***
Отбор кандидатов проходил в три этапа. Проверка общих знаний и языка, уровня логики и абстрактного мышления. С первым испытанием Ал справился блестяще. В тот день, сухой, шелестящий, дымчатый, он и вправду был благодарен брату. — Ну ты и строчить… — бросил Эдвард накануне, когда он наконец взялся разбирать свои вещи в поисках расчески, усевшись на пол рядом с письменным столом. Альфонс кивнул только и перелистнул страницу тетради. — Зачем переписывать каждое слово? — Я не каждое, — и снова — следующая страница. — Это конспект. Так проще запоминать. Усваивать. — Разве ты раньше переписывал от руки каждую книгу, чтобы ее понять? Ал обескураженно посмотрел на брата. — Ну, знаешь… — фыркнул он. — Это тебе было достаточно прочитать — и ты мог хоть целый учебник по алхимии пересказать. Я так не умею. И вообще — обычные люди так не умеют. — Так и я — обычный, — удивленно опроверг старший, выудил наконец расческу из кипы носков и добавил: — Мне было достаточно прочесть, потому что я сразу использовал прочитанное в деле. Деятельность закрепляет знание, а не повторение, вот что. Так говорила учитель. — Я и делаю, — отстраненно оправдался Ал. Он уже с минуту не понимал смысла того, что выводил, просто механически переносил символы на бумагу. — Ну-ну, — Эд заглянул в неразобранную коробку со своими книгами, но принял стратегическое решение отложить разборки на завтра. Он, конечно, попросил не трогать его вещи, но не ожидал, что брат действительно сдержится. Его же теперь хлебом не корми дай что-нибудь отмыть, расставить да прибрать… — Я за учебниками не сидел. Меня выбросило сюда — да и все, говори. А не скажешь на их языке — так и не поймут, всё просто. Круги трансмутации тоже нечего было учить, нарисовал сразу — и пропустил через себя, учёл ошибки. Так это делается. Альфонс порывисто отодвигает стул и почти что швыряет ручку — да так, что капелька чернил угрожающе расползается по бумаге. Эд изумленно смотрит на то, как младший с усталым стоном вписывается лбом в стол. — Пораженчество в армейских рядах, — усмехается он, пытаясь распутать безумие на только что вымытой голове. — Ну что, устал? — Устал… — глухим мычанием. — Этим и бесишь, — буркнул Эд. — Главное, чтобы толк от этого был, а что-то не видно. Садись ко мне. — Зачем… — Практика нужна. Говорить будем. Что ты так смотришь? Слышал я, как ты с тем таксистом препирался, у тебя язык едва не в макаронину закручивался. Ты все пишешь да пишешь — а рано или поздно придется говорить, и на одних импровизациях выехать не выйдет. С начальством тоже будешь бумажками общаться? Альфонс обозленно зыркнул на него. — Нет, конечно! — И я переводчиком с тобой не потащусь… — Ал поджимает плечи и растерянно ловит брошенную в него расческу. — Э-эй!.. Сейчас в армейских рядах задумают контратаку! — ворчит он и все равно как-то смущенно прячет глаза. — И не надо никаким переводчиком ко мне… Я сам… — Ну и что ты скажешь, как только туда зайдешь? — Ну… Это… Здравствуйте, я… То есть меня зовут Оскар Лэрд, я отправлял заявку… М-м… На… Нет, в департамент… Эд приподнимает бровь. — Блестяще. — Правда? — Нет. Давай вместе. Я не хочу, чтобы тебя сочли за корову, у которой жвачка во рту. Приветствую вас, сэр Лэрд, можете присаживаться. Могу я взглянуть на ваш паспорт? — Вот, прошу… И хоть Альфонс раз десять был готов выскочить из комнаты под холодный душ, и хоть шестеренки в его голове хрустели неимоверно сухо и тяжело — час вечернего диалога с Эдом сделал больше, чем неделя зубрежки. Страшно было представить, держался бы сэр Оскар Лэрд так свободно перед работодателем, если бы ему за сутки до того не помогли обуздать языковой барьер… На второй день медицинское обследование и проверка физической подготовки. С этим проблем не случилось — жизнь в Аместрисе и физический труд в Потсдаме подготовили достаточно. Нормативный бег, подтягивания, отжимания, проверка скорости реакции — пустяки по сравнению с алхимическими выкрутасами противников в родной стране. Тот день омрачил только какой-то странный коммандер, человек грузный, резкий и явно обиженный жизнью. Краем глаза завидев личное дело новобранца, он уцепился за его двойное гражданство как за отличный повод включить синдром вахтёра и устроить такой допрос с пристрастиями, что Оскар уже готов был молиться, только бы ему в коллеги не вписали кого-то подобного. Это ведь будет полнейший ад. Этот толстяк почти что час не унимался в полуистеричных попытках разоблачить в Оскаре двойного агента «проклятых немцев», который «хочет разложить правопорядок Нашего Великого Королевства изнутри», но выдержки и спокойствия хватило для того, чтобы коммандер наконец махнул рукой и поставил заветную печать пройденной комиссии. И снова мысленное спасибо Эду — его занудство и приступы показались такой ерундой по сравнению с этой незапланированной очной ставкой… Третий день казался самым лёгким — психологическое тестирование. Казался. А на деле Оскар едва не достиг крайней степени отчаяния. Начиналось даже весело. Вместе с ним в аудитории собрались на тестирование зрелые, легкие на язык офицеры Скотланд-Ярда — насколько понял Оскар, для повышения требовалось повторное тестирование, — и травили такие байки о служебных случаях, что он даже растерялся: смеяться надо было или плакать? Потом к ним с приличным опозданием зашла пара грозовых женщин во врачебных халатах и предложила некий «новейший метод узнать содержимое ваших голов». Оскару не понравилось это предложение. Лучше бы никому никогда не видеть его воспоминаний. Новейший метод заключался в том, чтобы в десятке непонятных чернильных клякс распознать образы и назвать их. Оскар сразу же воодушевился, как только увидел их. Ещё месяц назад, когда чудом по пути удалось заскочить в библиотеку университета, он наткнулся на статью некого герра Роршаха из Швейцарии. Он анализировал валидность точь-в-точь таких же пятен! Но рисуночный тест был единственным — а потом на них взвалили грузные текстовые. Полчаса, час, два часа в душном тесном кабинете, солнце нагревало виски, необходимость вдумываться в каждую строчку сдавливало лоб. Оскар чувствовал, как наливается болезненным жаром. Жар лишь усилился, когда в аудитории уже никого не осталось, кроме двоих. Когда лишь пыль тревожно носилась в густых солнечных лучах. Когда девушка-психолог со всей металлической твердостью серых глаз обратилась к нему: — Ты точно хочешь на эту работу? — после внимательного изучения бланка ответов. — Она мне необходима. Она косится на дверь. — Насколько? Он застывает, с трудом решается на неглубокий вдох. — Она мне жизненно необходима. Очередное испытание взглядом. — Тогда переписывай. Ты не проходишь по адаптивности. Все остальное многообещающе, но с такой адаптивностью… Без вариантов. У тебя всего пять баллов, а нужно семь. — Девушка развязала бумажную папку, достала чистый бланк. Оскар удивлённо моргнул. Подделка ответов? В полиции? — Иди, иди. Ничего страшного, что ты не сдал с первого раза. Может, утомился, — с неуверенной, нервозной надеждой предположила она. — У тебя двадцать минут. К большому неудовольствию Оскара он не сдал и со второго раза. Подходя к психологу в третий раз, он чувствовал, как нервное гудение передается всему телу и отдаются угрожающей дрожью в пальцах. Если он и сейчас не пройдёт, то ему могут не дать ещё один шанс. И всё, всё закончится. — Не прошёл, — приговором прозвучали слова психолога. Девушка несколько секунд вглядывалась в лицо кандидата, а потом выдернула ручку из крепко сжатых пальцев Оскара, — постой минутку. Видишь, вот здесь вопрос, он очень важный. «Следуете ли вы правилам или обычаям своей нации и родины?» Ты отвечаешь, что нет. А это в корне не верно. И, скорее всего, это неправда, сэр! Нужно отвечать «да». И еще парочка таких вот незаметных, но важных вопросов… Девушка быстро исправила ответы, подтянула к себе бланк с ключом и еще раз проверила показатели. — Вот теперь твёрдая семёрка! Держи свои документы и иди в пятый кабинет. Там тебя окончательно оформят, проинструктируют и выдадут всё необходимое для службы. Удачи! — С-спасибо… — рассеянно и заторможено отозвался Оскар, всё ещё не веря в случившееся. Неужели так просто? — Не переживай. Многие не проходят этот тест. И если бы мы заваливали каждого, то служить было бы некому, — девушка доброжелательно улыбнулась, — иди скорее, а то не успеешь до закрытия. Мы засиделись! Оскар поспешно попрощался и выскочил из кабинета. Он понимал, что едва держится на ногах. Скучный и нудный инструктаж отдохнуть не помог совершенно, его вёл какой-то ну больно медлительный старичок в запыленном кителе. Но когда в руках наконец тяжелели форма и заветный значок констебля, Оскар на секунду был готов воодушевленно поверить, что отныне умеет летать.***
Капитан, худой, длинный человек с перекошенными домиком тонкими бровями и плаксивым взглядом вывел Оскара во внутренний двор департамента. Оскар неумело затягивал ремешок каски, едва поспевая. Он не был готов к таким масштабам! Скотланд-Ярд представлял из себя целую систему краснокирпичных пятиэтажек, примыкающую к обтянутому аллеями берегу Темзы. Комплекс скрывался от гражданских за высокими белыми стенами. Гудение паромов он слышал, наверное, за километр, а вот машины, топот копыт, вскрики торговцев сюда уже не добирались. — Сюда, сэр, — сопровождающий заворачивает за угол — и они тут же натыкаются на компанию бурно обсуждающих что-то констеблей. Капитан кивает одному из них. Тот немедленно прячет куда-то папиросу и приближается настолько энергично, что Оскар не успевает приглядеться. Капитан флегматично представил напарников и, к удивлению новобранца, немедленно исчез за углом, и только оттуда до них донеслось его напоминание: этим же вечером, а точнее ночью новичок должен приступить к выполнению своих непосредственных обязанностей, а по-простому — выйти в патруль. — Можешь звать меня просто Грег. Без всяких приставок и званий, — с равнодушным зевком посоветовал напарник, взлохматив и без того находившуюся в живописном беспорядке шевелюру. — Ну ты и цыпленок, малой! В тебе сколько, фунтов девяноста весу? Ладно уж, это мы быстро исправим! Оскар неловко зацепляется большими пальцами в давящий на живот форменный ремень, кивает ему, зачем-то осматривает округлую высокую каску в его руке — точно такую же, как и у него. Он здесь явно бывалый. Сколько ему, лет сорок? Высокий, может быть, на голову выше него. Помятая, явно не первой свежести форма теснилась на подтянутом, жилистом корпусе. Короткие с проседью волосы, зачесанные назад, высокий лоб с острыми залысинами. Из строгого воротника выглядывало длинное тонкое родимое пятно. А глаза — глаза очень удивляют, и Оскар на мгновение задерживает на них недоверчивый, ожидающий чего-то взгляд: глубоко посаженные, зеленые с карими крапинками — и живые, слегка насмешливые, весельчаковые. Даже пугает немного — словно свежий юноша заперт в теле потертого работяги. — Девка-то есть у тебя? — М-м… — Оскар снова с трудом поднимает взгляд. — Нет, с… Грег. — Это поправимо! Авось побудешь героем, спасешь какую даму в патруле. А то у нас как раз завелся башмак какой-то, нападает ночами в подворотнях на бедняжек, все никак выловить не можем. Руки и глаза молодецкие нужны страшно, — он водит туда-сюда челюстью, хмыкает, поглядывает на коллег. — Ладно уж. Выдвигаемся в десять вечера, так что ты еще успеешь поспать, чтобы не клевать носом по дороге. Сбор на базе, три неспешных круга по району, отчет и свободен до следующего патруля. Запомнил? Новобранец растеряно кивает, впечатленный таким двояким видом своего напарника. В нем как-то по-особенному сочеталась юморная легкость и холодность старика. А ведь от того, как они сработаются, может зависеть его жизнь в случае потасовки или облавы. Грег словно слышит его мысли, усмехается и ободряюще хлопает по плечу, подсовывая ему под самый нос большую конфету, оказавшуюся у него в руке самым что ни на есть магическим образом. — Не боись, в обиду не дам, в опасные места не поведу, — добродушно хохотнул мужчина, удовлетворённо наблюдая, как всё еще ошарашенный подопечный разворачивает обертку и механически суёт в рот угощение. — А теперь бегом марш радовать родных поступлением на службу! Оскар ещё раз кивает, на этот раз охотнее и глубже, — и, четко развернувшись на каблуках, пулей уносится к главным воротам.***
Холодная металлическая ладонь скрыла под собой стянутую повязками рану на месте руки. Скрип. Пальцы сжались на худеньком тельце мальчика. Скрип. Грузное тело разгибается, поднимая беззащитного ребёнка в воздух. — А-ал… — бледные губы калеки разомкнулись, перекашивая лицо, разрубая его на две неравные половины, — Ал… Скрип. Голова опускается и взгляд натыкается на багровые пятна, расползающиеся по бинтам. Доспех, да, всё верно. Он пустой неуклюжий кусок железа с обрывком души. Он бы плакал, если б мог, кричал, если б от этого был толк, но, казалось, за него это молчаливо делает старший брат. Где-то в глубине так же разорванной на ошмётки души, отчаянно крича и взывая о помощи, только вот некому услышать его безмолвного воя. А кровь уже густыми каплями стекала по бесчувственным пальцам, гулко разбиваясь о дощатый пол, разнося по комнатушке сладковатый запах крови. Альфонс взглянул на маленького калеку, еще живого, но с мертвыми глазами. Сколько же вины теснилось в этих зрачках, в этом хрупком тельце с обломком души?! Он закричал, встряхивая мальчика, как тряпичную куклу, сильнее сжимая пальцы в отчаянной попытке ощутить на них горячую кровь или боль от удара тонкой ладошкой, но ничего этого не было. Пустота и холод окружали младшего Элрика. — Ал. Альфонс! — ломкий голос ребенка изменялся, искажался, взрослел, вырывая из пелены кошмара. Он открывает глаза, фокусируя взгляд на лице перед собой. Эдвард, братишка. Здесь, рядом и уже совсем взрослый. Это просто кошмар. Прошлое. Просто кошмар, — бьется в голове спасительная мысль, но сердце не собирается успокаиваться, стучит где-то в горле в надежде прорвать клетушку из рёбер. Сердце, оно стучит, он его чувствует, он человек! — Ал, блин, да проснись ты уже! — Эдвард легонько похлопал младшего по щеке, вытряхивая его из сна, но через мгновение умолк и смутился: скользнувшие по ноге холодные пальцы, замирают на стыке родной и чужой плоти, и уже вся стопа прижалась к бедру, заставив поёжиться. — Эй, аллё! Ты здесь или где?! — Эдвард берет себя в руки, морщится, еще раз встряхивает брата. — Здесь, здесь… — вернулся, наконец, в реальность Альфонс, выдыхая и утыкаясь лицом в подушку. — Разбудил? — Нет, сам проснулся. Раз ты очухался, то будь добр, отпусти уже моё плечо, — проворчал без злобы Эдвард, удобнее устраиваясь на постели. Младший Элрик медленно проследил положение своей руки, пальцы, как и во сне, сжимали плечо брата, а он даже не чувствует их. Под побелевшими подушечками уже чернели синяки. — В другой комнате диван, — слабо вспоминает Ал. — Я туда уйду. — Спи уже, — почти что приказывает Эдвард, откидывается обратно на подушку и прикрывает глаза. Сон ещё не до конца ускользнул, но было ясно, что и вернётся он не скоро. Эд тяжело зевает, трет глаза. Есть ли смысл дальше отслеживать бока или стоит встать? Мысли плавно перетекали из одной в другую, пока неведомым образом не сформировались в четкий образ. Мокрая наволочка больше не обрекала его на постыдное бессилие. Он едва ли не впервые за долгое время чувствовал себя хорошо, живо, полно. Кровать отозвалась тихим скрипом, не побеспокоив впрочем Альфонса. — Совсем заработался, — Эдвард неловко поправил одеяло на младшем и ушёл на кухню, — вторую неделю без выходных… он в своем уме вообще? Даже он столько не перерабатывал на ставке госалхимика, хоть и хотелось, часто хотелось. Но Уинри с бабулей сразу объяснили, что без отдыха с двумя-то протезами он быстро коньки отбросит. А Ал… дурак, привык жить в доспехах, привык не замечать усталости, она ему так, как надоедливая муха, а не важный сигнал к отбою. Дурак. Эд осмотрел их скромную кухню, как командир оглядел бы поле боя. Все ведь должно быть просто. Прижать культей коробок и чиркнуть спичкой, подпалить уже включенный газ. Глупости, что ему сложно с одной рукой. Он уже приноровился к мелким бытовым необходимостям. Чайник грелся на плите, а мысли продолжали свиваться в причудливые кружева понимания. Он остановился, перестал двигаться вперёд, прекратил ставить себе цели, и это привело… привело к тому, что он имеет. Как же было непривычно в первые дни спать на чистой постели. Не пробегать взглядом по привычным и почти родным жирным пятнами. От еды, от чая, от крови. Непривычный запах чистоты. Не его территория. Хах… словно зверь. Свой угол, свой запах. Омерзительно. Не удивительно, что младший брат относится так снисходительно. Как к младенцу или, что вернее, к безумцу. А ведь он мог умереть, столько раз мог — но он жив. Кристиан мог придушить голыми руками — но он жив. Культя, возможное заражение крови — но жив. Нищета, риск остаться на улице — но жив. Стрелок в поезде — и все мимо, жив. Самолет мог заглохнуть в любую секунду — но вот они уже по ту сторону Ла-Манша… Чайник засвистел, вырывая звено мысли из стройной, но прерванной цепочки. Эдвард раздражённо дёрнул плечом, злясь на самого себя. Нужно срочно заняться собственной головой.***
Лиам долго стоял перед тяжёлой металлической дверью в попытке перебороть глупый страх. Это была уже третья попытка попасть в административное заведение, наполненное людьми. Он уверял себя, что эти люди безопасны, что они ничего не смогут и не посмеют ему сделать — эти уверения звучали в голове голосом Оскара. Нет смысла бояться всего человечества, когда встретился всего с одним подонком. Последний раз глубоко вздохнув, Лиам Лэрд потянул на себя массивную дверь. И только через минуту бестолковых попыток выяснилось, что она открывается против себя. В лицо ударил тёплый, упругий воздух, перенасыщенный множеством запахов и звуков. Несколько десятков человек стояли, сидели, бродили под крылом огромной вывески: «Job Centre». Низкие зеленые стены теснили длинные, угнетающие очереди и непрекращающийся гомон. Сквозь толпу прорезались указатели: «мужской отдел», «женский отдел», «детский отдел». А разве дети должны работать?.. Кто-то толкнул в плечо, Лиам резко обернулся. Невысокий мужичок с тяжелыми плешивыми бровями хмуро глянул на замершего парня и протиснулся в эту толпу. Здесь были люди всех возрастов, всех классов и положений. Все они искали здесь, в бюро занятости, спасения от безработицы, а может, искали еще что-то, тоже не от хорошей жизни. Он думал, нуждающихся здесь будет меньше. Занять очередь оказалось тем еще испытанием. Вот всегда так, подходишь, никто в глаза не смотрит, к кому обратиться — черт знает, а надо обратиться… Но он справился — сипло, со второго раза, с приливом легкой паники, но справился. Даже успел согреться, здесь надышано. Шарф, кажется, можно было и не брать. Отстояв очередь, Лиам получил необходимые бумаги и пустился на поиски нужного кабинета, кляня неповоротливую машину бюрократии. Зачем такое неимоверное количество бумажек?! Он же просто хочет найти работу. У самой двери Лиаму пришлось выстоять настоящее сражение, доказывая, что он не пытается пролезть без очереди, а что он всего лишь направляется к свободному сейчас окну… Так и порывало от раздражения высунуть руку из-за пазухи — отрубленная к чертям рука неплохой такой повод быть повежливее, так же? Рухнув на стул перед столиком, он выложил стопку бумаг. Безукоризненно одетая девушка, не старше самого Лэрда, скрупулёзно изучала листы, исписанные убористым почерком, через стекла строгих очков. — На какие должности претендуете? — она нарушила молчание испытующе-небрежным тоном. — Любые, — устало и растерянно выдавил Лиам, желавший поскорее сбежать в тишину и покой квартиры. — Какими навыками обладание? — сделав пометку в листе, продолжила работница. — Химик, физик-теоретик и ракетостроитель, — отчеканил он на автомате, выуживая слова из недр памяти. — И все это в двенадцатью классами германского образования? — светлая острая бровь изогнулась над тонкой оправой очков. — Ну… В Мюнхене я работал на компанию… — Мне это не интересно, мистер Лэрд, — строго оборвала его девушка, резко чиркнув что-то в листе, — это не подтверждает хоть сколь-нибудь значимый документ. Могу вам предложить только соответствующие вашей квалификации места — грузчиком, дворником. О, в наших доках всегда нужны разнорабочие, сейчас есть отличное предложения — раздельщик рыбы. — Р… Рыбы? — и Лиам даже рот разинул да захлопнул, словно сам уже без пяти минут рыба. — Можете попробовать пройти курсы квалификации. Это четыре фунта в день в течение двух месяцев. Устроит? — Не потяну. — Тогда я зачисляю вас в доковые рабочие недалеко от Сити… — она уже угрожающе взметнула пером, но Лиам сообразил дёргано махнуть культей прямо у неё перед лицом. — Ха? Вы серьёзно? Вы действительно предлагает мне такую работу? Она невпечатлённо глянула на него. Помолчала. Достала какой-то бланк из-за стола и плоско протараторила: — Подайте прошение о присвоении вам инвалидности и получении пособия. Вам назначат пособие по безработице сроком на три месяца. Вы должны будете отмечаться у меня в назначенное время каждые две недели и отчитываться об успехах в поиске подходящей работы, мы так же поспособствуем вам в её поиске. Вот список возможных мест. Если вам откажут, пусть оставят подпись и причину отказа, — она равнодушно положила очередную стопку бумаг на край стола, — всего доброго и до следующей встречи. — Да погодите же, неужели вашим университетам не… — Нет. Послушайте, сэр, вы хоть поезда, хоть самолеты запускайте в свободное время, но без должного действительного образования я не имею права допустить вас к кафедре. Посудите сами, — она протирает налившиеся румянцем щеки, подтягивает к себе его справки, приговаривает: — Поглядите, последний год за вами числится официальное место работы? Нет. Инвалидность вам формально присвоена? Нет. Есть одобренные вклады? Нет. Да вы ведь даже не голосовали! Так что вы от меня… — она уцепилась за что-то в тексте — и воодушевленно ткнула туда пальцем. — Ах, вот оно что. Нет, сэр Лэрд, это решительно невозможно. Поглядите на ваше гражданство, видите? — Да и что? — непонятливо подтягивается Лиам. — Прошу простить, забудьте, что я сказала. Гражданам Германии не положена поддержка нашего отделения. Вы не полноправный подданный Великобритании. — Но я здесь родился, — с сухим отчаянием. — Родились — это славно, а что же вы ещё сделали для нашего королевства? Платили налоги? Вкладывали труд в наши дороги, флот, в нашу армию? — она с наигранным интересом проверяет бумаги. — Нет, сэр, ничего подобного. Вы отсиживались где-то в тылу врага. — Не по своей воле. — Об этом тоже никаких свидетельств, — она остро блеснула линзами очков и вручила ему все справки обратно. — Обратитесь к своему правительству. До свидания. — Послушайте… — Следующий! — Что ж ты, Ал, не наколдовал мне кандидатскую, пока клепал паспорта? — ругается в шарф Эдвард, разъяренно раскидывая сапогами ворохи оттаявших листьев. Поднявшийся ветер давит на грудь, отдается холодом на шее, в руке, в ноге, зубы и десны начинают мерзко ныть. Тонкие обломки туч проносятся над головой, подхваченные дыханием встревоженного неба. Шрамы оживляются, отпечатываются горячими линиями на коже. Сразу представляешься себе кувшином с дюжиной сколов: еще один точный удар — и обязательно разойдешься по швам, и будут тебя снова по черепкам собирать, как это было уже неисчислимое количество раз… Эд поднимает взгляд, и щеки орошает мелкая, как пыль, холодная морось. Он сразу же вспоминает — лето еще нескоро. Ладно уж. Сам же говорил: нет смысла бояться всего человечества, когда встретился всего с одним подонком. И даже если с двумя — все равно нет смысла. Не все сразу и не все легко — и ты это знаешь. Это жизнь. Поэтому он будет пробовать. Снова и снова, пока не получится. Этот принцип будет безотказно работать везде, и в Аместрисе, и здесь. Так ведь?***
— К сожалению, мы не можем принять вас на работу, — с высокомерным равнодушием настаивал владелец бакалейной лавки. От его выраженного французского акцента у Лиама аж веко задергалось. — Да с какого?! — взорвался он от очередного отказа. — Наши клиенты — высокопоставленные представители лондонской элиты. Они, уважаемый, не потерпят рядом с собой германца, — последнее слово этот долговязый баклан произнёс как изощрённое ругательство. — А вы германец, не вздумайте меня дурить, уважаемый, я слышу вашу речь. Позвольте, вы, кажется, из Пруссии, вы хоть понимаете, что пруссаки намеривались с нами сделать? Господи помилуй! Юноша с ледяным гневом в золотистых глазах выпрямляется как следует. — Вы отказываете мне… опираясь лишь на прошлое наших народов?.. — Да, — с затаённым самодовольством отчеканил собеседник. — И это не прошлое, впрочем, это было передо мной словно вчера! Что же вы, уважаемый, вздумали давить на жалость? Вздумали призывать к милосердию? Где было ваше милосердие, когда вы без объявления войны брали Брюссель, ах, mon cher Bruxelles, да как ты, как!.. Уходите! Вон отсюда! — он разгоряченно замахал руками — так, что пришлось едва ли не уворачиваться, только бы не заработать синяк. — Вот же ж! Мон шер у него! Стойте же! Кх-х, к чёрту! — Лэрд наконец заблокировал и откинул от себя его длинные руки в накрахмаленных рукавах. И только лишь потом, отдышавшись, отступил, бросил помятую бумажку из центра и прибил ее кулаком к лакированной столешнице. — Тогда хоть подпишите, monsieur! — Что это? — с раздраженным трепетом. — Версальский договор, — проворчал Лиам. Брюссельский баклан нагнулся, поправил огромное пенсне, без колебаний чиркнул в бумаге и вернул с брезгливой гримаской просителю. «Инвалид» — значилось в графе причины отказа; Лиам дёрнул плечом и покинул неизвестно какое по счёту, но последнее в списке место возможной работы. Он апатично попиннывал перед собой мелкий камушек — пока тот не утонул где-то в свежевыпавшем снегу. Он зачем-то выудил его обратно. Как же устал. Как у Ала вышло с первого раза? Эду везде отказывали. Под разными предлогами, но чаще всего из-за треклятой повернутости местных на его крови — то ты слишком немец, то ты слишком ариец, то ты слишком пруссак. И после такого он на полном серьезе будет выслушивать от брата, что сходит с ума и живет вне реальности? А где тогда плавают все эти люди? Эдвард — черт возьми, он Эдвард Элрик, — осмотрелся. По брусчатке полупрозрачным кружевом метались белые хлопья. Пара офицеров из конной королевской гвардии завернула за угол, разнося по проспекту эхо копыт. Махровый расизм был не явный, но оттого не менее ярко цвел на промозглых туманных улицах Лондона. Великая империя, как же. Везде найдется место мракобесам. Он поморщился, представляя, как отреагирует на очередной провал младший брат. Нет, он не ругался, не кричал, но у него сразу замирало такое горестно-скорбное выражение, что хотелось только поскорее скрыться от этих оливковых глаз. Разорваться, извернуться, но вызвать Истину и добровольно отдаться тысячам тонких чёрных ручек, рассыпаясь на мелкие клочки. Странно, что он до сих пор вспоминает об алхимии. Не оттого ли, что, имея эту способность, Эд получал некую таинственную причастность к общему великому делу? Обида обжигала горло горечью. Почему он должен страдать мучительным бездельем и терпеть колкую вину из-за народа, к которому даже не принадлежал?! На память пришли ишварцы. Их, кажется, тоже притесняли из-за внешности и языка… Он не помнил точно и не хотел вспоминать. Эдвард обрёл странную способность не помнить прошлое, но жить им. Большего всё равно не оставалось. Пальцы рефлекторно скользнули к правому карману брюк, повинуясь искорёженной логике, в поисках прохладных звеньев цепочки часов. Неужели он на деле настолько зависел от алхимии? Ведь без нее он всего лишь беспомощный калека. Мысли уводили разум в глубину беспросветного мрака и отрешённости от мира. Визг тормозов вырвал из раздумий с ощутимым запозданием. Болезненный удар в бедро — и Эдвард осознал себя на холодном и грязном асфальте. Взвинченный рой снега, мерцающий свет фар, женский вскрик; глаза заслезились, ушибленный зад и ладонь противно саднили, не позволяя разобрать ругань на чужом языке. Смутно промелькнул и исчез блик воспоминания. Когда-то его испугал автомобиль, и это событие прожгло в мозгу опыт, простую истину. Автомобиля стоит опасаться. Только, видимо, недостаточно это было вдавлено в извилины, раз сейчас он сидел посреди сумрачного проспекта не в силах подняться сразу же. Брюки намокли в разбитой луже, рассеянный взгляд уперся в камушек, так увлёкший его. Молодой человек неловко поднялся на ноги и лишь для вида хлопнул пару раз по штанине, и снова пнул камушек, не оборачиваясь на окрики. «К чему допытываться? Скажи вам, откуда я, — и сами разбежитесь». Мысли, до того скакавшие бессистемно, замкнулись на одной единственной — что такого соврать брату, чтобы не слушать нудную нотацию о том, что дорогу стоит переходить внимательнее.***
— Как прошёл день? — стандартным, уже осточертевшим приветствием прозвучало из прихожей. Эдвард вздохнул, собираясь с мыслями. Альфонс каждый вечер настойчиво требовал от старшего брата подробного отчёта. И Эд покорно сдавался, понимая, что проще потратить полчаса на пересказ, чем весь вечер на препирательства. — …И когда мне в очередной раз отказали, я возвращался домой, на меня набросилась бродячая собака, — заканчивает он уныло. — Какого она была цвета? — Ал возится у плиты, но слушает очень внимательно. — Ну… Она была такая грязная, что я не разглядел, — и Эдварду настолько нравится этот окончательный вариант, что с груди даже сходит давление. — И уже темнеет вообще-то. — И она просто сбила тебя с ног и убежала? Даже не попыталась укусить? — насмешливо уточнил младший, разглядывая насупленного брата, — ты не умеешь врать. Ладно, давай ужинать. — Зачем тебе в таких подробностях знать мой день? — Совершенно незачем, — честно дает под дых Альфонс, — но это работает, правда же? — В смысле «работает»? Ставишь на мне эксперименты? — Вроде того, — улыбается губами младший. — Так ты начинаешь больше запоминать, анализировать. Замечал? — Не знаю. Разве что голова болит чаще. — Это шестеренки у тебя кое-как трогаются с места. Тебе нужно заново научить мозг работать, а в особенности помнить. Мне кажется, в последнее время тебе с этим гораздо легче. «Не забывай. Точно. Ал ведь забрал часы государственного алхимика, — Эдвард отложил ложку и внимательно посмотрел на младшего, — ты хочешь восстановить мою память, но забрал главное напоминание, символ, не дающий забыть. Ты обманщик, Ал. Это моё прошлое, моя память. Ты не имеешь права ей распоряжаться». Эд уже открыл было рот высказать эту мысль, но не смог точно перевести её на английский. Ещё одно идиотское условие. Дома они говорили только на нем, и если Эдвард по привычке переходил на немецкий, Ал безжалостно оставался глух к словам брата. И не то чтобы Эд забыл и язык, в котором был уверен, просто… просто говорить на нем постоянно — тяжело. И они оба не ожидали от него заплетающегося языка, за который он еще три недели назад стыдил Ала. — Хочешь закалить тело, отточи свой разум, — процитировал учителя Ал и поднялся из-за стола, — сколько ты прошёл? — 8632 шага, — отрапортовал. — В километрах, — Ал сгрузил посуду в раковину. — 2 километра 589 метров, — пересчитал в уме Эдвард. — Пройдёмся ещё немного? — А у меня есть выбор? — Конечно, нет, — улыбнулся Альфонс, — мы ведь договорились. — Изверг, — пробурчал старший, но ушёл переодеваться. Братья неторопливо выбрались из квартиры, вяло спустились по лестничной клетке и вступили в бесформенный снежный туман. Альфонс не слишком слушал возмущения брата, утверждавшего, что он вполне самостоятелен. Старая песня. Они шли в небольшой парк у дома — отличное место, чтобы в любую погоду неспешно прогуляться по запутанным дорожкам и обговорить рутину, на этот раз их рутину, общую. Но сегодня в центре парка было неожиданно оживлено. — Сколько там человек? — не упустил возможности Оскар. Он уже на автомате подбирал мелочи, способные подстегнуть мыслительный процесс старшего. — Около двадцати. Больше всего женщин, — быстро сориентировался Лиам, щурясь в подступающих сумерках, — только они странные. Все одеты почти одинаково в жуткие мешковатые вещи и платки. Подойдем поближе? Оскар никогда не препятствовал его редким вспышкам интереса — и повернул к небольшой толпе. Он уже расслышал голос и разобрал обрывок воодушевленной речи, но Лиаму, кажется, это было еще не доступно. — Вы только вдумайтесь! Всего лишь маленькая девочка! Ведь она была никто, рабыня! При жене генерала. Но без слов этой малышки не свершилось бы чуда! Великое чудо исцеления! — вдохновенно вещал плотный мужчина в годах. Оскару показалось его лицо смутно знакомым, но он в последнее время избегал всего смутного. — Генерал был человеком известным, знатным, но он вслушался в эти слова. Когда он обратился к пророку, тот даже не вышел к нему, передав свои слова через слугу. Вы только вдумайтесь, каким это было оскорблением для военачальника! Ведь он ожидал, что вздрогнет земля, сорвутся с небес светила и он исцелится от экземы, но ему лишь посоветовали семь раз окунуться в Иордан. — Священник-проповедник энергично потрясал руками, пока очень живо пересказывал одну из притч Библии… или другого священного писания, Оскар не очень разбирался в них. — Я учёный, как я могу верить в такие глупые доводы? Нет никакого Бога! — пробурчал Лиам, зябко пряча руку в карман. Молодого человека услышал не только брат, отвесивший несильный подзатыльник с тихим шипением: «Молчи уж. Ученый он. Калека ты болезный!» — но и окружающая их толпа. Прокатился шепоток и волной негодования достиг священника. Оскара будто щелкнуло: он осторожно берет брата за кисть, останавливается, оборачивается. Как же тяжело выдерживать на себе фанатично горящие взгляды. Свист слабнущего вихря оседает в ушах, пальцы на кисти сжимаются чуть сильнее. Лиам едва это замечает — и сам врезается взглядом в заплывшие глаза проповедника. В сумерках и отсветах фонарей они предстали перед ним кучкой забитых тощих сектантов, приросших к земле. — Вы это слышали, братья и сестры? — он близоруко прищурился, всматриваясь цепкими глазками в лицо богохульника. — Слышали? Вот она — ересь. Тысячи таких же слепцов, не верящих в единого, великого Бога, шествуют по улицам и позорят честь нашей империи и всего людского рода! Ты, да, ты — слепой младенец! Рука старшего тяжелеет, выскользывает из хватки Оскара, он и опомниться не успевает. Слабеньких вихрь подхватывает снежную пыль и опадает Лиаму на сапоги. И оседает на землю сразу же, как только он делает шаг вперед. Паства опасливо расступается, священник захлопывает свою книгу и встречает его с выражением не то жалости, не то осуждения. — Брат, не… — Ты погляди-ка вокруг, — воинственно щерится старший, отмахнувшись, — мы видим друг друга только благодаря этим фонарям. Чтобы они здесь стояли, нам, людям, потребовалось две тысячи лет в поисках скрытых в природе потоков электромагнитной энергии. Взгляните-ка все по сторонам — дома, машины, флот на сотни пушек, паровозы прорезают всю Землю вдоль и поперек, и кто ж их сделал? Не припомню, чтобы Адаму с Евой вручили топор, или плуг, или молот. Ну, не припоминаете такое в ваших писульках? Взгляни на небо, брат, — я там вижу только самолеты, только дирижабли. И я могу их потрогать, сконструировать, сесть в них — а там, с птичьей высоты, увидеть, как вы, шайка сектантов, толпитесь в своих храмах и всё пытаетесь разглядеть в облаках Создателя. И совершенно не замечаете, что всё, всё вас окружающее создано руками инженеров да простых работяг с заводов. Здесь, на земле. Или что, думаешь, Лондон фабриками для красоты напичкан? — юноша сдувает с носа свисающую челку, встает прямо напротив проповедника — высокого, как гора, и скорчившегося, как пожеванная бумага. — Я учёный, слышишь? Хоть слыхал, кто они такие? Научная парадигма требует явственных свидетельств какого бы то ни было явления, хоть живого, хоть мертвого, хоть бессмертного. И… это всё! Всё, что мы сами создали и чем пользуемся каждый день, всё, что помогло нам выжить в эти бесплодных дождливых полях, и есть доказательства нашего с вами существования! А Бог, хах, что он сделал, чтобы я хоть на секунду захотел поверить в него? Оскар задерживает дыхание — оно слишком отвлекает — и внимательно оглядывает паству. Глупый братец, выдает такое толпе глубоко верующих. С чего он взял, что в этом мире религиозные учения такие же безобидные, как в Аместрисе? Младший подступает и приподнимает руку, отделяя часть паствы от сцепившихся. Он читал, религия взывала людей этого мира на многовековые войны, кровавые, не знающие пощады к целым народам. — Вера не требует доказательств. — Вскакивает на любимого конька служитель. — Нужно только верить, и Отец наш тебе откроется и дарует Свою милость. Он-то и поведает тебе, что через душу человеческую приходит Его провидение, Его первородный гений — и руками человека вершится чудо Его. Прогресс наш — пыль на розовом стеклышке, сквозь которое ты смеешь смотреть на мир. — Что ж тогда ты так стараешься объяснить мне это, если Бог смог бы сделать это сам? — склоняет голову Лиам и в поддельном интересе поджимает губы. — Да ведь ты не стремишься слышать! А нужно-то только овладеть своими грехами, усмирить сердце — и слушать! Он — всё, Он — везде, Он слышит тебя и твою гордыню! И я верю, я жажду молиться! Господь уже готов простить тебе твои прегрешения, одумайся ты прямо сейчас — в час свершения судьбы твоей! Ведь радуется Бог не тысяче праведников, а единственному грешнику, вернувшемуся в его лоно! Черная громада туч затмевает глубокую синеву неба, голые ветки в ветреном трепете бьются друг о друга, словно в панике пытаясь отколоться от промозглых стволов. Толпа восторженно шепчет и причитает, шуршит. Тут и там во тьме прорезаются капли огоньков. Кто-то, мельком замечает Оскар, падает на колени и напевает в стылую землю пугливо-жалобную молитву. Он с твердеющей в груди тревогой пытается поймать ответный взгляд брата, но… Тусклая желтизна в глазах еретика наливается горячими, солнечными всполохами в свете разожжённых паствой свечей. Руки обвисают вдоль тела, разбинтованная культя выскальзывает из широкого рукава — и толпа с возгласами отступает. — Вот как. Везде, говоришь. И где был твой Бог, когда я истекал кровью перед телом своей матери и умолял вернуть мне брата? — хрипит Лиам. — Где был твой Бог, когда за наши мольбы о воскрешении мы остались копошиться в грязи? Где был твой Бог, когда нас с братом разделили по разные стороны баррикад?! Когда я землю носом рыл, лишь бы узнать о нём хоть что-то, что он хотя бы просто жив! Где был твой Милосердный и Великий, когда нас калечили и убивали, снова и снова, когда мы вырывали себя из лап палачей, оставляя у них в зубах куски своей плоти?! — культя утыкается в большой серебряный крест на широкой, но обмякшей груди. Священник отшатывается в брезгливом смятении и ошалело оглядывается на подошедшего младшего брата. Лезвие угрозы блеснуло в сощуренных зеленоватых глазах — и вот они двое, явившиеся из туманного переулка, точно призраки, застывают перед ним каменно-серыми, точно неживыми фигурами и прожигают уверенность тяжестью какой-то черной, молчаливой тайны. Служитель снова опускает глаза на отрубленную руку и перекрещивается, отступает еще на шаг. — Вы… Вы ещё в самом юном и нежном возрасте поддались греху! Вы осрамили бездушное тело, я вижу, вижу, да! Вам надлежало смириться со смертью родителя и прийти к Господу, а не вдаваться в еретические учения, принесенные в наш мир самим дьяволом! Но и тогда уже наказанные за самый презренный грех зависти, вы не остановились и поддались речам исчадий Ада, вы окунулись в грехопадение! Но Господь Бог милосерден, но дал вам второй шанс, несчастные! Вам приличествовало покориться воле Его и смирить свою гордыню, раскаяться и неустанно молить о прощении! Тогда бы Господь принял ваше раскаяние, и вы воссоединились бы в мире вечном. Но вы лишили Рая и себя, и дух своей бедной матери! И в третий раз предупреждал Господь вас, остановитесь! Покайтесь, дети мои неразумные, но любимые! Я приму вас всякими, но вы не внемли Его речам, вероотступники, за что и были осуждены на боль и страдания! За что ты, — указующий перст грубым ответом вперился в грудь Лиама, — потерял не только часть своего бренного и грешного тела! Этот цирк неприлично затягивался. Оскар уже мысленно выводил родословную говорливого священнослужителя от самых страшных исчадий Ада в их противоестественных связях со всей крылато-пернатой небесной братией. И напрягся, как только священник посмел сжать культю старшего. На пальце в неверном слабом огне блеснул знакомый, налитый кровавым светом рубин. Корнелло! Мгновение — и Лиам шарахается от проповедника в первородном ужасе, опадая на грудь младшему. В ушах сама собой затрещала реакция трансмутации. Взгляд заполонила картинка: пламя, вода, блеск минералов, из ничего сплетаются кости, обрастают влажными волокнами мышц, сухожилий, покрываются нежной чувствительной кожей. Равновесие словно накреняется, что-то упирается в ступню, галька подло проезжается по подошве — и Эдвард, нелепо взмахнув рукой, выскальзывает из осторожных рук и грохается на спину. Толпа единым организмом отхлынула от бесоватого спорщика. Молитвы зазвучали громче, смешиваясь с плачем. — Корнелло, философский камень, Лиор… — забормотал он, побледневший как полотно. Оскар на мгновение зажмурился, мигом обернулся и опустился перед братом на колени, протягивая руку, но брат нервно подрагивает и что-то беззвучно шепчет, раздёрганный тяжёлыми воспоминаниями. Младший в очередной раз желает их родине сгореть в огне или распасться в алхимической реакции на что-то более полезное, ведь должен же его брат на память получить не только кошмары и истерические припадки. Но Аместрис, навсегда забывший их Аместрис был равнодушен к мольбам своих бежавших спасителей. — Лиам, постарайся взять себя в руки, — Оскар прижимает к себе тощее дрожащее тельце, машинально целуя куда-то в висок. На что святоотец почти радостно разразился. — А! А! Вы потеряли свой шанс на блаженное посмертие в Раю, продолжая осквернять лик Господа Бога, и будете гореть в самом страшном пламени Ада! Ведь вы настолько порочны, что смогли развратить омерзительный грех содомии! Вы едины по крови, братья! И вы посмели возлежать друг с другом, как положено возлежать лишь мужчине с женой! Лиам затравленно замер в кольце рук брата, напрягая свои извилины и соображая, откуда этот святоша мог столько знать, выгадать? Не безумцы ли только додумывают за других? Ведь он так и делал в своем безумии — бесконечно додумывал. Но этот дутый урод… откуда?! Крепкие руки обводят его теплом. Он прикрывает глаза, словно на его защиту возвели тысячу неприступных стен. Брат. Братик. Ал… Паства запуганно подтягивается к предводителю, и десятки глаз в ожидании вклиниваются в осторожного, хрупкого, но накаленного и опасно молчащего мальчишку, защитно скрывшего лицо брата в своей груди. — Как говорится у вас? Пусть бросит в меня камень первым, кто без греха? — Оскар крепче сжимает плечи брата, не позволяя тому обернуться. — Так бросайте свой камень, отче. Только заметьте, что мой брат слаб умом, юродивый, а вы сейчас его оскорбили и нарушили мирную заводь его разума. Это ли не грех — обидеть и без того убогого? Служитель сводит густые лохматые брови и поджимает плечи к ушам — точно петух в доминантном желании выглядеть крупнее. — Но припомните еще и то, как вздумали торговать местами в Раю. Так где же ваш камень, отче? Я всё ещё его жду, — и, не дождавшись ответа, мальчишка — нет, какой же он мальчишка, они все верят его убито-взрослым глазам — усмехнулся и проронил: — Ты проиграл и в этот раз, Корнелло. В гробовом молчании братья ушли с площади. Оскар придерживал брата за плечи, прижимая к себе. — Ты как? Всё в порядке? Минуту от Лиама ни шороха. Морось застилает уличные огни матовой пленкой и почти сразу переливается в снег, колкий и быстрый. — Ты назвал меня идиотом, или мне послышалось? — зло отлетело от него наконец. Оскар сжимает губы, чуть расслабляет хватку. И не зря — ощутимое напряжение Лиама едва не обратилось попытками вырваться. — Прости, иначе не удалось бы так легко отделаться от него. Но спасибо, что подыграл, — Оскар заправил старшему выбившуюся прядь за ухо. — Так мне не послышалось?! — Прекрати, Лиам, у меня не было времени подбирать слова! К тому же, я ведь был на твоей стороне… И я уже извинился! — отбивается он и ныряет за угол. — Не было времени подбирать? То есть ты сказал первое пришедшее на ум?! Да ты тогда точно не на моей стороне, Оскар! Ты ужасен! — Лиам. — Как можно было сказать такое обо мне?! — Лиам. — Что ты за человек?! — Лиам. — Я был так хорош! А ты! Ты мне больше не брат! — О, право, удивил. Никогда от тебя такого не слышал. — Заткнись! — Я старался говорить его языком. — И где ты понабрался таких словечек?.. О… О, нет, ты что… — О, нет, не смей даже думать об этом… — Ты знал, как надо с ним говорить! — Лиам, я бы ни за что… — То есть ты уже пробовал говорить с такими! — Лиам, нет! — Ты что, ходил в церковь?! А-а, ты… Да что ты там забыл?! Совсем заняться нечем было?! А потом, значит, валится спать чуть ли не в прихожей! Вот оно что… — Прекрати, пожалуйста, я что, похож на… — Да, Оскар, ты похож на такого! — На верующего?! — Да! — Как тебе не стыдно оскорблять родного брата?! От скандала их отвлекло робкое дерганье Лиама за рукав плаща. Лэрды обернулись одновременно. Перед ними стояла девочка лет двенадцати-тринадцати. Совсем еще ребёнок, с ясными карими глазами и непослушными темными волосами, выбивающимися из-под уродливой косынки. Быстро сунув Лиаму в ладонь что-то маленькое и металлически-холодное, она скороговоркой прощебетала: — Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасёт, — и бегом бросилась к внимающей эху проповеди пастве. — Псалом 33, стих 19, — просветил Оскар, поглядывая на простенькую цепочку в кулаке брата. — Ха?! И ты говоришь, что не связан с этими… Этими!.. — Лиам машинально сунул руку в карман, не выпуская из нее маленького крестика. — Я вчера слышал эти слова, — Ал тут же пожалел, что раскрыл рот. Старший брат разразился такими ругательствами, что стоило только удивляться, где он этому нахватался. — С… Кем, Лиам? Кем ты их назовешь? — сухо спросил Альфонс, невольно задумавшись. — Тварями? Негодяями? Лгунами? Как бы там ни было, они проповедуют добро и худо-бедно вкладывают понятие морали в умы людей. Хоть как-то. И что? За это ты назовешь их как-то… нелестно? — Оскар не верил, что говорил это. Стало противно от самого себя. — Впрочем… Не суть. Пошли. — А разве повальное смирение, их благодать — это добро? Тогда по их меркам твое рвение мстить — величайшее зло. Они сожрали бы тебя заживо, — едва не плюет Лиам, когда они ныряют в сухую теплоту лестничного пролета. — По их видению, я должен благодарить Небеса за все, что с нами случилось. А я — не буду. И от тебя такой гадости я не ожидал. «Я тоже», — сглотнул Оскар. Он не мог позволить себе взглянуть на брата.***
Альфонс ещё плохо ориентировался в городе, но без устали штудировал карту и ходил, изучая не отмеченные, едва не потайные проходы по задворкам. Пребывая в крайне приподнятом настроении, он разглядывал прохожих, витрины кафе и магазинчиков. С первого взгляда никакой разницы, а присмотришься — и сразу ясно, что Германия пострадала в войны гораздо сильнее. Братья старались держаться подальше от Берлина: в столице сильнее всего прорезалась эта нищета, эта разруха, которая тянула обложенную репарациями страну на дно. А в провинции хотя бы была земля, мелкие хозяйства, на которых всегда требовались работники. Лондон другой — большой, пышущий паром, железокаменный, и видно, что эти высоченные трубы промышленного района дымят в небо уже лет двести, не меньше. Ал не ожидал, что эти индустриальные виды будут внушать ему столько безопасности. Эд в их редкие вылазки особо не вдохновлялся. Ворчал всё, что влажно в воздухе, и что здесь бы так хорошо не жили, если б из Индии в свое время все соки не выдавили. На глаза попалась аккуратная вывеска часовой лавки. Поддавшись какому-то наитию, Ал толкает тяжёлую деревянную дверь. Сразу же вокруг разливается запах дерева, топленого воска и застарелой меди. Тишину помещения разбивает мерный объёмный стук стрелок. — Простите… — не найдя продавца, зовет. — Чем могу? — неожиданно раздалось за спиной. Из лабиринта полок вынырнул, как чёрт, сухопарый низенький мужчина, уже не молодой, но ещё крепкий. — Мне нужны карманные часы. Небольшие. Серебряные… У вас есть такие? — Молодой человек, в моей лавке есть хронометры на любой вкус, — мужчина жестом приглашает следовать за ним. В соседнем помещении на полках, с потолка, стен, в самых мыслимых и немыслимых местах были карманные часы. Альфонс невольно залюбовался, проходя между полок. Продавец так же бесшумно исчез, не мешая покупателю с выбором. Несмотря на обилие часов всех мастей, Алу казалось, что время остановилось. — Вы делаете гравировку? — заговорил в пустоту Альфонс, и не ошибся — продавец вновь явился из-за ближайшей полки. — На любой вкус. Какую надпись желаете? Ал протянул простые часы без рисунка и надписей. — «Don’t forget 19.01.25».