Сборник драбблов по Драмионе

•pg-13• l •ooc• l •au• l • герои старше восемнадцати лет •

•возможно, это не то, что вы привыкли видеть от меня обычно, но это то, что я обязана была написать ещё тогда, летом пятнадцатого года. не ищите смысла. тебе, хороший — человеку, который никогда это не прочитает• Казалось, Лондон был более всех обескуражен наступлением осени: больше всех вместе взятых городских жителей хмурил свои серые ватные брови и корчил грустное лицо, а оттого было заметно, как крыши высотных и не совсем высотных зданий прогибаются под тяжестью печально-серого неба. Урбанистический пейзаж, пошло рыжий, как и полагается этому времени года, временами радовал глаз — обычно тогда, когда стояла тихая, безветренная погода — в такие секунды и часы воздух был необычайно лёгок и свеж, полной никотиновой грудью дышали даже курильщики, игнорируя ком мокроты в хрипящей глотке. Но к середине октября погода заметно ухудшилась: дожди, до того времени кратковременные и ощущаемые только хрупкой влагой на раскрашенных масках людей, которые цепляли их каждое утро, теперь стали яростнее. Толстые, массивные в меру своих возможностей капли озлобленно бились в окна, омывали бетонные стены многочисленных домов, облизывали асфальтированные дороги и обнимали алюминий машин. Дул порывистый, будто голодный до объятий ветер, деревья с охотой скидывали с целлюлозных тел золото одеяний, и брошенные листья тоскливо липли к мокрой поверхности дорог. Царила противная слякоть. Лондон, как и вся природа, спешно засыпал, зачем-то стараясь поскорее оставить своих детей-горожан в отвратительном настроении, какое обычно случается у многих в преддверии зимы. Каким-то обыкновенным тоскливым вечером она, натянув на уши сильнее не подходящую возрасту шапку, вдруг для себя отметила: кажется, город превращается в электрический муравейник для грусти. В большую просторную комнату тоски по ушедшему лету, в которой стоит наплакаться вдоволь, чтобы затем вновь ощутить себя живым, способным здраво мыслить и чувствовать так, будто тебе снова пурпурно-розовых семнадцать, и горький опыт потерь и ошибок не давит на твою и без того неестественно изогнутую вопросительным знаком спину. Сколиоз души, выражающийся в деформации позвоночника. И Грейнджер, девушка с особенным, рациональным не по-девичьи мышлением, просто сказала себе: стоит переждать. Она не помнила, когда эта мысленная установка прилипла плесенью на внутреннюю сторону лобовой кости, но помнила, что сильнее всех изгибала скептичную бровь сидя в пятом ряду на премьере нового спектакля. Тучная в области живота женщина в летах, рассуждая на тему природы любви, вдруг сказала: «Любить — это значит не могу без него жить». Изогнувшаяся бровь и наигранный смех с пятого ряда не остановили чувственного монолога известной артистки; увлеченные волшебством театра люди, как-то незаметно, видимо, отмахнувшись от импульсов любопытства, даже не повернули свои серые лица к источнику звука. Гермиона в свои двадцать два знала, что любить — значит не дышать без него и оттого задыхаться, ведь он зачем-то забрал с собой не только свои кашемировые свитера, но и сгреб в охапку все молекулы кислорода в радиусе ближайшей вселенной. Может, по ошибке? — Так и будешь держать на пороге? — он говорил в привычной манере — самоуверенно, с некой толикой брезгливого раздражения, не растягивая слова, а выплевывая их с такой скоростью, что буквы были мокрыми от слюны, а также местами на них красовались следы от ровных желтоватых зубов. Скажи «да» и захлопни перед прямым носом дверь, Грейнджер, чтобы стальные не по цвету, но по холодности глаза никогда не увидели, что белая льняная наволочка измазана угольно-чёрными пятнами твоей шанелевской, оказывается, вообще не водостойкой туши. Скажи «да», чтобы усмирить тигра гордости внутри желудка, он ведь так по-животному скалится и слегка выгибает спину, готовясь к прыжку, в котором безжалостно оторвет ещё одну часть твоей души. Зачем ты, маленькая несостоявшаяся укротительница демонических животных, кладешь трясущуюся холодную руку на такую же холодную руку двери и впускаешь Драко внутрь? Ты разве не слышишь, как охает посуда, как ругается стол и как пищит кровать? Никто ему не рад. О, кроме тебя, конечно. — Чай, кофе? — Гермиона произнесла эту дежурную фразу с такой лёгкостью, будто вечный вакуум вокруг нее вдруг заполнился воздухом, и возможность дышать наконец позволила ей надеяться на то, что костлявая гостья, сидящая в самом дальнем углу комнаты, в конечном счёте поднимется и уйдет. Лёгкость, вызванная его неожиданным присутствием, не позволила оглушить девушку осознанием того, что когда кто-либо намеренно отказывается от твоей любви, то ты пытаешься предложить её в другом виде. Для Грейнджер это были чай и кофе? Но Малфой почему-то молчал. То ли от того, что был слишком занят прикуриванием сигареты, то ли от того, что лелеял где-то в голове мысль о том, что через каких-то пятьдесят шесть секунд он коснется её губ своими. Он, откровенно говоря, вообще не хотел думать о том, что с момента их прощания прошло месяцев девять, наверное, а присутствие фразы «мне нужно подумать» своей нервозностью до сих пор пронзало весь дом на подобие электрического заряда молний. Самолюбие не позволяло ему подумать также и о том, что грейнджерское самолюбие ничуть не слабее преждеупомянутого, а потому Гермиона с лёгкостью способна оттолкнуть Малфоя и выставить вон. Но такой сценарий был невозможен, ведь девушке не удалось выразить даже тот крохотный протест, который должен был слететь с пухлых губ несколько мгновений назад — почему-то она не сумела произнести своё строгое: «Здесь не курят!», хотя обычно подсовывала его каждому встречному, выплевывающему едкий дым в общественных местах. Промозглая осень не существовала, когда Малфой коснулся своими сухими губами губ Грейнджер, когда она обхватила своими трясущимися маленькими руками его тонкую белёсую шею, когда по пухлым её щекам беззвучно катились слёзы долгожданной радости, когда отчего-то дышалось так легко, будто этих девяти месяцев не существовало вовсе, будто воздух был летним, а не плесневело-осенним. Отчего-то… Может, оттого, что в больнице Святого Мунго наконец открыли окна, чтобы впустить в закрытые комнаты со скрипучими одиночными кроватями запах гниющей осени? А, может, с диагнозом «шизофрения» всегда дышится легко?