Мы здесь — никто. Мы с самого начала были никем…
Интересно, а какой из миров в действительности был сном?Сколько можно?
«Меня зовут Альфонс. Альфонс Хайдерих».
Что мне сделать, чтобы ты меня принял?
«Покажи мне свои прелестные ручки, милый».«Ты? Ты, Эдвард? Мой сын Эдвард?..» — «А кто же еще?!»
Ненавижу тебя!
Почему ты так яро стремишься стать частью этого мира?
Ты уже давно живешь здесь. Ты уже давно понял все об этом месте и думаешь, что я такой же.«Я не оставлю тебя среди…» — «Среди кого?»
«И тебя… я терять не хочу». — «Я не хочу терять тебя еще раз».
«Что мне сделать, чтобы ты меня принял?»
Быть тем, кем ты хочешь меня видеть?…Единственный способ остаться с тобой… не верить себе?
— Лиам? — чужое дыхание еле задело макушку. Неотчетливый, смутно знакомый, призрачный холод кольнул шею глубоко под складками шарфа. Старший сморгнул. Когда Ал успел подняться, склониться, усадить его ровно?.. — Ты слышишь меня? — С… Слышу, конечно. — Ну, естественно. То-то ты отзываешься только с третьего раза. Самолет выходит на полосу. Нам пора. Ты готов, да? Эдвард заглянул ему в глаза. Требовательно и надолго, будто ища ответа и поощрения — и находя их. «Единственный способ остаться с тобой — Верить тебе.» — Да… — блеклым эхом донеслось в ответ. — Да. Наконец-то. А то я отсидел себе все, что только мог. Идем.***
Пока неуклюжий грузовик, переваливаясь с бока на бок, вез их к стоянке самолетов, усевшийся у окна Эдвард успел познать всю вязкость и глубину влажной, исчерченной следами шин грязи, которая растеклась по округе и сделала из полигона нечто более похожее на черный, зыбучий и хлюпающий океан, вступив в который, ты наверняка мог распрощаться с как минимум одним ботинком, даже если бы шнурки были перетянуты вокруг лодыжек. Только где-то впереди поле очерчивала широкая светлая линия взлетной полосы. Сонное солнце золотило крупные лужи, разлитые талым снегом; шеренга белых ангаров червоточинами маленьких боковых окошек уже высматривали пассажиров с горизонта. За их горбатыми потолками выпячивали стройные и острые кроны леса. Эд только уцепился мизинцем за ремешок на сумке брата и изредка поглядывал на свой ленточный браслет, подарок от Пинако на память — он ничего не хотел знать о новых попутчиках. Людей, шума и мешанины ему хватило в поезде. Может, хоть в небе он сумеет обрести истинный покой? Пусть и не в том смысле, в каком об этом привыкли говорить люди религии. Единственный самолет несложно было заметить. Белый угловатый корпус жалил отраженным светом, поблескивали издалека квадратные глаза иллюминаторов. Корпус крепко опирался о шасси, вздернув длинный тупой нос прямиком к небу. Заостренные лопасти пропеллеров шипами предостерегающе расходились в стороны. Эд будто смотрел на гигантского железного орла, подогревающего вычищенные крылья для очередной атаки на воздушное пространство. Спустя еще десяток метров он сумел разобрать клеймо на боку у этого монстра, выведенное сухо-строгим шрифтом: «Junkers G-23». — Юнкерс?.. — нечаянно вслух обронил Эд и даже улыбнулся. Несильно, мимолетом, но улыбнулся. — Что? — младший отвлекся от романа, и чуть нагнулся вбок, проследив за взглядом брата. — Как же мы тогда вымотались… — Мы? — С Хайдерихом, — вздохнул Эдвард. — Видишь модель? — Самолета?.. — неуверенно ответил Ал, мельком оглянувшись на всех сидящих в грузовике вместе с ними. — Ну да. Юнкерс. Хайдерих тогда еще не впрягли в проектирование ракетных двигателей, он оставался рядовым инженером авиации в штате у Хесса. Пока тот еще с националистами не связался, естественно, — обыденно и постепенно раскрыл Эд. Альфонсу не поверилось: пересказывает так, будто это было вчера. Что такого произошло, что его память проясняется? Или… или это просто выдумки, красочные дополнения из утерянного прошлого?.. — Поступил заказ на плановое создание увеличенной версии Юнкерса модели F-13, Хьюго тогда сказал, что четыре пассажира уже никуда не годятся ни для гражданских, ни для связных. Его ребята дали все планы, наметки, требования по ГОСТам и четыре месяца срока. Четыре, представляешь? К Хайдериху еще тогда Цинделя прицепили в пару, тот еще кадр был… Отстаивал, чтобы Хайдерих не подпускал меня к участию в разработке. А между тем угадай, кто предложил корпус сбалансировать за счет более мощных крыльевых двигателей? Вот-вот. Пока этот Циндель душевую для пассажиров отрисовал в хвостовой части, я ему количество мест с четырех до девяти увеличил. А Хайдерих ничего, подсобил, помог рассчитать все и сказал начальству, что спроектировал сам. Чистая работа, никто и не заметил подвоха, — почти что лукаво шепнул Эд. — Мы чертежи отослали, а в ответ знаешь когда получили? — Когда? — завороженно сморгнул Ал. — Через неделю! И все было одобрено! Написали, что начало разработки будет возможна только к 23-му году. Если у них все шло по плану, к 24-му они уже вывели первые прототипы. А сейчас уже вполне могут быть и в эксплуатации, — старший чуть отдышался. Слишком уж отвык говорить дольше минуты. — Так… здорово. Мы были частью этого. Но, может, это и не тот самолет… хотя очень похож. Мы так с проектировкой намучились все, что я эти лекалы, наверное, никогда не забуду. Альфонс внимательно наблюдал за всем: за неотрывным взглядов в окно, за хриплой плавностью его голоса. Эдвард не пытался что-то доказать или внушить. Он не сомневался, параллельно пытаясь выстроить какую-то ломкую, неустойчивую систему идеалистичных причин и следствий. Он просто вспоминал. Неужели такое действительно могло быть? Где был Альфонс, пока его брат и двойник сообща создавали нечто совершенно новое? — А… А что за Хьюго? Старший взглянул на него так, будто Ал не знал чего-то постыдно общеизвестного. — Ну как же. Хьюго. Хьюго Юнкерс. Владелец компании. — По производству… самолетов? — Двигателей и летательных аппаратов, — такое ощущение, словно брат читал с вывески. — Он тогда лично с немецкими конструкторскими бюро сотрудничал, не знаю, как у него сейчас. Не слышал о нем? — Как-то… не доводилось. Так ты был знаком с… начальством? — Хайдерих был знаком, — с еле заметной улыбкой обратился к нему Эдвард. — А я просто рядом стоял. Ты чего? — А? — Чего смотришь так? — Что? Смотрю? Да нет… Ничего, — Ал уже был готов снова уткнуться обратно в очередную повесть Дойля — но в тот же миг не уловил движения. Мотор затих. Все поднялись со своих мест, подбирая за собой громоздкие чемоданы.***
— Я только одного понять не могу. Почему во Франции немецкие самолеты? — Не суди по Аместрису, — Ал на ходу поправляет бушлат и сумку, перекинутую через плечо. — Промышленность сейчас у всех слабая, страны помогают друг другу как могут. В газетах пишут, нынешний здешний министр пытается наладить дружеские связи с Берлином. Эд усмехнулся. — Ну да. Сначала войны друг другу объявляют, а потом додумываются до дружеских связей. С расстояния этот стальной зверь не казался такой махиной. От одной только мысли о его массе хотелось оставаться на земле и никуда не спешить. Черное плоское брюхо, вздернутая вверх хвостовая пластина, похожая на акулий плавник; широко расставленные крылья, ровно за правым — узкая входная дверь. Прочная высокая лестница уже приваливается к ней. Внутри — прохладно, сухо и тесно. Пока зверь молчит, но Эд знает: как только все усядутся на места друг напротив друга и выслушают инструктаж младшего пилота, ключи зажигания царапнут по механизмам и запустят в ход каждую шестеренку, встроенную в сердце самолета. Он так и не мог понять, ждет он этого или не ждет. Он не успел понять: слишком уж неожиданно брат известил его о переправке по воздушному пути. Видеть, проектировать на бумаге, производить теоретические расчеты — одно. Сидеть внутри и ждать неба — совсем другое. Когда сидишь в мастерской и только представляешь, по какой траектории, с какой скоростью и мощностью летит точка на плане, ты слишком абстрагируешься, чтобы представить себя за штурвалом. Это насколько уверенным в себе был Хайдерих, если отрисовывал подобные аппараты и уже заранее представлял их летящими без помех? Неужели его никогда не касались сомнения? «Жаль. Он никогда не узнает о том, что его проект теперь реальность». Эд не знал, чего ожидать. Он стянул шарф и сжал его в руках так сильно, что ладони закололо. Эд просто надеялся, что Алу виднее. Что тот не отправляет их на верную гибель намеренно, рассказывая сказки о новой жизни. Холодный свет из иллюминаторов падал на мужчин и женщин, прислонившихся к стенами и ожидающих взлета. Меха и перьевые шляпки. Костюмы с иголочки, пальто без единой растяжки. Блестящая обувь и кожа на чемоданах. Эд улыбнулся уголками губ: понадеялся, что один этот перелет не стоил как вся проданная в Лондоне недвижимость. — Если хочешь что-то сказать, может, скажешь наконец? — как же трудно было терпеть на себе настолько долгий взгляд брата. Эд не мог этого не замечать. Он приноровился. Слишком уж много месяцев он не прекращая чувствовал, что его постоянно кто-то преследует. — Да нет… Просто непривычно видеть. — Что видеть? Ты забыл, что у меня есть лицо? — Непривычно, что ты его больше не прячешь. За челкой. Эд сощурился. — Я не прятал. — Конечно. — Эй… — Как скажешь, брат… — и если бы через мгновение фюзеляж не пробрало вибрацией от заведенных двигателей, Эд бы продолжил спорить. Но он снова отвлекся. Он был в горах когда-то. Невысоких, но был и видел все, что внизу. Интересно, это хоть немного будет походить на тот раз? На самом деле Эд не ожидал ничего необычного. Но вот самолет, мягко подскакивая на неровностях взлетно-посадочной полосы, рывком набирает скорость и, буквально воткнувшись носом в небо, отрывает шасси от землистого полотна. Его вжимает в плечо брата, буквально размазывет по поверхности. Наивная попытка расслабиться, но кровь все равно вскипает во всем черепе, вдавленная туда чудовищной перегрузкой. В ушах стоит плотный гул двигателя и рассекаемой толщи воздуха. Каждый новых вздох отдавал опасениями, что давлением вот-вот разорвет легкие, но дыхание давалось на удивление легко. Мучительные три минуты истекают, и братья уже готовы обнять небо от кристального счастья просто за то, что остались живы в сражении с этой ужасающей и беспощадной силой… Машина припадает на одно крыло, и они невольно скашивают глаза в иллюминатор. Как?! Когда они успели набрать такую высоту?! Ведь жалких три минуты назад ты стоял на твёрдой и непоколебимой земле, а сейчас мчишься на хрупком суденышке в голубой бездне. Давление спадает медленно, но ощутимо, чувствительность возвращается к пальцам, возвращая возможность двигаться, — твоя рука в руке брата, но обезумевшая кровь ещё ухает, диким скачем несясь от желудка к мозгу. Разум просто отказывается адекватно реагировать на происходящее, а каждая секунда поднимает тебя все выше, и краем сознания ты допускаешь, что больше никогда не окажешься там, внизу. Тысячи метров над землёй. Некогда четкая картинка поднебесной тверди расплывается, сливаясь в единое зеленое пятно, но и его застилает ватный, рыхлый туман. Стоп… Туман?! Эдвард поворачивается, едва не впечатывается носом в стекло, силясь определить, как такое возможно. Жмурится, всматриваясь сквозь проступивший на стекле пар от дыхания, и откидывается на спинку обратно, выдыхая сквозь сжатые зубы. Облако. Ты только что пролетел через низкое, но споро летящее пушистое облако. Кожа на запястье немеет, отказывается соприкасаться с жестоко своенравной реальностью. Склизская, холодная немота расползается по телу, не позволяя шевельнуть даже глазами, и это приносит облегчение. Ты не видишь этой ввергающей в животный трепет картины. Наконец, спустя медлительные минуты, привыкаешь к положению своего тела в пространстве, начинаешь осознавать себя уже не в двух плоскостях, а в трёх, и буквально слышишь, как оглушающей тяжестью сваливается понимание, что вы все ещё кружите над одним и тем же местом. Земля неповоротливо переваливается, переползает под днищем самолёта. Почему он кружит? Почему не мчится к заданной точке? Почему, чёрт возьми, все такое медленное?! Неужели не набрали нужную скорость?! А крен на ближайшее крыло все больше, и непаханные поля все ближе. Что-то не так?.. Хочется глухо завыть, зажмурить глаза от острой рези и вцепиться ногтями в запястье уже мирно спящего брата, но парализованное страхом тело не подчиняется истеричным сигналам мозга, заставляя только неотрывно смотреть в маленькое окошко. И он не один такой здесь… Наконец судно выправляется и так же медленно и неторопливо плывет в небе. Страх не вечен, и он проходит. Оставляя тихий восторг от созерцания открывшейся картины. Редкие птицы, стрелами продирающие пустоту воздуха. Перистые, клубчатые, нереально объемные облака. Они встают целыми полями, горами, стенами, все у твоих ног. Завораживающее зрелище. Блаженная расслабленность растекается по мышцам. Все в порядке. Полёт проходит по плану. Ещё каких-то полтора часа, и они будут на месте. «Мы все сделали правильно. Все идет по плану». «У нас ли только?» — насмешливо звенит в голове.***
Эдвард снова отстраненно отвернулся к иллюминатору за его спиной несмотря на то, что шея уже затекала. Под ними расплавленным металлом стелился пролив Ла-Манш, красивое, умиротворяющее зрелище. Пассажиры дремали, но покой небольшого пассажирского самолета был безжалостно разрушен встряской. Эд проверил, крепко ли застегнуты ремни. Альфонс только поежился, не открывая глаз, и плавно сполз щекой ему на плечо. Сколько он не спал? То есть нормально, чтобы выспаться, а не вскакивать от криков в поезде или громкоговорителей в просторных пассажирских залах? Сколько Ал не спал, выхаживая его, вынося скандалы и приступы? Сколько раз успел пожалеть, что они смогли воссоединиться в этом чужом им мире? Эд неопределенно шевелит пальцами руки, осматривает себя. Его слегка кружит от резкого отведения глаз от сверкающей морской ряби, которую разбивают черные иглы скал. Он оглядывается на себя: чистая одежда, глаженые брюки, виски щекочут не такие уж и грязные волосы. Нет грязи под ногтями. Только лишь культя ноет от перепада давления, но не так сильно, как день тому назад. А ведь он ничего не делал. Не стирал, не готовил. Все необходимое оказывалось в руках само по себе, и Эд будто специально старался не замечать той услужливой тени, в какую превратился для него Альфонс. Щеки пригрело от стыда. Даже Пинако, та, настоящая Пинако не позволяла ему так сильно себя запускать. И ведь не спрячешься: четверо пассажиров, этих надушенных, намалеванных дам и господ в пышных одеждах, сидели прямо напротив. Во время планировки зала пару лет тому назад ни на секунду не мог задуматься, насколько смущающим может оказаться такое положение кресел… Что-то сжималось внутри от одной мысли о Лондоне. Впору было жалеть о том, что даже спустя год совместной жизни Эд так и не решился рассказать брату о своих воспоминаниях: гигантские капсулы дирижаблей, закрывающие небо; щупальца свисающих канатов; черные капли бомб, подрывающих узкие серые улицы, битые стекла на мокрой выпуклой брусчатке — и паника, криками жертв прожигающая нервы. И никакой викторианской романтики из книг Дойля, одна из которых лежала у Ала на коленях. Ал бы наверняка проснулся, если бы реально было ощутить силу, с какой Эдвард не хотел снова там оказаться. Эд вздыхает и замечает единственную погрешность в своем внешнем виде: шнурки. Неуправляемая, необузданная сила, отравляющая ему жизнь последние полгода. Жалко свисающие с ботинков слабыми петлями, они то и дело трепались при ходьбе и бились кончиками о ступни. Он научился по-другому ходить — так, чтобы не спотыкаться. Научился не замечать того, что шнурки постоянно расходились из-за его собственной крепнущей рассеянности, и того, как косятся на него в толпе. У него не было сил мысленно огрызаться на каждого, желая им пережить то же, что довелось и ему. Его хватало лишь на безучастные смирение и принятие: ты всегда будешь таким. Жалким. Безнадежным. Пропащим. На тебя больше никогда никто не посмотрит с тем восхищением, какое ты еще отдаленно помнишь из своей прошлой жизни. К тебе уже больше никогда не обратятся за помощью — скорее, теперь помощь понадобится в расхлебывании проблем, причиной которых оказываешься ты сам. Тебя уже больше никогда не полюбят, потому что ты повернутый калека, боящийся говорить с живыми людьми, взамен предпочитая призраков из прошлого… Чертовы шнурки. Эд осторожно нагибается, чтобы не потревожить брата, подтягивает к себе правую ногу… Но замирает, качает головой и так же аккуратно выпрямляется, оглядываясь на безучастных попутчиков. Они будто чувствовали, что он не из «их» общества, и потому изо всех сил старались глядеть будто бы сквозь. В прежние времена он бы обратил на себя внимания чисто из принципа: избыток сил позволяли ему это. Сейчас… сейчас от своей невидимости попросту легче. Эд вытягивает из длинного рукава уцелевшую руку, тонкую, почти прозрачную, с твердыми нитями сухожилий, врастающими в острые косточки фаланг. Со скептической внимательностью осматривает перемеженные петли красно-белого браслета, мерцающими легким атласом. «На все нужен новый подход». Если он не попробует, он будет на себя злиться. Он уже давно так четко это не осознавал. Силясь вспомнить последовательность жестов Пинако, он снова нависает над ботинком, спешно убирает челку за уши, расправляет шнурки, сводит в петли, вдевает одну в другую — неудобно, но все же, — и ту, что оказалась снаружи, затягивает как можно туже. «Вроде бы так… Теперь их надо поменять местами…» Он ювелирные алхимические трансформации не проводил с таким же трепетом, с каким сейчас старался не сбиться с последовательности плетения. Петли то и дело выскользали из неуклюжих пальцев, оказывались то слишком узкими, то слишком широкими, но все равно кое-как, на удивление, срастались в единую плотную вязь. Через минут пятнадцать волосы уже осели на бровях под тяжестью пота, и стало невыносимо щекотно — Эд резко выдохнул через нос и судорожно вжался в рукавом в лоб. «Ладно. Пока что хватит». Оглядываясь, он снова думал увидеть серебряные блики на морском полотне и блестящее белое крыло Юнкерса, продирающее столп влажного солоноватого воздуха. Но редкие одинокие скалы, выплывающие из облаков, разрастались с каждой минутой все сильнее, пока не разошлись стеной высокого побережья, обросшего леденистой пеной и бледно-желтыми полями. Они в этом небе. В том самом небе, которое однажды впустить в себя гитлеровские бомбардировщики, запустит стук метрономов и обнесет Лондон колючей проволокой. А пока что… пока что он должен довериться Альфонсу. Альфонс ведь знает, что делает? Огромное нутро самолета снова пронзает встряской, сквозь испуганные вздохи пассажиров Эд улавливает болезненную дрожь брата; сборник соскальзывает с колен и едва не грохается под ноги дам, взбудораженных неспокойным полетом. Что-то внутри хотело намеренно уронить вовремя подхваченную книгу — слишком уж изнеженными казались попутчики, слишком уж далекими от его жизни, отдающей кровью и тошнотой. И только взгляд брата, вялый и рассеянный, увел мысли в сторону. — Тоже решил почитать? — младший с усмешкой кивает на Дойля и потирает глаза. Ну надо же. У самого в мешки под глазами можно багаж складировать, а он тут вздумал отправлять неуместные шуточки. Эд многозначительно шмыгает носом и недовольно тупит взгляд: вместо закладки та самая неизменная тетрадь с учебными выписками на английском. Та, что всегда при нем, совсем как… Как в те времена, когда Алу приходилось привязывать к своему стальному бедру блокнот со списком вещей, которые он обязательно выполнит, заполучив тело обратно. Интересно, все пункты оттуда притворены в жизнь? Интересно, Эд еще имеет право спросить об этом? — С тобой спящим полегче, — серьезно проговаривает он. — Аналогично. — Спи дальше. — Мы уже почти на месте. — Откуда ты знаешь? — Время, — с хрустом потягивается Альфонс. — Уже минут сорок прошло. Должны скоро быть на месте. — А дальше? Младший с тяжестью выдохнул и сощурился, всматриваясь в перечеркивающий иллюминатор горизонт. — А дальше — самое трудное, — с решительной твердостью ответил он. — Отыскать водителя, который не завышает цены раз в пять.***
Лондон встретил их ветреным матовым закатом, выбивающем на серых облаках блеклые сиреневатые разводы. Взлетную полосу обвивали дюжины низкорослых электрических фонарей, и их уходящие далеко вдаль огни так хрупко подрагивали в размытом влажном воздухе, что ноги едва не подкосились прямо на стремянке, подменяющей Юнкерсу бортовой трап. — Лиам? — тут же слышится позади. — Все в порядке, — морщится Эд и решительнее ступает вниз. Подтягивает к себе сумку и осматривается: не верится, что они снова за земле. Они минуют ворота, вписанные в ограду из крупной железной сетки, и выходят вместе со всеми попутчиками и персоналом к трехэтажному, изворотливой формы дому светло-серого кирпича, с парой-тройкой низких пристроек вокруг, и Эдвард не сразу осознает, что это здание аэропорта. Честно говоря, не впечатляет. В Париже и то было на что посмотреть. Стоило оказаться у крыльца, всюду начинают маячить местные работники, в освещенных окнах тенями скапливаются гражданские, и речь толпы, в которую они ныряют, сливается с скрежетом ветра и накрапыванием мягкой летучей мороси, остающейся витать где-то позади. Светло и сухо — настолько, что хотелось уснуть прямо здесь, на тонких угловатых скамьях. Но… — Надо поспешить, — Альфонс останавливается, запахивает бушлат поплотнее, поудобнее обхватывает ладонью чемодан и нервно оглядывает шарящую толпу. Прошмыгивающие мимо недовольные голоса уже потбивали идти дальше и не тромбовать путь. — А то расхватают еще всех таксистов… Господи, где тут пройти?.. Эд не решается окликнуть его по имени, он боится ошибиться — и потому только слепо протягивает руку и наудачу хватает брата. Ал замирает, быстро оглядывается на свой рукав, зажатый в слабых пальцах. Вопрос просвечивает в его глазах как-то легко, ненавязчиво, словно и не было вовсе всех этих месяцев, проведенных в попытках вернуть себе прежнюю жизнь. Наводнившие помещение звуки мешают услышать собственные мысли, но старший силится вспомнить плывущий под ними горизонт, туман облаков, пену на громадах скал и то, о чем они ему напомнили: — Твой блокнот. Где он? Альфонс повел головой, не понимая. — Какой блокнот? — С желаниями, — с каждым словом Эд все сильнее старается не жалеть о том, что затеял. — …О чем ты? — То есть… — он решается говорить громче, чтобы его точно, точно услышали. — То есть… с планами. На те времена, когда ты вернешь себе тело. Я никогда не спрашивал тебя… Альфонс отводит взгляд, озабоченно осматривается и отрицательно кивает ему головой, отнимая руку. — Не сейчас. Пойдем. У нас мало времени. Как же стыдно было тащиться за братом сейчас, когда только-только пришла очевидная мысль о том, что все пункты оттуда уже давным-давно могли быть вычеркнуты еще там, в Аместрисе, пока их разлучали Врата Истины. Эд ведь действительно никогда не интересовался. А сейчас что, решил поиграться в заботливого братика? После того, как клеймил его гомункулом и обвинял во всех смертных грехах? Ал наверняка принял его за сущего идиота. И это не то чувство, которое он бы хотел забрать с собой в новую жизнь. Эдвард не знал, что в действительности было сложнее в этом мире: пережить посадку или найти адекватного таксиста. Брат безжалостно отметал каждого, кто не устраивал его по цене, а тем временем сумрак окутывал пригород, и все в этом голом, усыпанном ангарами и стройками месте намекало на то, что переждать ночь здесь было бы идеей более глупой, чем попытаться попасть в родной Ризембул. — Да оставь, заплати, сколько просят. Иначе останемся с носом. — Либо дорогое такси, либо еще неделю хватает на еду. Что ты выбираешь? — Такси, — буркнул Эдвард и зарылся поглубже в шарф. Альфонс броско прибрал взмокшие волосы и гордо двинулся к следующему автомобилю, оставив его стеречь вещи. Земля холодела все сильнее с каждой минутой, ветры норовили нырнуть за угол, где от них благополучно удалось укрыться хотя бы на время. Дрязг моторов и еле уловимое жужжание электроламп заполняли голову, и если бы не потребность не выпускать из виду младшего, Эд бы уж точно принялся медитировать — прямо здесь, скрючившись от холода, в нарастающей ночи, с декоративной вязью на башмаках вместо по-человечески перевязанных шнурков. — Неужели… — прохрипел он в шарф, как только ему предупредительно замахали. Эд обвесил себя сумками и, с трудом пряча культю в карман, нырнул в не самый аккуратный и не самый просторный в его жизни салон. По сравнению с бешеной тряской в, казалось бы, новеньком самолете машина ехала с поразительной, лоснящейся плавностью. В темноте водитель превратился просто в немой затылок на фоне текучих лондонских огней: пустые длинные улицы прятались за ворсистым дождем, пухлые силуэты прохожих обрастали зонтиками, оранжевые окна ресторанов мельком освещали тощие разводы капель на стеклах. Альфонс откинулся на спинку сиденья, и оставалось только понадеяться, что он отключится без задних ног прямо здесь. Страшно хотелось скинуть промокшие пальто и свитер, настолько тяжелыми они казались спустя почти трое суток пути. Страшно хотелось так и оставить в ногах все эти сумки, настолько они уже осточертели якорями тащиться следом. От полета все еще кружилась голова, и кровь медленно и настойчиво постукивала в висках. Просто лечь и забыть о том, кто ты и зачем ты. И тогда он, возможно, немного побудет счастлив.***
Из транса Эда вырвали лающие препирания брата с водителем. Капли так и барабанили по толстому стеклу, отдаваясь шумом в затекшем затылке. Какого черта они все еще едут? Еще хоть минута вне дома — и он расстелится под первым попавшимся деревом… — В чем проблема? — выдавливает Эд по-английски. Брат нервозно оборачивается к нему. — Двор… Нужный все никак найти не может. — Адрес? — Ал на удивление покорно протягивает вырезку из блокнота. — Мм… Мы выехали на проспект? — Эд потирает глаза и получает кивок от обоих. — Но мне ориентиром указали собор, который должен быть прямо напротив. А здесь ничего такого нет… — Здесь еще есть улица с таким же названием? — Эдвард осматривает коротко стриженный затылок в узнаваемой рабочей фуражке. — Да, сэр, но мне указали на проспект… — Мой подопечный, похоже, не удосужился внимательно посмотреть на карту, — Эд силился не улыбнуться, стараясь произнести каждое слово как можно быстрее. — На этот раз точно, прошу вас. Затылок успокоенно кивнул, мотор такси снова зарычал. По брату, на которого изредка падал случайный фонарный свет, было сразу видно: у него остались вопросы. Но Эд хитро глянул на него и снова прикрыл глаза. Впервые он мог понять их с Алом отца: что-то определенно приятное было в праве хранить секреты.***
Щелчок замка, хлипкий писк дверной ручки, первый шаг в темноту прихожей. Ал протискивается, вслепую прислоняет чемодан к стене, стаскивает с себя все и буквально стекает по стене бесформенный осадком. Дверь захлопывается, старший грохается рядом: дрожь от напряжения буквально свалила его. Их одышка согревает стоялый воздух, пахнущий мылом и древесиной. Впереди висит квадрат окна, ловящего городские огни сквозь призрачно-тонкие занавески. Нужно разобрать вещи, раздеться, умыться, натянуть пастельное. Слишком много телодвижений. Это будет больно. Это будет невозможно. — Так… ты помнишь?.. — слабый шепот в правое ухо. — Мм?.. — выдыхает Альфонс, разжимая кулаки. — Яблочный пирог. Поездка в Бриггс зимой, чтобы увидеть снег. Ты это все записывал в блокнот. — Брат… — Ты все оттуда исполнил? — Ты хочешь поглумиться?.. — Что ты… Я… — Эд с трудом сглатывает. — Я только… это… было важно для тебя… — Тогда, — завершает за него тот. — И там. — Он… остался? — В Аместрисе, — снова перехватывает. — Остался в Аместрисе. — Но он всегда был с то… — На тот момент, — перебил Альфонс, — я хотел только того, чтобы ты вернулся ко мне. Остальное уже не важно. — Не делай вид, будто у тебя никогда не было своей жизни, — ворчливо звучит в синеватом сумраке. — Неужели ты настолько ненавидишь нашу родину? За что? Четвертый этаж, здесь будет гораздо теплее, чем в том доме на окраине. Плинтус не гнилой. Только прибраться нужно будет, слишком уж в нос отдает пылью. — Я ее не ненавижу. Просто это уже не важно. Вот оно, мое тело, чувствуешь? — рука едва не падает Эду на живот, он вздрагивает. — Прошлое осталось в прошлом. Понимаешь? — Как ты мог просто взять и избавиться от всего… Я не понимаю. Альфонс кивает самому себе. — Да. Тебе трудно понять, потому что ты разучился так делать. Послушай, — Ал привстает на корточки, пододвигается, оседает напротив брата. — Дай мне свои руки. Пауза. Эд опасливо осматривает черную тень напротив. И медленно протягивает уцелевшую руку. — Обе. — Н-нет… — Не бойся, брат. Дай мне обе. Минута метаний — и в ладони младшего оседает легкая, шершавая культя. — Мы Лиам и Оскар Лэрды. Мы здесь родились. Война оставила нас сиротами. Мы вернулись домой. Ты понял? По одному только шороху Альфонс распознает кивок. Он готов молиться, чтобы этот кивок был искренним. — Пора раскладываться, пошли.***
До рассвета было еще часов пять, но Оскар привык просыпаться с солнцем еще тогда, когда оно показывалось ранним-ранним утром. И вот он проснулся, а за окном — беспробудная тьма. Громкое беспокойное сопение брата, доносящееся из другой комнаты, смешивается с вычурным сладковатым запахом необработанной древесины. И снова это привычное состояние, когда не выспался, но знаешь, что уже не уснешь. Всегда в такие моменты он обращался к текстам. Хоть каким-нибудь, только бы время пошло быстрее. Оскар поднимается, подкрадывается к стене и на ощупь находит ниточку абажура — и теплый свет обводит гостиную мягкой дугой; стекло окна схватывает ее и кристаллизует в себе искривленным отражением, вплавленным в черный провал там, снаружи. В горле сушит, но шуметь лучше не стоит. Он водит плечами от неподвижного холода, опускается на голый пол, выуживает из кучи багажа свою сумку и медленно пододвигает к себе. Руки бездумно перебирали бумаги, тетради, какие-то книги. Документам нужно найти отдельное место. Нужно было вообще побыстрее разбирать вещи, обживаться, настраивать быт, вливаться в привычный отработанный годами ритм, но не хотелось. Он не мог расслабленно выдохнуть, будто лёгкие сжаты судорожным спазмом, а в мозгу никак не укладывалась мысль: сбежали, вырвались, живы!.. Из одного из бумажных свертков выскальзывает пачка картонных закладок и компактный блокнот, обтянутый тканевой обложкой — бледно-песочной и чуть потертой с краев. Оскар надломанно сутулится, отводит взгляд в червоточину окна, пальцы ног сами собой поджимаются к ступням, — и он обертывает находку обратно в бумагу, закладывая обратно на дно сумки. Что там дальше? Еще тетради, учебник по логике, пара карт — Париж и Сассекс. Пальцы рассеянно касаются темной обложки потертой, но когда-то, судя по всему, дорогой записной книжки. Тянут за край, открывают. Почерк отца. Он помнит его, помнит эти старые открытки, которыми родители обменивались еще до их рождения. «Хорошо, что он не видит, что стало с его детьми», — равнодушно и слепо проскальзывает в голове. Глаза невольно заскользили по ровным строчкам. Тяжесть усталости не давала вникнуть в текст, да и не во что было: цепочки формул, сокращенные заметки, шифры, имена… Уже перевернув страницу, Оскар резко, едва не разрывая пожелтевшую от времени бумагу, вернулся назад. Не показалось. Имя действительно красовалось на одной из строчек, и Оскар неверяще вчитался, продираясь в смысл слов. «Найдёныш наконец очнулся достаточно, чтобы поесть и представиться. Его зовут Кристиан. Фамилию не назвал, но это и неважно, хоть перестану называть найденышем». Ну не бывает такого. Не бывает. Лэрд-младший прошелестел бумагой, отматывая вспять время и чужую память. «Этот жестокий мир вновь подстерёг меня и нанес болезненный удар поддых. На вечерней прогулке в крайне промозглую погоду никак не ожидаешь, что тебя едва не собьет с ног какой-то парнишка. Однако ж. Он несся по улице совершенно не глядя перед собой, в одной тонкой рубашонке, промокший до нитки. Мне показалось, что он даже не сразу заметил, что врезался в кого-то, но всё же попытался вывернуться, когда я решился подхватить его за плечи, чтоб не завалился. Едва держался на ногах, но огрызался, аки волчоныш. Забавный мальчишка. Так я думал, пока не разглядел его. Встречая в этом мире многих из старых знакомых, я, как мне казалось, давно привык к такому. Вот только мне и правда лишь казалось. Всё ещё не могу поверить, что сейчас, пока я это пишу, за стеной мечется в бреду мой старший сын. Дёргается, бессвязно что-то бормочет и просит вернуть скрипку. Судьба порой бывает излишне жестока». «Я был сиротой, Рой подобрал меня с улицы». — Значит, и не только Рой, да?.. — невесомо шепнул Оскар. Ему не требовалось больше подсказок, всего два слова: «старший сын» — и единственное имя. Они, выходит, вправду были знакомы, даже жили вместе какое-то время. Ладно. Все может быть. Так, как так вышло, что отец не помог ему? Как Кристиан попал к снафферам? Бумага тихо зашелестела, открывая другие тайны их патологически, раздражающе скрытного родителя. «Тайна скрипки раскрылась довольно скоро, Кристиан оказался уличным музыкантом. Ничего не поделать, придётся вернуть мальчишке его драгоценный инструмент. Адрес известен, личность нечистого на руку арендатора дешёвых меблирашек тоже. Нанесём визит вежливости». «Инструмент удалось забрать без особых проблем, что удивительно. Хотя и заплатить пришлось немаленькие деньги. Ясно, почему Кристиан добивался вернуть именно ее: я хоть и не специалист, но скрипка явно оказалась не из простых. Не походила на рабочую лошадку бедного уличного музыканта. Либо он сам ее где-то стащил, либо… кто-то мне привирает о себе. Прибегнуть к маленькому шантажу? Не отдам скрипку, пока всё не расскажет. Ха-ха». «Это определённо была плохая идея. Но кто же мог знать, что мальчишка так взбесится? Сидел тихо, даже безучастно, но, стоило захлопнуться двери, как Кристиана будто подменили. Ругался на чём свет стоит, кричал что-то о том, чтобы я его немедленно отпустил, едва не кинулся на меня с кулаками. Пришлось спешно ретироваться из комнаты и ждать, пока буйный сосед утихнет. Что могло его так вывести из равновесия, ведь я не давал поводов для такого беспощадного бунта?» Записи о Кристиане резко оборвались, прерванные рассчётами и многоярусными формулами. Оскар нервно облизнул губы и судорожно перелистнул несколько страниц, выцепляя из текста желанное имя. «Наконец смог выведать у Кристиана, что это была за истерика. Оказалось всё до смешного просто и страшно. У мальчишки клаустрофобия. В детстве отец запирал его в комнате одного на долгое время, и, судя по всему, хрупкая детская психика не выдержала таких надругательств. Несчастный ребёнок. А был ли я лучше, чем его отец?» — Да ну, — сморгнул Оскар, стараясь не концентрироваться на рефлексии Хоэнхайма о собственном некудышном отцовстве. — Не было у него никакой клаустрафобии… «Юный сосед удивительно молчалив и незаметен в быту. Мы почти не разговариваем и встречаемся только на кухне. Он выпросил у меня книги по медицине, сказал, что хочет поступить в университет в этом году, мечтает стать врачом. Не стал пока говорить ему, сколько стоит курс в медицинской академии. Похвальное стремление, обещал помогать, если он что-то не поймёт. Изучение человеческой трансмутации не прошло даром, а людские тела не слишком отличаются от мира к миру». И снова несколько дней молчания. Оскар взлохматил волосы, потягиваясь, замаячила мысль заварить остатки привезенного с собой чая, но шуршание на кухне точно разбудит брата. Да и вставать по-прежнему тяжело. Найденная запись была более подробной, видимо что-то произошло, Оскар с любопытством вчитался. «Ночь за окном, а я, старый дурень, не сплю и пытаюсь переварить только что случившееся. Но обо всём по порядку, может так мне удастся все как следует осмыслить. Сплю я не то чтобы чутко, но подкрадываюшегося мальчишку услышал. Первой мыслью: ему приснился кошмар, что-то привиделось или ещё какое невероятно страшное и важное событие случилось. Такое бывает у подростков, тем более с фобиями. Я уже хотел было его окликнуть, нашаривая на тумбе очки, как эта бестия взобралась на меня! Ради всего святого, я вырастил одного ребёнка, и наблюдал взросление ещё двоих, мне несложно распознать желание ребенка в чем-то… но такого я не встречал. Все эти нахальные ухмылочки и неряшливое показательное завязывание хвоста — мальчишка явно домогался до меня наглейшим и безобразнейшим образом. На мой вопрос, что он забыл в моей постели, Кристиан начал нести какую-то чушь. Лучше процитирую. «Пришел выполнить то, для чего ты меня подобрал, и давай без этих сопливых прелюдий? Какой нормальный одинокий мужик подберёт на улице пацана за просто так? И если ты меня ещё не продал на органы или другим извращенцам, то я нужен тебе. А поскольку я бездарен как домохозяйка, то и вариант только один. Не переживай, ломаться и визжать, как девственница, не буду. В постели я довольно неплох». Не бью я детей, не так воспитан. Но черт, как же хотелось влепить по затылку. Я с трудом дослушал до конца этот дикий опус, я едва не придушил бессовестного щенка на месте! Столкнул его с себя, доступно объяснив где, как и когда я видел такие выходки! И если он так хочет отплатить мне за доброту, пусть научится варить сносный кофе. Господи, неужели меня принимают за настолько «ненормального» мужика?.. Сегодня мне, видимо, не уснуть, а потому продолжу, чтобы не забыть и позже разобраться, что же подтолкнуло чертеныша на такой поступок. Неужели моё поведение подсказало, что я могу потребовать от него чего-то подобного? Глупости, я старался лишний раз не тревожить, он не оправился от лихорадки, почти не выходит из комнаты, штудирует учебники. Говорит, анатомия интереснее физиологии… Почему произошла такая резкая и разительная перемена поведения? И ведь не в первый раз. Стоило мне его обругать и попросить уйти из комнаты, он будто сбросил с себя наваждение. Весь сжался, подобрался, будто от удара, и зачастил пулеметной очередью бесконечное «прости-извини». Теперь настала моя очередь растеряться. Психиатру бы его показать, право. Откуда он вообще откопал подобные идеи, куда смотрели его родители? Не они же его такому научили, я надеюсь?» «Лис он все-таки. Очень хитрый и недоговаривает. В Кристиане, как бы он ни хотел казаться уличным мальчишкой, нет-нет да проскальзывают его выдрессированные манеры. Не учит улица ни сглаженной речи, ни прямой осанке. Он определённо не из семьи рабочих, которые здесь углы в аренду берут. Интеллигенция? В такой хороший слог и крепкое образование определенно нужно вкладываться. Он не обращается ко мне за советами по медицине и химии, а значит, понимает, что в этих книгах написано. Но вот скрипка… Дорого! А он превосходно играет, не гений-виртуоз, но уверенно обращается с инструментом. Мальчик определённо из аристократской семьи. Случалось видаться с такими, они фыркают в сторону буржуа. Вся старая аристократия после революции сгущается в провинции, как стая мух на куске меда. Вот только что он делал на улице? Бастард? Возможно, его признали. Но всё же, слишком хорошие манеры и привычка держать себя — сбежавший наследник? Глупости, с чего вдруг? Младший, которому доля не досталась? Такие долго не продержались бы на улице, просто не приспособлены к ней. Спрашивать напрямую бесполезно. Подождём, может, до меня дойдут слухи о блудном ребёнке высокого рода. А поговорить с ним о ночном происшествии нужно обязательно». Оскар не знал, плакать ему или смеяться, пока он читал о сумасшедших кульбитах Кристиана. Поискав глазами на полях год, младший Лэрд хмыкнул. Тысяча девятьсот девятнадцатый. Кристиану было всего восемнадцать, меньше пяти лет до их личной встречи. Облокотившись на подножье узкого, но мягкого дивана, Оскар начал припоминать поистёршиеся из памяти детали внешности и поведения Кристиана. Действительно ли его можно было назвать аристократом? Что-то проскальзывало в облике спустя пять лет, но никак не в поведении, видимо, слишком уж много времени прошло, ненужные навыки со временем отпадают. Мог ли тогдашний Кристиан Хоэнхайм уже быть во власти группировки? Что-то он такое говорил о… Дневник с тревожным шелестом шлепнулся на пол, секундная молния мысли вырвала из неспешных размышлений о прошлом погибшего снаффера. Хоэнхайм. Он представлялся как Кристиан Хоэнхайм. Неужели, прожив с их отцом какое-то время, он взял его имя как фамилию? Чтобы… Чтобы… Размахивать ею как флагом, будто говоря, я здесь, я знаю вас! — Не просто же так ты представлялся полным именем. Оно совершенно бесполезно и бессмысленно для людей, которых приговорили к смерти, но только не для тех, кому знакомо это имя! Оскар закрыл лицо ладонями, с остервенением растирая кожу, вжимая пальцы в глаза до радужных пятен под веками. Слепые глупцы! Они не заметили, как он осторожно, опасливо намекал на их заочное знакомство. Мог ли он как-то повлиять на выбор жертв? Мог ли он целенаправленно искать никому не известных осиротевших бродяг из другого мира? Ведь только будучи знакомым с их отцом, он мог знать, что где-то существуют братья Элрики. Медленно выдохнув, Оскар оторвал пальцы от лица, нашаривая помутившимся взглядом следующую запись. Уличная темень медленно и нехотя отступала, но в глазах плыло все сильнее. Пролистав с десяток страниц, он уже отчаялся найти продолжение, когда на страницах обнаружился ещё один обширный кусок чужой жизни. «Давно что-то я не вспоминал о своём найдёныше, не было поводов. Но вчера такой подвернулся. Погода, наконец, пришла в норму, и можно было без опаски выбраться на природу. Прихватил Кристиана на ночную рыбалку. Кто же знал, что вытянуть мальчишку на улицу будет целым приключением? Да я с младшими детьми столько проблем не знал, как с одним старшим! Уговаривать пришлось почти час, хоть я так и не понял, почему он так противился даже не самой идее поездки, а простого выхода на улицу, к которому он подготовился со всем тщанием. Перчатки, пальто с глубоким капюшоном. На моё изумление что-то неубедительно буркнул о чувствительной коже, восприимчивой к солнцу. Однако выезд состоялся, хотя Кристиан явно прятал лицо не от солнца, а от прохожих. Добрались до облюбованного мной ранее места без происшествий и в привычном молчании. Трудности начались при установке палатки. Как оказалось, мальчишка видит такую конструкцию едва ли не впервые в жизни, и пришлось обучать его азам выживания в дикой природе — ставить жилище и разводить костёр. Вдали от города и людей Кристиан заметно расслабился и выбрался из своего одёжного кокона. Лис тот еще. Не понимаю, неужели не видит, насколько все очевидно? Удочка вообще привела его почти в щенячий восторг. Он с энтузиазмом выслушивал все мои наставления, старательно повторяя движения при замахе и подсечке улова. Жаль ловилась одна мелочь, которую со всей осторожностью отпускали подрастать. Вечер на поляне тогда выдался таким прохладным и свежим, что Кристиан рано задремал. Устроился прям на земле, завернувшись в плед. Он явно не привык к такому активному отдыху на свежем воздухе, или впечатлений оказалось слишком много. Когда на ночное уже небо выкатила луна, пришлось безжалостно разбудить мальчишку. Пора было перебираться к костру. Поужинали мы едой, прихваченной из дома, но я не смог себе отказать в удовольствии приготовить на огне горячее вино с пряностями. Напиток хорош, резво разогревал кровь и развязывал язык. Мы говорили о пустяках, непринуждённых мелочах, не обременённых жизненными тяготами и невзгодами, коих много в памяти людей. Лёгкий хмель расслаблял. Тонкий серп луны и неверный свет костра обострили черты лица Кристиана сильнее. Как же он все-таки юн. И я не удержался, спросил о жизни, где его родители, почему он бродяжничает. Он молчал долго, покачивая в ладонях кружку с глотком вина, но заговорил. Как оказалось, я был прав. Его семья водилась с кайзером и в пылу прошлогодней революции оказалась не у дел. Подробностей он не знает, но в один день отец просто исчез, как и матушка несколькими неделями до него. Был у него ещё единокровный брат, но его судьба была Кристиану неизвестна. Они мало общались, поскольку Кристиан не знал английского, а тот — немецкого. Найдёныш только смеялся, что запомнил от брата всего одну фразу, которою тот повторял почти всегда. You look so envy». Пальцы напрягаются, этот дневник начинает казаться слишком тяжелым. «Ты такой завистливый. Какая злая ирония судьбы. Энви, гомункул Зависть, тот, кем стал мой погибший старший сын. И его отражение, что со смехом повторяет непонятные слова, считая их забавной шуткой. Так он оказался на улице, с небольшой суммой денег и скрипкой — всё, что успел забрать из дома. Около полугода бродяжничал, пока его не подобрали люди, обещав кров и пищу. Как сказал Кристиан: «Это были плохие люди, они делали много ужасных вещей. Но я смог от них сбежать, и это уже в прошлом. Я не хочу вспоминать этот кошмар». А потом он натолкнулся на нечестного хозяина меблирашек и, наконец, попал ко мне. Удивительно, что он в такое-то время вообще остался жив… Как я ни старался, он так и не назвал ни имен, ни чем занимались эти люди. Тяжелая жизнь у неподготовленного к невзгодам мальчишки, но он отлично держится. Между прочим, с минуту помолчав, Кристиан потребовал ответной откровенности. Никогда не думал, что рассказывать про свою жизнь так сложно. Особенно старательно подбирая слова, адаптируя события. Вот только у Кристиана оказался какой-то внутренний детектор лжи, на каждую мою недомолвку, на каждое искажение фактов он хмыкал и просил не врать. Откровенность за откровенность. Пришлось сдаться и рассказать честно, иногда рисуя за земле формулы. Злополучное преобразование киновари в ртуть. Трагическая случайность, неверный расчёт молодого алхимика. О гомункулах и сходстве мне всё же удалось умолчать, как и о собственной неудачной человеческой трансмутации. А вот про младших детей он вытянул из меня всё. Я закончил слишком уж красиво — предположив, что ещё есть мизерный шанс встретиться с детьми в этом мире, ведь бывшая супруга не остановится, как и тянущийся к справедливости Эдвард. Их встреча неминуема, я Данте знаю хорошо, чтобы предугадать её действия. Кристиан долго молчал, и лишь догорел костер, он выплеснул остывшие вино на угли, тихо произнёс: «Мне жаль, что это случилось с твоими детьми. Возможно, им лучше было умереть». Мне нечего было ответить на это. В душе ещё теплилась надежда, глупая и иррациональная». Ослабленные, тяжелые мысли текли заторможенно, не задевая сознания. «Он знал почти все о нас. Умереть? Но ведь не убил сам? Пытался подсказать?.. Ха… Так вот почему тебя так интересовал… Черт возьми… Кристиан, ты чертов кретин…» «Мальчишка пропал. Сбежал, или?..» — чернела одинокая запись на листе. Нервный смешок и шуршание страниц, перематывающих несколько месяцев жизни отца. «Не найден». «Нет информации». «Не найден». Пустота. Оскар отбрасывает дневники, закрывая глаза, резко запрокидывает голову, ударяясь затылком в мягкую стенку дивана. Растерянный шёпот прорезал предрассветную мглу. «Раз отец не смог ничего о нем раскопать… — он рывком вскидывается и, зло ощерившись, выдыхает с упрямой усмешкой на бледных губах. — Черта с два я отступлюсь!»