасываясь с жалобами на прохожих или выпрашивая себе задание позаковыристее, чтобы вдоволь выпустить пар. Но сейчас — уже нет. Сейчас в тесную коробку-тамбур то и дело по одиночке забирались пассажиры, и Эд со своего нагретого угла мог видеть, как в темноте витает подсвеченный язык чьей-то сигары. Все, кому не повезло с бессонницей, останавливались у дальнего окна и по-тихому убирались обратно, так и не обнаружив компании. Неужели даже дыхания его неслышно?       Интересно, а кто-нибудь кроме Альфонса его вообще теперь видит? Поразительно, как скоро на тебя может напасть сомнение. Еще вчера все терпеливо ждало тебя. А теперь, когда все увидело, насколько настороженно и подозрительно ты шагаешь вслед за ним, отвернулось и пошло вперед, уже не заботясь, поспеваешь ты или нет. И тебе ничего не остается, кроме как униженно плестись, упуская из виду, слепо отыскивая нужные следы. И надеясь, что когда-нибудь нагонишь. Что когда-нибудь тебя захотят услышать по-настоящему.       Ему не нравился этот непонятный оттенок зимнего неба. Гнилые яблоки, расчесанная кожа, похлебка. И тошно сейчас было только оттого, что он забыл — ничего постоянного нет и никогда не было. Что-то или иное случится независимо от того, хочешь ты того или нет. Поэтому и говорить об этом — нечего. Вот он и не будет. Так оно будет правильно, верно? Ведь…       »…Единственный способ остаться с тобой… не верить себе?»

***

      Пробуждение от тяжелого сна каменной плитой придавило череп. Он не помнил, как вырубило, не помнил, когда успел упасть лечь, уронив подушку. Что-то снилось, но вспомнить не вышло.       Со стороны — прохлада, тихая суматоха, разговоры громче обычного. С окон сошла ледяная корка — первое, что приходит в голову. Шаги тут и там. И еще… что-то не такое, неподходящее, почти неправильное. Что за…       Альфонс подскочил, задел боковым зрением след движения, рука сама ухватилась за локоть первого попавшегося. Повезло. Узнаваемая форма билетера. Молодой человек, немногим старше него, поправил шапку и уставился на него.       — Время… Не подскажете сколько?.. — какой севший голос. Алу ведь не приходилось повышать его вчера. По крайней мере, он надеялся, что не повышал его.       — Десять утра. Двадцать третье. В обуви на скамью просьба не забираться.       — Десять?.. — Альфонс поморщился, наскоро потер лоб. — Но тогда… Почему поезд стоит?.. Это же маршрут прямого следования, разве нет? У проводника нервно дрогнули губы. Ал только сейчас понял, что оттенок его лица мало чем отличается от белизны неба за окном. Это явно не тот вопрос, который он хотел услышать.       — Ноги с постели, прошу вас. Сохраняйте спокойствие и оставайтесь на своем месте. Все под конт…       Но Элрик-младший не поверил ему, вмиг тронувшись со своего места и выбежав в проход. Выбился, не позволив себя удержать.       Прогрызшая пространство пулеметная очередь не особо подталкивала к доверию.

***

      Эдвард видел того человека, когда они только взбирались на высокий порог вагона. Высокий, худощавый, длиннолицый, с папиросой в необычайно длинных пальцах и с крупным футляром за спиной. Он мало разбирался в музыкальных инструментах, как-то не доводилось знакомиться со всем разнообразием струнных. Как оказалось, это было и ни к чему.       Час перед рассветом прошел будто на ускоренной прокрутке: мозг не успевал переработать канитель фигур, и вскриков, и выстрелов, и приказов. Если бы кто попросил его записать, что произошло, он обошелся бы обрывочными строками краткой зарисовки: навязчивые вопросы случайных пассажиров, не нужна ли вам помощь, дым сигарет, отзвук напряжения в голосах проводниц и проводников, спад скорости, облегчение и тотчас — подозрение. Никто не выходит, персонал молчит, отделываясь дежурными улыбками, а глаза — ищут, рыщут, блестят. А потом — знакомый футляр мелькает в ряду спальников, и взгляд натыкается на знакомые холодно-голубые глаза и папиросу в зубах. За окном все слишком четкое, неожиданно четкое, голова начинает кружиться. Он не успевает ничего сказать, не успевает даже двинуться вперед с порога, как ударяет скрежет отворяющихся дверей, как кто-то клещами рук сжимает сзади в локтях и отбрасывает обратно в тамбур. Как темный рой людей в форме под сыпучий звон выстрелов и вскрики облепляет высокую фигуру, выступившую посреди прибившихся к окнам пассажиров… Исцарапанный пистолет-пулемет отлетает прямо к ногам, в ушах встает водянистая стена эха. Взгляд утекает куда-то под веки, но что-то внутри твердит оставаться на связи, сохранять одну частоту с реальностью… Что с Алом?.. Так громко. Так много движения, требований. Вакханалия. Единственная рука упирается в стену, свежесть с улицы доносится до легких — но губы не успевают выкрикнуть имя. Мимо проносится туча из двух коренастых военных, заломивших руки длинному, палкообразному человеку, которого едва ли наскоро не волочили по полу. Кто-то из этих черных подцепляет оружие, еще несколько — аккуратно выносят футляр, в котором теперь, кажется, что-то весомо гремело. Эдвард почти рычит, не дожидается, пока выйдут последние из отряда, протискивается, но не минует и двух шагов, как шов на левом бедре пронзает огнем, как всполох дотягивается до колена — и Эд упал бы, не подхвати его встречно чьи-то… Ох, нет, не чьи-то…       — Ранен? — это все. Больше старшего не интересует ровным счетом ничего. Но ему не отвечают, будто не могут, качают головой, словно он снова взялся за старые глупости. Запах смолы и мерзлой земли, растрепавшаяся челка — и так близко, так нужно. Паника замирает, будто задушили.       «Ты лишишься всего, если снова заговоришь не о том», — Эд ныряет носом ему в шею, закрывает глаза, кивает чему-то, сам не знает чему.       Это стоило бесконечной ночи в одиночестве. Это стоило всего, и он понимает это только сейчас.       Только сейчас, видя сквозь пальцы брата кровавое пятно на чьей-то белоснежной рубахе.       Задержка поезда на некоторое время — это все, что уяснил Эдвард из сбивчивых обрисовок персонала. Он успел только заметить, как брат, сидящий совсем рядом, напрягся, когда объявили массовую перепроверку документов. Зачем-то он приблизился к офицеру, что стоял прямо здесь, в конце вагона, и шепнул что-то, ткнув пальцем в Эда. Офицер — когда он вообще успел зайти и отдать все распоряжения? — повел усами и утвердительно кивнул и поспешил поддержать носилки — двое из всего пассажирского состава словили по пуле. Тесно, душно, лица у всех перекошенные, где-то плачут. Эд шмыгает носом, обвязывает вокруг себя долгожданный шарф. Близость оружия наводит сладковатую дурь. А футляр… он ведь создан для музыки, во имя музыки. Зачем в чем-то настолько прекрасном прятать нечто, способное убить?       Как так получилось, что для средства по загублению души так хорошо подошло то, что ее исцеляет?       — А как думаешь… — Эд неуклюже тянется к подошедшему брату, но тот сам понимает, нагибается, прижимает ухо прямо к губам. Он тяжело дышит, но готов слушать. — Как думаешь… снафферы только фильмы продают?..       Ал, очевидно, не ожидал ничего подобного. Он оглядывается, успокаивается, разобрав неприемлемый для шепота уровень шума. Красные пятна проступают на щеках, воротник помятой рубашки отдернут. Ему жарко?       — Ты не можешь подождать снаружи? Я сказал, тебе стало плохо.       — Сбагрил меня?       — Они могут устроить допрос с пристрастием… если заметят в паспортах что-то неладное.       — Не хочу даже слышать об этом.       — Именно поэтому тебе стоит проветриться. Ты ведь… — Ал захлопывает рот, твердеет в плечах, опускается на корточки перед старшим братом.       — Д… Да ну, серьезно? — на странность легко прочитать эту запинку. — «Не убегу ли я», что ли? — Эд закатывает глаза и встает. Ну уж нет. Даже не обернется. Вот идиот!       — Ты не забыл, как тебя зовут? — шипят в догонку, Эд уворачивается, не позволяет остановить себя, раздраженно хрипит.       — Тебе погромче ответить? — уточняет он напоследок, звучно, с примесью остроты. И — спрыгивает на перрон, на котором никогда не должен был оказаться.       Не так, определенно не так мисс Нери планировала провести свои выходные. Эдвард был в этом абсолютно уверен. Тем более сейчас, когда успел уцепиться взглядом за крупное бурое пятно на ее цветастом шарфе, уже подсыхающее и на белых простынях носилок. Он позволил себе отвернуться, только когда ее погрузили в карету скорой помощи.       Под ногами хлюпало. Эд высунул нос навстречу ветру и удивленно вскинул брови: тот оказался теплым. Крапины неба темнели между складками туч, то раскрывая, то пряча солнце. Но расстегиваться все равно не захотелось. Уж больно много времени приходилось тратить на пуговицы. Да и температура с давлением скакали в последнее время часто, словно кто-то хаотично бил по кнопкам настроек его организма.       Те, кого полиция уже отпустила с проверки, столпились на улице. Кто-то много и нервно курил, кто-то просто переступал с ноги на ноги, кто-то, казалось, врос в землю и впал в прострацию, от которой оттаять предстояло еще не скоро. Даже мальчишка в берете и подтяжках молча прижимался к статной, флегматичной матери, прижимая к своей маленькой худощавой груди укулеле. К счастью, никто даже не взглянул в его сторону, пока он выбирался из вагона. Только наплывы возмущений доносились четче и громче. Чего ругаться? Им-то повезло — целы. Да и те двое только лишь ранены, выкрутятся. Или как? Этим мало было остаться в живых?       На них, всех и каждого, сразу же стало неприятно смотреть. Он оглянулся на кажущуюся бесконечной сцепку вагонов. Сюда могла вместиться далеко не одна сотня пассажиров. Все эти люди вынуждены ждать из-за одного единственного контрабандиста, которого уже давным-давно повязали и увезли? Как-то сомнительно, что они уложатся в запланированные полтора часа.       …Надо пройтись. Еще хоть минута этих восклицаний, жужжания и шороха со стороны — и он свихнется. Еще больше. Ветер будто сам подтолкнул в спину, повел по кромке перрона. Почему все привокзальные площадки такие одинаково унылые? Серые стены, запыленные окна отдаленного зала ожидания, низкие скамьи сразу же напомнили об их отъезде. Мелкий сухой снег Постдама, скука, вина, а затем — злость, ноты ярости в собственном голосе, шокированные лица, опасение, парирующий его удары брат… Ох. Эдвард поморщился, замедлил шаг. Но лучше не останавливаться. Странное ощущение. Будто нечто ускорило время. Или жизнь всегда придерживалась такого ритма, пока он…       Эд остановился, спрятал руки обратно в карманы. Как-то само потянуло обернуться, вглядеться. Большие, округло-выпуклые механические глаза смотрели прямо на него. Тепло-желтые фары, блестящая стальная скорлупа, решетка на остром носу, точно намордник для здорового зубастого пса. Первый вагон больше смахивал на голову зверя, а не паровоза. Не составило труда представить его в движении: дребезжащий, пышущий паром, рассекающий воздух, выставивший во все стороны шипы креплений и перекладин. Да даже теперь, когда просто стоит да ждет, кажется, задержишь взгляд еще немного — и взвоет струей горячего пара, и проглотит, затащит прямиком в угольную топку. Инстинкты подсказывали хотя бы отойти, но что-то затягивало, задерживало на остроте темного металлического блеска, на угловатых гранях, обрамляющих цилиндрический корпус. Живая грозная машина. И все равно — небезопасно. Все равно в это могучее тело прополз паразит, поставивший под угрозу человеческие жизни.       Надо быть готовым ко всему. Совсем как раньше. Совсем как тогда, когда он не цеплялся за свою жизнь так сильно, как теперь.       — …Да подумаешь. Все равно все вытряхнут из него, как из корзины дырявой! Еще ни один такой вот заусенец через департамент невредимым не выбирался. Помяни мое слово, он еще нам в алфавитном порядке имена своих поставщиков выдаст, ха! Коммунист наверняка, так тогда вообще в лепешку расшибут…       Эдвард неосознанно зарылся обратно вглубь воротника. К нему не спеша подступали двое в длинных черных кителях, с высокими фуражками в руках. Следом нехотя тянулся, судя по форме, машинист. Полноватый и приземленный, он явно не находил в компании двух местных величавых офицеров ничего уютного — то косился, то качал головой от их болтовни.       — А ты говорил, не возьмем до Парижа, — немецкий одного из уполномоченных звучал непривычно быстро, даже скользко, что ли. — О как! Да куда бы этот клещ делся-то? — Эд с усердием пытался прочитать название станции, выведенной на табличке по-французски. Меньше всего ему сейчас хотелось думать про поддельные документы. — От Кёртис-то, а? Куда денешься? Да она им там за оправдания шкуры поотдирает и сама все вокзальные телеграфы передрет, причем быстрее, чем этот monsieur полпути по рельсам отползает. А там уж земля ему… Так-так, — вот же ж. — Молодой человек, вы ведь отсюда же? Видали, видали, полегчало? Позвольте ваше имя? — второй офицер молча подтянул к лицу список.       «Какого черта я теперь должен буду отзываться на эту собачью кличку?!»       Эдвард с трудом проглотил слюну. Все разом выветрилось из головы.       «Но нам пора вставать на ноги. Пора становиться новыми людьми. И носить новые имена».       Быстрее. Времени нет. И ты не имеешь права подставлять его.       — Лиам Лэрд, — тихо отозвался он и спокойно посмотрел в глаза. Всем троим. На всякий случай.       — Порядок, этого уже отметили, — скучающе протянул офицер с отчетом. Лиам по наваждению двинулся обратно. Но что-то задержало его. Нет. Не что-то. Он определенно знал, чего хотел. Прямо сейчас.       — Скажите… — его оклик остановил их, вот-вот собирающийся забраться к ведущей панели. — В том футляре… была бомба?       Тот, что был поразговорчивее, на этот раз не спешил раскрывать рта, лишь пожевав губы, а затем и вовсе безответно забравшись внутрь. Его напарник прикрыл глаза.       — Нет, мсье, только небольшая партия оружия ввиду неприятного упущения. Но она могла там быть. Сейчас беспокоиться уже не о чем, обыск был доскональным.       Эд только кивнул, медленно и сдержанно. От сухости в горле запершило. Кажется… кажется у Ала еще оставалась вода, да?

***

      Тепло захватывало все сильнее. Свет, от которого Элрик-старший так сильно отвык, миновал стекло и переливался в прядях челки, тяжелел на ресницах, даже пригревал высунутую из перчатки руку. Сейчас точно январь?.. Он бы не удивился, если бы оказалось, что они уже не один месяц пробыли в стенах этой бесконечной, дышащей паром, ревущей машины, без конца отстукивающей знакомый ритм огромными колесами.       Скорее бы добраться до Лондона. Именно этот город однажды поприветствовал Эдварда, впервые выброшенного в чужую вселенную и чужое тело. Поприветствовал черными тенями цеппелинов на склонах прожженных полей, бомбежкой и ядреным удушающим дымом. Но страха и неприязни не было. Прошлое таяло, как снег, там, снаружи.       Эд вздохнул. С расчетами у него никогда проблем не было. Как он и полагал, задержка затянулась: сверка документов и списков, оформление отчетов, показаний свидетелей, установление личности задержанного — все это проходило при непосредственном участии служащих железной дороги, которым, никаких сомнений, придется отвечать за инцидент.       Он, конечно же, сам ничего не выяснял. Не нужно было иметь особого стремления выведать все до последней мелочи, когда ты находишься в непосредственной близости с пассажирской сворой болтунов и сплетников. Подложив под голову руки и чуть свесив со скамьи скрещенные ноги, Эд упоенно впитывал в себя остатки затянувшегося пути. По крайней мере, пытался расслабиться. Но его бледному, будто общипанному брату все никак не удавалось достаточно достоверно делать вид, что с ним все в порядке. Глупый братец. Раздражает.       — Ну и что ты загибаешься-то? — он даже прицокивает языком, не отводя глаз от потолка. — Неужели удивлен, что с воды не наешься?       Альфонс покосился, перевернулся на другой бок, к нему лицом. Тетрадь с карандашом сами выскользнули из рук, сползли куда-то к изножью. Эд даже присвистнул.       — Помолчи. Когда у меня было время вспоминать об этом?       — А не ты ли целую вечность назад отправлялся отхватить съестного? А вернулся с постельным. Что, новая диета?       — Лиам, — вымученно выдохнули в ответ. — Я, думаешь, настолько идиот?       — Так в чем дело?       — Вагон-ресторан не работает. Пуст. Дефицит, вот им и прервали поставки.       — И ты не взял ничего с собой?       — Мы спешили.       — И на той станции в буфет не зашел?       — Там все расхватали.       — Ближайшие лавки?       — Валюта не та.       — Обменщики?       — Ни одного не нашел.       — Браво, — победоносно протянул Эдвард. — И что, это оправдывает то, как ты тут едва не стонешь?       — Это не особо от меня зависит.       — Ага! — фыркнув. — Раз тебя гордость сожрет, если ты у кого попросишь, то лучше уж закаляй волю! Смотри, я вот стойкий. Могу и потерпеть, ехать всего ничего осталось.       — Волю! — саркастично скривился младший и глубже нырнул шеей в подушку. — Excuse me, ты, наверное, хотел сказать: от протестной голодовки скукожь свой желудок до размеров хренова стручка и не вспоминай о еде неделями!       — Ну и слоган, — в тон ему отозвался Эд, ухмыльнувшись. — Среди рекламщиков тебе точно не место.       — Заткнись, — кажется, кое-кто с голодухи и закипать начинал быстрее. Ха. — Нашел, чем похвастаться… Терпеть он умеет. Вот дотерпишься, и у тебя небось разрывы какие потом найдут. Весело будет, правда?       Эдвард аж голову к нему повернул, хлопнув веками.       — Не понимаю, о чем ты, — отрапортовал он.       — О-о, — Альфонс разошелся. Стрессы на голодной почве по обыкновению срывали голос. Эд знал об этом предостаточно. — Превос-сходно! Я же слепой! Я ж не видел, как тебя проводник досюда чуть ли не дотаскивал? Что, удалась драка? Помахал ножками без растяжки, да? И как самочувствие? Тянущее?       Эд рыкнул куда-то внутрь себя. Ну, он переборщил, похоже, с расхаживаями от одного конца поезда к другому. Перенапряг мышцы окончательно.       — Так что ответное браво! Не расскажешь, как чувствовать себя оторванным от комфорта?       — Чудесно! — старший привстал, вспыхнув. — Знаешь, так легко, пусто в теле, самое то для подумать.       — Ха. Подумать или повыдум… — но Ал осекся и ошалело вздернул руки. В висок ему едва не влетел угодивший в ладони бумажный сверток. Откуда подозрительно навязчиво пахло мясом…       — Как же вы осточертели, проклятые, орать!       Братья синхронно подались в сторону, откуда доносились невыносимо знакомые ноты, старчески-скрипучие и вызывающе строгие.       Ну да. Кто бы сомневался, подумали они в унисон.       Кто бы сомневался, что даже в этом далеком мире Пинако Рокбелл не выносила выслушивания бесхозных споров.

***

      Альфонсу давно не было настолько стыдно. Они ехали уже более тридцати часов, а он так и не заметил, кто держится с ними неподалеку. Честно говоря, он так и не понял, за что именно ему стало стыдно. Это было именно то смущение, какое набрасывается на маленьких детей, что слишком поздно осознали всю полноту и ценность опеки своих родителей.       Эта женщина… То есть женщина с таким же лицом однажды заменила ему мать, лично отвечала после смерти Триши за его воспитание и следила за обучением. Она наряду со многими хорошими людьми, с которыми им доводилось встречаться, научила его и Эда жить с телами, какие были у них тогда, и не хоронить себя в самоненависти. В каком-то смысле они оба были живы благодаря ей.       А он попросту не заметил ее. Да, все такая же миниатюрная. Да, все такая же неразговорчивая и не привлекающая внимания, но все-таки… Альфонс мог поклясться: будь на ее месте любой другой, он бы не чувствовал себя… так.       Наконец было что поесть, но в тот момент он и вовсе забыл про сверток, вытянувшись в коридор и проводив ее взглядом. Другой конец вагона. Каково было его удивление, когда Эд шумно выскочил из пальто и поспешил прямиком к ней.       — Бабушка!       — Эй! Чего ты?.. — беззвучно шикнул он, успев ухватиться за пустой рукав, но старший дернулся, шикнул в ответ и увлеченно закрался дальше.       Ал поджал губы не раздумывая направился следом. И как только он подоспел, ему сразу же захотелось чем-нибудь шарахнуть брата:       — Бабушка! А позвольте…       — Вон отсюда! Раздражают голодные рты, больно много желчи.       — Я не голоден, — Эдвард исследовал отсек на предмет попутчиков — и, никого не обнаружив, оперативно устроился прямо напротив нее. Ал не осмелился заглядывать из-за перегородки.       — Вот еще, лгун! Ты себя со стороны видел, малявчик? Кожа да кости.       — Я не мал…       — Вон, говорю, колбасы дала, хлеба и сыра, сейчас дружок твой со всей порцией один разберется.       Но Эд только улыбнулся, почти незаметно, но очень тепло. И при всем при этом он будто сам не верил, что такое вытворяет, будто какая-то сила враз переполнила его — та, которой невозможно сопротивляться.       — Скажите, бабуля… А внучка, внучка ведь у вас есть?       Ал напрягся.       «Здесь нет Уинри, здесь ее не будет, мы ее никогда больше не встретим, тебе никто больше не сделает и не пришьет эту чертову руку!»       Сила, которой невозможно сопротивляться. Что это? Безумие или надежда?       Пинако снова хотела махнуть ему рукой, но опустила ее на колено, медленно и тяжело. Башмаками она клацнула по полу и почти что неловко поправила очки. А затем — затем Ал увидел, как она вытянула из-под подушки кипу тонких и разноцветных атласных лент и начала перебирать их, задумчиво и спокойно.       — Была.       И все. Все ее красноречие тут же улетучилось, поникло в одном-единственном слове. Альфонс закрыл глаза, промо сейчас захотелось только одного — тишины. Нужно было немедленно хватать брата и не выуживать ничего более. Это не та тема, которая…       — А сейчас? — Эду в последнее время, похоже, всего было мало. Настолько, что он едва слышал, что ему говорят. — Она ведь… — Он аккуратно накрыл пальцами рукав, открыл было рот, но только нахмурился в недоумении.       — Вы не местные? — Альфонс встрепенулся. Она обращалась к нему. Как давно его заметили?..       — Не местные, — подтвердил Эд и отодвинулся. Его приглашают сесть? Но… какое право они имеют вмешиваться вот так просто?..       — Садись и ешь, не стой столбом. Людям не пройти будет, — Пинако подтянула к плечам плотный черный палантин и сильнее затянула куколь на затылке, кивнув ему на второе место за столом. Ал подчинился. Находил это неправильным, внутренне спорил, беспокоился за оставленные вещи, но подчинился.       — Спасибо вам.       Пока братья виновато-молча разбирались с завтраком, обедом и включительно ужином, представленным в виде пары-тройки сендвичей, старушка умело обращалась с двумя вытянутыми лентами. Эд настолько увлекся ее манипуляциями, что периодически забывал жевать. И оттого младшему приходилось то и дело тыкать его локтем.       Сначала она ловко сравняла концы, придавила их друг к другу и прошлась кончиками коротких, но неимоверно ловких пальцев по всей длине лент, затем скрепила их простым узлом в намеченном месте и свернула в просторные петли. Вдевая одну в другую и закрепляя, Пинако с легкостью и миролюбивым увлечением выводила воздушный красно-белый ромбический узор.       Эд непроизвольно покосился на свои ботинки, бедные истоптанные шнурки которых так и умоляли одним своим видом предпринять на их счет решительные меры. И, кажется, Эд… Он впервые видел, чтобы так обращались с лентами. Думал, они годны, только чтобы обвертывать бессмысленные подарки или затягивать ими волосы по праздникам. Но просто не мог подумать, что…       «Да… на все нужен новый подход».       — Вы из Германии?       Пинако глянула на Эда, который отряхивал губы от крошек. Но ничего не сказала.       — Из Польши, — подал голос Ал. Эдвард глянул на него, но младший не отводил взгляда с вырастающего прямо у них на глазах ленточного браслета. — Ваша поделка. Верно?       — Верно, — кивнула она.       — Но вы отлично говорите по-немецки.       — Немецкие корни. Но жила не там.       — И что же вы, — Эдвард чуть склонил голову. — Решили отделиться от своих корней?       Оба брата были до пугающего неподвижны, с ними будто случилось что-то странное, и Пинако это заметила. Разве эти двое не разгуливали тут, не видя дальше своего носа? Один все с самого рассвета в тамбуре отсиживался, другой в бумажках утонул. А сейчас будто пытаются вспомнить, как реальные люди выглядят и звучат… Точно призрака повстречали, ей-богу.       — Сейчас многим приходится покидать свои дома, хотят они того или нет. Не так ли? — ее ответ был прост и обыден. Но они хорошо, слишком хорошо его поняли.       — Вас там больше ничего не держало? — Ал сложил шуршащий сверток и отодвинул его на край стола.       — Можно и так сказать.       — И ваша внучка, значит… — Эд помедлил, но все же решил досказать: — осталась там?       — Осталась.       Братья молча посмотрели друг на друга. Небо начало понемногу темнеть.       — Война?       Бабушка вздохнула, свела брови и по случайности слишком крепко затянула петлю. Она больше не смотрела на них — знала, что выглядят оба так, словно готовы и хотят слушать. Что это? Вежливость? Скука? Или, может, эти двое — оборванцы, нашедшие кого обворовать? Быть может, она прогнала бы их. Может быть. Определенно бы прогнала, если бы взгляд одного из них, мягкий и в то же время выжатый, так сильно не напоминал ей о помутневших голубых глазах погибшей во время бомбежки внучки.       — Ей было всего шестнадцать. Тогда мы проживали свои жизни в страхе, не было больше ничего. Понимали, что просто оказались в неудачном месте, что нас просто оказалось достаточно много, чтобы потребовать мобилизовать наших мужчин в горячие точки. Мы приходили в сознание на рассвете, уходили штамповать снаряды и падали без сил поздно ночью, только потому что кто-то, кого мы никогда не знали и знать не хотели, решил нажиться за счет сотен тысяч судеб, на которые он не имел права посягать. Мы смотрели на небо и боялись его, мы однажды потеряли веру в то, что способны на что-то помимо убийства.       Альфонс сжал кулаки, пытаясь справиться с дыханием.        «Но я ничего больше не умею, только убивать».       — …Наши родные исчезали у нас на глазах, и мы не понимали, ради чего это все. Все мы, оставшиеся, были готовы посвятить себя чему угодно, только бы не вспоминать больше тех дней, когда мы думали, что мир рухнет, если война закончится. Потому что мы уже не верили, что мир умеет жить как-то иначе.       Эдвард потупил голову на свои искалеченные руки, искусанные шрамами.       «Я был сиротой, Рой подобрал меня с улицы».       Пинако продолжала говорить, и голос ее ни разу не дрогнул. Они слушали, не смея прерывать. Даже тогда, когда она надолго замолкала, они словно продолжали никому не слышимую беседую, сплетенную из понимания. Она заметила, что они могли видеть каждое ее слово, и окончательно передумала избавляться от них. Уже как-то без разницы. Уж лучше эти ребята, чем тот высокий костистый тип, который устроился на верхней койке и которого пару часов назад повязала полиция.       Когда мальчики узнали об этом, они зашевелились, забеспокоились, принялись расспрашивать, не навредил ли он ей. Нет, конечно. Разве можно убить ту, кто лишилась сына, невестки и внучки в одну ночь? Нельзя. У нее уже и не осталось ничего, что можно было бы забрать — и жизнь, наверное, в том числе.       — Вы первый раз в такой поездке?       — Оу, — неловко улыбнулся юноша по имени Лиам. Юноша, на которого ей больно было смотреть, тем более в блеклом свете масляной лампы, вырисовывающем синяки под его глазами и впалость щек. — Совсем нет.       — Тогда, наверное, знаете первое правило путешествий на поезде?       — Какое правило? — не понял Оскар.       — Рассказали одни — должны подхватить и другие. Как насчет вас? От чего несетесь вы?       Лица обоих стали походить на искусственные маски. Как только они осторожно переглянулись, она добро улыбнулась своему решению не верить ни единому слову из их предстоящего рассказа. Не первый год она на этом свете, чтобы не уметь читать такие взгляды.       Братьям впервые за полгода пришлось вспоминать классическую биографию-легенду, которой они повсеместно пользовались раньше, но которая как-то не особо пригождалась в последнее время. Благо, даже Эд порадовался тому, что все еще ее помнит.       Они не обратили внимания, как нить разговора, шуток и воспоминаний, забралась далеко за полночь, когда большая часть пассажиров уже не могла их слышать. Пинако расслабилась, даже позволила себе достать любимую трубку, которую Элрики, то есть Лэрды, прекрасно помнили. Оскар нашел необходимым и занимательным расспросить ее об устройстве аэропортов, маршрутах, погоде во Франции и английских службах по работе с недвижимостью. Поразительно. Казалось, это женщина успела побывать буквально везде, и только семья, в действительности, снова и снова возвращали ее в Польшу. Они обсудили последние новости, порассуждали немного о внешней политике. Пинако много говорила о том, что ей было ближе — о Российской империи и государстве, что еще совсем недавно звали Австро-Венгрией. И о том, как они распались. Ал же покорно отвечал на ее вопросы по поводу непростой жизни германской провинции, о которой он знал, как и Эд, непонаслышке. Он не заметил, как энтузиазм брата начал затихать и сам он понемногу начинал зевать и клевать носом. А спохватился только тогда, когда теплая щека уткнулась ему в плечо.       — У-у… Кто-то у нас тут переутомился вещать об органической химии? — усмехнулась Пинако, выудив из сумки небольшую бутылочку и пододвинув чашки. — Ну и ладно. С герром Оскаром сами разберемся. Не возражаешь? Холодает.       — Эм… — тот несильно затряс Эда. — М-минутку… Лиам? Ты спать?       — Ам… Угу, — он потер глаза и встал, слегка покачнувшись. Он бы не упал. Но рука брата все равно придержала.       — Похоже, будем только к рассвету, — сказала более себе Пинако, морщась в темноту за окном.       — Эй… Ты куда это?..       Эд не ответил, только стянул с себя обувь, шарф и продолжил сонно взбираться на верхнюю спальную полку. Младший на автомате начал взбираться к нему.       — Excuse me? — Лиам сконфузился с неожиданным нажимом, Пинако даже хохотнула, разливая содержимое бутылки в пару стаканов, одетых в медные подстаканники. — Территория оккупирована, не видишь, что ли?       Ал закатил глаза.       — Грохнешься же.       — А? Пардон?       — Я просто подстрахую, спи. Шуметь не будем.       — Что еще за подстрахую? От чего? Будешь шаманить у меня над головой и кошмары сгонять? Свали.       — Но ты же…       — Все не настолько плохо!       — Ага, уверен? Хоть знаешь, как ты, бывает, шарахаешься, когда спишь? Даже в детстве столько мне синяков просто ни за что наставил! А еще удумал наверх запол…       — ДА НУ ТЕБЯ, МЛАДШИЙ. Пошел вон!       — Но…       — ВОН. Это же поезд, сколько мне приходилось ездить на нем?! Я не могу пасть так низко, чтобы упасть! Я выше этого, чтоб тебя!       — Эм… Ты хоть понял, что ска… — но в плечо так доходчиво влетело пяткой, на что Ал не стал разводить пожар на ровном месте. Ладно. Как хочет.       — Младший? — повторила Пинако и пододвинула стакан к вернувшемуся на место юноше. Но прежде чем сесть, он выждал немного, ушел, вернулся с сумками и скинул все постельное на пол вместе с подушкой и собственным пальто. Вот это самодеятельность, как бы его не отчитали за такое…       — А что, непохоже? — он позволил себе сесть и сделать глоток, только когда разложил все как надо. Точнее, как он считал нужным.       — Не очень.       — Иногда я сам забываю, кто из нас старше.       — И как же так вышло?       Оскар приветливо протянул ей стакан, предлагая чокнуться.       — Этот мир полон долгих историй.

***

      «А… А кто… Виноват… В смерти Энви? Того Энви, из Аместриса. Я?.. — склеенные веки больно разлепляются, краски всплывают на поверхность темноты. Где он?.. — Если бы меня не было, брат не стал бы воскрешать маму… Он не сделал бы этого, н-нет, не рискнул бы один… Но… Но Энви был ведь… был раньше… Ха. — спина болит. Он даже не ложился. Качка слишком сильная. Или это его… — В стакане плещется. Чай? — Вдох. Выдох. Горло с трудом поддается, и язык деревянный. Тишина гудит в затылке. На стекле снова узоры. — Слишком резкий запах. Нет. Не чай. Совсем не чай. Хм… Я думал… О чем? Забыл… Черт. Что там?.. — взгляд плывет наверх, а там белеет старый, начинающий пахнуть бинт и торчат кончики золотистых волос. Надо будет купить еще марли. — Шлепнешься же… с верха… Холодно. Так холодно. Завернуться?.. Н-нет… Нельзя трогать, ты же тогда, дурак… Братишка, какой же ты дурак… Кто же виноват?.. В чем? В смерти. Энви. Кристиан. Кто?.. Кто виноват в твоей в смерти? я? Но почему я?.. Забыл. Я… забыл о нем? Или… что я забыл?.. Не могу вспомнить. Черт. Мысли путаются. С… Совсем. Путаются».       «Помоги мне».

***

      Еще никогда Ал не мог представить, что однажды его решат разбудить ударом пятки в живот. Негуманно, но действенно, как решила его зудящая от легкого похмелья голова в тот самый момент, когда он пришел в сознание. Глаза брата, яро-золотые, глубокие, были первым, чем встретил его сегодняшний день… Вот же ж…       — Больно, вообще-то… — такое ощущение, что к голове прицепили кирпич — настолько «приятно» было подниматься со смятой подушки.       — Ты! — о, знакомый тон. Эдвард всегда берет его на вооружение, собираясь поразмахиваться ногами. Это уже который раз… третий, что ли? Ай! — Ты! Как посмел! Меня! Спустить! Дьявол! Я же сказал! Меня! Не тро…       Младший потер лоб и безмолвно посмотрел на брата. В окнах поезда из сумерек выступали фигуры невысоких домов. Пригород?       — Какой же ты дурак, братец.       — Что-о-о-о?!       -…А я, понимаете ли, и не знал совсем, что тогда поделать. Мы были еще совсем маленькие, поэтому я ничего умнее не нашел, чем… — старушка от ужасного грохота содрогнулась, даже вжала голову в плечи, растерянно разомкнув губы. Альфонс вздохнул и флегматично опустил взгляд на снизошедшего с небес кровати старшего брата. На чудесное явление Христа мало похоже — скорее, камнепад какой-нибудь, подумалось ему мельком. — Вот… Говорил же, грохнешься.       — Даже не очнулся?.. — подивилась Пинако, пытаясь разглядеть в темноте это падшее создание.       — Еще чего.       — От ответа не уходи! Какого хрена я оказался на нижней полке?! Не веришь в меня нисколько, да, а? а? Гад!       — …Гад, говоришь? — Альфонс забрал волосы назад и принялся бесстрастно разыскивать бушлат. — А за голову-то тогда чего держишься, не подскажешь?.. Что ты на меня так смотришь? Хочешь сказать, не заметил?       — Вот видите, Пинако, а вы говорили: «Одеяло убери». Как уж тут. Смотрите, куда приземлился. Даже в подушку попал… почти…       — Очень почти, милок…       — Ну да…       — Тебя никто не снимал оттуда, брат, — с чистой совестью и кристальной беспечностью продолжает Альфонс и параллельно проверяет, ничего ли из личных вещей не закатилось в какой-нибудь угол. — Ты и сам прекрасно справился.       Оскар отодвигает стакан, вытягивается во весь рост, слышит хруст в собственных коленях.       — Вот ты негодник все-таки, — смешливо замечает бабуля, пока под очередную порцию виски наблюдает, как Эду бережно осматривают голову и шею, осторожно расправляют тонкие руки. — Как облупленного его знаешь. Повезло ему с тобой.       Тот только замирает на мгновение, поджимает губы. Ранние морщинки прорезают кожу вокруг глаз.       — Надо бы уложить его, — сипло бормочет Альфонс. И понимает, что сегодня уже не сможет посмотреть Пинако в глаза.       — …Вот черт, — Лиам сокрушенно тупит взгляд. Неужели дошло?       — Твоя хваленая самостоятельность даже в таком деле прекрасно себя проявила.       — Что ты сказал? — рыкнули в спину.       — Опять начинаете? — ворчливо вмешалась Пинако, как всегда появившаяся на горизонте, и пихнула Лиама в спину. — Собирайся давай, а то что ты как павлин зачесанный? Потом в беготне растеряешь все! Вон, руку уже где-то посеял, так, гляди, и голову потеряешь, будешь перьями размахивать без конца.       — Бабушка… Прояви хоть каплю гум…       — Марш постельное собирать, я сказала!       — Но…       — МАРШ!       Альфонс не мог в это поверить. Неужели в этой, да и вообще во всех вселенных остался хоть один человек, которого его непутевый брат способен послушаться?       Невероятно.

***

      В чем братья Элрики точно могли быть безоговорочно солидарны друг с другом, так это в том, что им искренне не хотелось прощаться с ней. Все такая же беспардонная, прямая, эрудированная, Пинако без лишних слов кратко махнула им рукой с зажатой в пальцах трубкой, подтянула к себе ручку чемодана и размеренно зашагала по длинной и размашистой парижской аллее, примыкающей прямо к территории вокзала. Приятно свежий, шустрый ветер трепал волосы Эдварда, задумчиво скользящего взглядом по изгибам рельс. У обоих на кистях теперь покоились воздушные ленточные браслеты.       — Нам пора, брат, — на плече — тяжесть ладони. Но уже не та тяжесть, что вынуждала его загибаться и зарываться в темные углы. Что-то другое. Мог ли он надеяться, что…       — Постой, А… Оскар, — вспышка перед глазами, но Эд стряхивает с себя пыль обиды. — Постой.       — Да? — его готовы слушать? Может ли он надеяться на то, что его захотят понять правильно? И на то, что он сумеет выразиться ясно?       Он обязан был попробовать. С того самого момента, когда он приложился головой, навязчивое воспоминание, будто отколовшееся от бессознательного, не давало ему покоя.       — Помнишь, когда мы собирались… Я пришел к тебе и сказал про камеру?       Младший чуть вздернул подбородок, сузил глаза. Но кивнул.       — Помню.       — Я боялся. Я так боялся, брат. Проекция более давнего образа перенеслась на субстрат реальности — и я разглядел то, чего не было. В том доме не было камеры. Она была в квартире, той, старой, — Эдвард сдержал паузу, виновато сжав зубы. — Прости меня. Я надеялся, что тебе станет легче, если ты узнаешь. Прости.       — Не извиняйся, — знакомая тяжесть ладони скользнула от макушки до затылка. И — знакомый холод протер хребет, как грубая щетка. — Похоже, им даже не нужны глаза, чтобы нас видеть, — сосредоточенно ответил Альфонс. Но все-таки нашел в себе силы улыбнуться ему. — Но это ничего. Прятаться больше не придется, понимаешь? Я сделаю все, чтобы они исчезли. Навсегда.       Он, казалось, хотел добавить что-то, но смолк, взял брата под руку и медленно повел на поиски ближайшего такси. Бесконечное небо над головами терпеливо ждало их. И они — были готовы.       Да, казалось, Ал хотел добавить что-то.       Вот только что-то чужеродное, темное, пугающее его самого не позволило больше даже подумать о том, что теперь казалось таким преступным и подлым.       «Чего бы мне это ни стоило».