Сборник драбблов по Драмионе

•pg-13• l •ooc• l •au (действие происходит в ночь с 14 на 15 апреля 1912)• l •драма• l •er• l •ust• l •герои старше восемнадцати лет•

Прислуга первого класса пока к эвакуации не допускается /допустится ли?/, а потому Гермиона просто стоит на верхней палубе, вперив взгляд в знакомую спину, движущуюся в сторону одного из офицеров — жутко забавно смотреть за тем, как даже в последние часы своего существования, человек пытается продемонстрировать паникующей толпе своё аристократическое происхождение. И Грейнджер понимает, что сегодня — последний раз, возможно, когда Малфой находится так близко, на расстоянии пары десятков метров. А беременная Ида без раздумий садится в шлюпку. Её лицо бледно, а взгляд не выражает ожидаемого сожаления и хотя бы грусти, когда широкой ладонью офицер мягко отталкивает Драко, преграждая дорогу к спасению — только женщины и дети. Только те, кто способен купить жизнь. Об этом говорят строгие алчные зеленые глаза того, кто усаживает паникующих людей в лодку. Вот так просто сегодня распадаются существующие и потенциальные семьи: с криками и слезами отчаяния или же, наоборот, тихо, скрывая за ширмой безразличия собственные эмоции, желания и боль. Брошенные за борт громко кричали — разумеется, вода северной Атлантики холодна настолько, что человеку, попавшему в её внутренности, кажется, будто тело мгновенно пронзается тысячами игл, разрывается от такого почти сумасшедшего перепада температур. Только представьте себе непотопляемый Титаник тонет. Он, запатентованный как самый безопасный, быстрый и роскошный, тонет. Лживый Уайт Стар Лайн. — Мисс Грейнджер, я почти уверен, что эвакуация для… — отчего-то мужчина запинается, и серые глаза принимаются рассматривать холодный пейзаж моря — там, на линии горизонта, никому нет дела до тонущего самого большого судна в мире. — Говорите увереннее, мистер Малфой, эвакуация для прислуги, — коротко /помогает/ чеканит она, облизывая взглядом знакомое лицо, игнорируя импульсы упрямой памяти, которая посылает вспышки, на которых изображены светлые полосатые обои, жаркий август и капля пота на мужском челе. — Я думаю, что никто и не собирается эвакуировать прислугу, — так же твердо, чувствуя, как холодные мужские пальцы касаются её запястьев. Как становится тесным явно великоватый спасательный жилет. Чувствует ещё большее безразличие к происходящему, остается одна эмоция — отвращение, тонким плотоядным червем прорастающая где-то внутри — Гермиона молча кривит губы, замечая, как тучные от жирных яств мужчины и женщины подбегают к офицерам и суют им такие же жирные пачки долларов, которые должны были быть истрачены в Нью-Йорке. Гордо и красиво. В лучших ресторанах и магазинах. И девушка готова ударить того, кто жадной лапой принимает взятку, пропуская в шлюпки тех, кого там быть не должно. — Посмотрите, мистер Малфой, Вы вполне можете занять свое место в шлюпке, — в голосе звучит прямая издевка, из-за которой Драко недовольно хмурится. А ей сегодня все равно. Умрет? Жизнь Грейнджер все равно сложилась не так, как она хотела. Складывается. Без того, кто сейчас стоит рядом; без того, до кого из-за происхождения ни за что не дотянешься пальцами обычной прислуги. Не суждено. Потому что от Гермионы чаще всего пахнет не лоском, а. Рабством? Нет, давно поставленным на бронзовую кожу лба клеймом про-ис-хо-жде-ния-я. С самого рождения. Кажется, для этих двоих время застывает. Не существует более ни вибрации животного страха и паники, ни людей, которые так и норовят сбить их с ног, пробегая куда-то вперед, задевая беседующих руками-петлями. Им, кажется, все равно. И словно это правильно. Будто Грейнджер /не госпожа Ида/ под руку с Малфоем вышла подышать свежим морским воздухом после роскошного ужина в ресторане A la carte — после бокала крепленого коллекционного вина, выпитого в душном помещении, пропахшего французскими духами и табачным дымом, легкие расслабляются на импровизированной улице корабля. И от этих мыслей /не от ожидания приближающейся гибели/ глаза предательски увлажняются — это не скрывается от взгляда Малфоя, который с несвойственной ему нежностью сжимает такие же холодные, как его собственные, руки; но не решается прижать к себе трясущуюся от холода и волнения смешную девушку. Кучерявые волосы, убранные в высокую прическу, заколотые простенькой заколкой, непослушно выбиваются тонкими прядями, падая на побелевшее лицо. — Я думаю, место в шлюпке нужно кому-то больше, чем мне. Например, тебе, Гермиона, — имя, которое слетело с его губ, заставляет девушку взволнованно вырвать руки из цепкого замка длинных пальцев, заставляет щеки залиться краской. И первые слезинки молча падают с порозовевших щек. — Нет! — ожесточенно кричит Грейнджер, впиваясь карими в серые, невербально передавая взглядом, не сочетающимся с тоном, нерастраченную, не подаренную любимому любовь полностью. Только частично, когда госпожа Ида уходила из роскошного поместья, оставляя двух неправильно влюбленных наедине. И Гермионе было неловко лежать под Малфоем, содрогаться от желанных судорог удовольствия на чужих шелковых простынях. Буквально лежать на чужом месте. Проклинать судьбу за несправедливость. И, что самое смешное, оказаться на тонущем лайнере ей казалось не таким страшным, как до конца осознать собственное происхождение — и её мать, и бабка прислуживали семье Малфоев, в которой с самого детства росла сама Гермиона, бок о бок с сыном господ. Их почти не подпускали друг к другу, но Грейнджер любила восторженно наблюдать за вороным конем Угольком, на котором, неумело держась в седле, катался юный мальчишка с белобрысой макушкой — а шелковистые волосы ещё больше выгорали на солнце. Ей казалось, что с самого-самого детства она была влюблена. В Драко Малфоя. Сколько себя помнила. — Да, Гермиона, — и уставшее от ожидания тело, подвергшись безумному желанию-инстинкту, обреченно прижимается к такому же уставшему телу, образовывая непонятный ком из объятий и поцелуев, что усыпают лица обоих хаотичными влажными россыпями. Расслабляясь. Глухота от нахлынувших чувств на несколько мгновений спасает от режущих барабанные перепонки криков безнадеги и страха, чинно и упрямо кусающего четыре желудочка человеческих сердец. От этих обгладывающих движений зубов-бритв тело бьет дрожь. Кажется, смертельно холодеешь, даже не коснувшись ледяной воды. — Шлюпок осталось не так много, и ты — единственная драгоценность, которая должна покинуть этот чертов корабль, — сколько себя знала Гермиона, Драко никогда не позволял себе сквернословить, речь аристократа всегда была монотонна и чиста. Ругательство — верный признак нервозности. «Драгоценность.» Грейнджер просто на секунду удается представить, как баснословно дорогая мебель кают первого класса найдет своё пристанище где-то в угольной полосе черного дна, как посуда, которой так толком никто и не успел воспользоваться, с оглушительным визгом упадет на лакированный паркет. А потом плачет, утыкаясь носом в белую мягкость спасательного жилета — даже через него она чувствовала, как от кашемирового пиджака тянет одеколоном. Роскошь во флаконе, тонкими нитями покоящаяся на дорогой ткани. Которая никому сейчас не нужна. Которая останется где-то в открытом океане. И это больно. И предыдущей фразы в мозгу не достаточно для того, чтобы осознать эту боль, раскаленными касаниями языка прожигающая внутренности. Каждую систему органов и орган. И так до каждой клетки. Молекулы. Атома. И боль усиливается с каждой секундой, когда оцепеневшие ноги послушно делают очередные шаги. Ведомые, кажется, Малфоем, который угрюмо тянет её к офицеру, угрожающему пистолетом обезумевшей от паники и страха толпе. Недовольные крики и возгласы сыпятся в спину, жестокие руки хватают Грейнджер и, как тряпичную куклу, пытаются разорвать. Оставить с собой. Одному погибать не так страшно? Чушь. Худощавый офицер долго сомневается, отталкивая ставших за эти секунды, минуты, часы ненормальными людей, которым нужно лечение в психиатрических клиниках. А по факту предназначается только долгая мучительная смерть в ледяном бескрайнем океане. Найдут ли их? Грейнджер не знает ни тогда, когда, словно под гипнозом, садится в переполненную шлюпку после разрешения того самого офицера, ставшего милосердным только после толстой пачки долларов, позже засунутой в один из карманов. Не знает, когда лодка опускается на воду не совсем мягко. Когда становится ещё холоднее, и от дыхания в почти морозном воздухе появляются рассеянные облачка пара. Не знает, когда. Спустя сколько времени? Шлюпка, отплыв от обреченного лайнера на дорбрых три мили, качнулась от сильного удара волны — сначала Титаник начал медленно опускаться, нос лайнера стремился коснуться дна, корма же, наоборот, упрямо тянулась вверх, пытаясь дотронуться до спокойного величественного звездного неба. Гермиона не знает, и когда корма погрузилась под воду. Титаник оставил своих бывших пассажиров мерзнуть. И Грейнджер ещё долго-долго молится, чтобы в ещё одном кармане дорогого итальянского пиджака, принадлежащего богатому наследнику древнейшего рода, /вдруг/ завалялась ещё одна пачка шелестящих купюр, за которую можно было бы купить ещё одно спасительное место в переполненной шлюпке. И это ведь вполне вероятно. Но. Если не учитывать тот факт, что шлюпка, на которой плывет трясущаяся от слез Гермиона была последней. Найдут ли тех, кто остался один на один с холодным молчанием океана? Гермиона не знает. Но очень надеется.