Сборник драбблов по Драмионе

•r• l •ooc• l •au• l •небольшая зарисовка на тему авторского понимания романтики• l •нецензурная лексика• l •герои старше восемнадцати лет•

Мерзкие женские романы вселяют в души женщин уверенность, что они обязательно найдут своего обаятельно-привлекательного мужчину, который будет целовать их вонючие пятки и восхищаться заурядной внешностью — грязный обман, протянувшийся нитями через многие поколения, прочно засевший в тупых головах обладательниц дырки между ног. Возможно, очевидно точно осознавая невозможность существования любви, Грейнджер не требует от Драко особой нежности или. Не требует ничего вообще. Открывает свою входную дверь, которая издает протяжный скрип — она никогда её не смажет — впуская в пыльную квартиру запах дождя и пьяного мужчины. Почти не разговаривают, предпочитают просто выпить бокал дешманского вина, молча впиваясь в друг друга бессмысленными взглядами. А потом губами. Сильно, до чертовой дрожи в коленях и судороги в мышцах. И это, кажется, почти каждый раз похоже на ядерный взрыв, на выстрел в упор, на что ещё там? Мозг практически не соображает, предоставляя инстинктам полную /абсолютную, блять / самостоятельность. Это совершенное / как им кажется / отсутствие нежности — только какая-то необузданная животная дикость, от одного воспоминания о которой желудок непроизвольно болезненно сжимается. Никакой пресловутой любви — только секс и череда оргазмов /или их отсутствие/, но почему-то Малфой любит засыпать в кровати Грейнджер, утопленной в её запахе, от которого обезумевшая голова идет кругом. Они не желают замечать, как пальцы их рук рефлекторно переплетаются, пока они спят. Это удобно. Не замечать. Драко сильно сжимает бледную шею Гермионы и, как всегда твердо, настаивает на зрительном контакте. Необходимом. Зрительном контакте. Он может себе поклясться, что сердце на секунду замирает, когда он замечает искорки страха в карих глазах. Это та игра, которую он обожал, в которой он мог быть тем, кем не является в обычной жизни — сильным. Эти двое любили подолгу курить около трех утра, укутываясь в сигаретный дым вместо одеяла, допивать откупоренную бутылку вина и подолгу рассуждать о жизни. Вишенкой на торте являлся очередной рассвет, неспешно наступающий на чёрные пятки угольной ночи, и Грейнджер с Драко, не сговариваясь предварительно, про себя каждый раз считали. «Это который уже?» Не отстраняются от друг друга ни на секунду, Малфой почти рычит от нахлынувшего возбуждения, когда выпившая девушка нарочито-медленно расстегивает пуговицы его промокшей под дождем рубашки. Блять, он не будет рвать ещё одну. Гермиона всегда такая охерительно-соблазнительная в свете луны, пробивающейся сквозь посеревший тюль; он мог трахнуть её за один вот такой вот охерительно-мерзкий похотливый взгляд. Грейнджер всегда так — никогда словом, только своими широко распахнутыми глазами. И почему-то при взгляде на него её зрачки всегда расширены. В ней нет шлюховатой фальши, которая почти всегда была в жестах и стонах тех, кого трахал Драко. Чего она стеснялась — он не знал; но, когда она кончала, предпочитала просто уткнуться в его плечо, напряженно дыша, прижимаясь маленькой грудной клеткой к его телу, отчего Малфой сжимал зубы и закрывал глаза. Малфой и Грейнджер не знают, что когда кто-то из них засыпает быстрее, другой подолгу вглядывается обожаемое лицо, задумчиво и обреченно вздыхая. И зачем-то ещё Малфой целует её, спящую, в лоб аккурат перед уходом, не догадываясь, что Грейнджер не спит и периодически открывает один глаз, чтобы увидеть, как он уходит. И позже засыпает, чтобы длительный сон стер из памяти звук захлопывающейся за ним двери. — Я люблю тебя, Грейнджер, — шепчет сегодня Драко ей в ухо, и Гермионе сахарные концовки женских романов уже не кажутся такими абсурдными.