Сборник драбблов по Драмионе

l между pg-13 и r. всем персонажам исполнилось восемнадцать лет. оос. au (маггловская реальность) l

Она была чудесной актрисой. Чудесной не в том смысле, что публика находила её довольно милой — публика вообще питает особую страсть к миловидным молодым девчушкам, которые с преувеличенной трагичностью роняют на скрипучую поверхность авансцены любовные письма и удивленно так хлопают большими глазами, вперивая взгляд их в свет рампы, чтобы по бархатной щечке непременно покатилась слеза «божекакянесчастна» — а чудесной в том самом смысле, когда ей только стоило встать на предназначенное место на сцене, как перед публикой была уже не она. Не она, не Гермиона Джин Грейнджер, а, допустим, горничная влиятельного мецената или трепетно ею любимая Гермия. Да, она любила Гермию, более, чем всех других её героинь, а почему — неясно; она также всем сердцем любила русские пьесы и тайком от всех обучалась языку в надежде, что когда-нибудь сыграет эту несчастную молодую мисс — Ларису Огудалову. Пэнси была посредственной актрисой, но именно она просыпалась в одурманивающем запахе роз, которые в тонких и толстых вазах горделиво держали свои алые, бежевые, розовые и даже черные головы, источая торжественный аромат; она просыпалась, право, как в гробу, вся усыпанная цветами, в своих шелковых пеньюарах. Как черная кошка на солнце, Паркинсон потягивалась на огромной мягкой постели, вставала, и с той же, уже мной упомянутой кошачьей леностью брела к зеркалу, чтобы точно удостовериться, что она так же прекрасна, как и днем, месяцем, годом ранее. Пэнси была посредственной актрисой, но именно ей выпала честь спать с Малфоем — главным режиссером театра «Верус эссе», и именно она блистала в главных ролях, именно она с преувеличенным пафосом роняла эти самые любовные письма на авансцене, именно она снималась в кино, именно её критики называли звездой современного искусства. Ангажированного, купленного Малфоем искусства. *** — Помолчи немного, прошу тебя, у меня от твоего визга начинает болеть голова, — строго оборвал Драко, сидя на мягком стуле напротив гримерного столика. Секунда. Две. Тридцать семь. Он с нежностью нарцисса рассматривал своё бледное узкое лицо, то слегка поднимая острый подбородок, то опуская его вниз; мельком поглядывая своими холодными маленькими глазами через зеркальную поверхность на Пэнси, стан которой содрогался от рыданий. — Знаешь, я ведь правда могу купить тебе всё, что ты хочешь, — Малфой поднялся, подошел вплотную к ней, сидевшей на диване, кажется, в ту самую минуту несчастной настолько, что необходимо было обыскивать просторную гримерку, чтобы убрать все предметы, которыми можно причинить себе вред, — все эти побрякушки, обложки и статьи, роли — всё это блестящее дерьмо, которое позволяет тебе отвлечься от мысли, что ты посредственная хуйня, — он говорил с удивительным спокойствием, своими мягкими широкими ладонями держа её лицо, казалось, так нежно и чувственно, но в ту секунду Пэнси поймала себя на мысли, что этому с виду худому и слабому человеку ничего не стоит взять и раздавить руками её молодое аккуратное лицо, лишь приложив крохотное усилие. — Если я уволю Грейнджер, «Верус эссе» превратится в ущербный рассадник бездарностей. Таких, как ты, крошка, — Драко наклонился и сухо поцеловал припухшие губы Паркинсон, что означало «в эту секунду я ненавижу тебя настолько, что даже ударить тебя — слишком». — Еще раз ты заведешь подобный разговор, допустишь мысль, что тебе дозволено лезть в дела театра, я вышвырну тебя отсюда и сделаю так, что ни один режиссер не возьмется за работу с тобой. От тебя, Пэнси, будут отмахиваться, как от мелкой назойливой мошки, если ты не научишься быть смирной. Тебе и так в твоем возрасте досталось столько, сколько порой не достается выдающимся актерам своего времени, у которых таланта как у тебя претензий и капризов. Малфой договорил свой колкий монолог и вышел из душной гримерной, громко хлопнув добротной дубовой дверью. И тотчас же поймал себя на мысли, что он ебанный садист. Ему правда ничего не стоило сегодня успокоить Паркинсон, прижать к себе, объяснить, что в жизни артиста случается всякое, что нужно уметь несмотря ни на что играть, играть даже для малой публики, даже для одного единственного зрителя. Всю жизнь учиться, следовать «Системе». Драко мог бы даже с жаром пуститься в лекцию о том, в чем отличие кино и тетра, разобрать вместе с нею все оплошности, допущенные ею сегодня, но он правда устал. Так чертовски устал, что Драко подумывал бросить всё к чертовой матери и уехать в Италию. Хотя бы на неделю. На маленькую, крохотную недельку, чтобы прийти в себя, выдохнуть. Окунуться в чужую жизнь с ужинами в небольших кафе, с прогулками по узким улицам, с однодневными романами и этим ни с чем не сравнимым воздухом. Да, с этим удивительным итальянским воздухом, от которого слегка пьянеешь… И Малфой мчался по огромным коридорам огромного «Верус эссе», всё более уверяясь в том, что нет ничего прекраснее бегства и нет ничего ужаснее творчества и проклятого театра, в котором вечно нужно думать, бороться с собою, выбрасывать какие-то фокусы перед журналистами, отрицать… — Ой! — она смешно буркнула это междометие ему в солнечное сплетение, оставив на белой рубашке, пахнущей мылом и табачным парфюмом, маслянистый отпечаток светло-вишневой помады, вызвав своим присутствием дрожь в диафрагме. Врезалась прямо на лестнице. Грейнджер до секунды столкновения неслась на него с той же скоростью, с которой сам Малфой несся на неё, то ли считая каменные ступени, то ли погрузившись в свои мысли настолько, что просто не заметила его. Как он не заметил её. И всё. Не было больше ни Италии, в которой Драко уже мысленно пробовал «четыре сыра», ни Пэнси, которая в другом крыле театра устроила ему истерику, ни мыслей о собственной несостоятельности и усталости, была только жгучая злоба. На самого себя и на неё. О, на Грейнджер особенно. За то, что она вообще существовала в этом театре и занимала собой всё пространство; за то, что сегодня, играя свою крохотную второстепенную роль, заставила весь зал взреветь, вскочить с бархатных кресел и рукоплескать, хлопать так громко, не переставая, что Паркинсон просто не могла произносить свои реплики. Глупо стояла под требовательным светом рампы, чувствуя себя так, будто её раздели. И убежала. Просто, блять, убежала в свою по-царски обставленную гримерную и ревела там, как обезумевший зверь, сорвав чертов спектакль, премьеры которого ждали, кажется, целую вечность. — Простите, мистер Малфой, — Гермиона вяло извинилась, даже не поднимая взгляда, и это разозлило его ещё больше: Драко был готов прямо сейчас скинуть её с лестницы или проломить ей голову, грубо взяв за волосы и впечатав в стену. Сука. Омерзительная сука. Грейнджер попыталась его обойти и двинуться дальше, вверх по лестнице, но он крепко сжал её узкие острые плечи, заставив вскинуть голову, установить зрительный контакт и недоуменно вскинуть брови. — Ты тут прописалась, что ли? — Драко душила злоба, но ей не удавалось победить усталость. Он выглядел подавленно с этими с икрами тихой ярости, жалко, неуместно в этой обстановке, и Гермиона просто с тихим сочувствием прижалась к нему всем телом, отчего-то заплакав. Она плакала с той естественностью, с которой делала всё в этой жизни: от прикуривания сигареты и до каждого вздоха женского сплина. С той естественностью, которой восторгался партер и балкон, с той естественностью, от которой у него сводило сердечную мышцу. И Малфой просто не мог её оттолкнуть, чтобы продолжить ту ругань, сценарий которой он прописал в своей голове сразу же, как только она наткнулась на него с этой дешевой светло-вишневой помадой, накрыв удушающим запахом пудры и ментоловых сигарет. И Малфой не мог допустить мысли, что есть в этой вселенной кто-то прекраснее, кто-то талантливее, кто-то, кто мог бы так же по-зверски будоражить его душу. — Зачем ты мучаешь меня, Грейнджер? — он обессиленно прошептал этот риторический вопрос в её кудрявую макушку, и тогда они ещё долго стояли так, прижавшись друг к другу. Пока, наконец, она не опомнилась и не рассмеялась так горько, так ужасно, что у него окоченело всё тело. — А ты? Она задала этот вопрос, и, не дожидаясь ответа, побежала вверх по лестнице. Топот её маленьких стоп ещё с минуту стучал у него в голове, как молоток с тупым упрямством стучит по гвоздю, который давно уже забит в древко. Ебанная сцена из трагифарса. *** Это реально странная вещь. То есть Драко серьезно, со всем своим перфекционизмом, пытался разложить по полочкам то, что происходило с ним: ему казалось, что его душат со всех сторон; на череп давила тяжесть ответственности за театр, за британское искусство, и сердце билось медленно, лениво, болезненно, как бы намекая: «Я отказываюсь работать в таком ритме, кури меньше, прекрати выжирать по бутылке виски в день. Пожалуйста, прекрати пить кофе литрами, и тогда, может быть, я рассмотрю твоё предложение и поработаю на тебя подольше». Дурацкий, жалкий орган, вечно кровоточащий, почти дохлый, но реагирующий на Грейнджер так, будто она была ебанным дефибриллятором, будто стоило ей только приблизиться, и вселенная орала, как ненормальная: «Разряд!» Малфой с его острым умом не понимал, что чувства нельзя разложить по полочкам и нельзя понять, почему внутренняя дрожь рождается внезапно, и катализатором является совершенно, как тебе кажется, неподходящий человек. Негласный роман. С того момента, как она ступила на порог «Верус эссе», начались эти нелепые игры, в которых не было ничего серьезнее странных бешеных взглядов. И Малфой, наверное, сразу полюбил её, но чувство это было жестоким, садистским. Он почему-то намеренно давал ей, как ему казалось, самые неудачные роли, в которых она растеряется, в которых сцена её проглотит, но она идеально вживалась в шкуру каждой своей героини. Грейнджер была тем самым маленьким трудоголиком, который мог потратить всю ночь на то, чтобы отработать нужную походку и интонацию, она знала, какую лицевую мышцу напрячь, чтобы эмоция была живой, естественной. И это была не только биомеханика, это была самая настоящая попытка — всегда удачная — надеть на себя кожу персонажа, понять его историю, разгадать все тайны души, научиться думать, как он. И это злило Драко. Злила её недосягаемость, будто он, как глупец, стоял обеими ногами на земле, а она летала над ним так высоко, словно её дом — облака. Словно Гермионе, одной из немногих, дозволено лежать на ладони Бога, а он обязан всю жизнь стоять на сырой поверхности и надеяться, что когда-нибудь она вернется за ним. Будет его девочкой. Только его. Но настоящие актрисы, к великому сожалению многих, никогда никому не принадлежат — в этом-то и заключается их недосягаемая прелесть. Они могут просыпаться в твоей кровати, говорить заветное слово из пяти букв, готовить кофе и даже гладить твои рубашки, но всегда, всегда, запомни же, в голове у них будет идти долгий мыслительный процесс, их круглосуточно будет одолевать творческий голод, думы о том, как сделать лучше, убедительнее, ярче. И если когда-нибудь ты, эгоцентричный наглец, поставишь выбор между собой и профессией, выбор будет очевиден. — Драко, — Пэнси протяжно застонала, по-кошачьи выгнув спину, сильнее насаживаясь на его член, и её неискренний голос уже точно убедил его, что в ту самую секунду он находился не в том месте и не с той женщиной. *** — Мистер Малфой, Вам нужна помощь? — она недоуменно смотрела на него, стоящего в дверном проеме, абсолютно бешеного этой ночью и мокрого от проливного июньского дождя. Драко тоже смотрел на неё, как будто мысленно посылая импульс: «Ты победила, я сдаюсь, давай я подарю тебе всё это ебучее искусство, от которого ты тащишься, как фанатичка, а ты просто иногда будешь смотреть на меня вот так, искренне, будто тебе не похуй, есть я вообще или нет». — Ага, — Малфой прошел внутрь небольшого дома, бесцеремонно сел на хлипкую скрипучую табуретку и так же глупо буравил Грейнджер взглядом, пока она закрывала дверь, а потом как-то боязливо подкрадывалась к нему ближе. — Помощь с «Улицей». Публика требует тебя на главную роль, это стало очевидно еще в день премьеры. Ты достойна, и лучше тебя не сыграет никто — мы оба это знаем. Роль твоя, но у меня есть одно условие. — Какое? — насмешливо поинтересовалась Гермиона. — Раз ты такая невъебически талантливая, то сыграй любовь ко мне, а? Иначе я реально свихнусь, Грейнджер, — Малфой посмотрел на неё щенячьими глазами, растягивая губы в подобие своей фирменной усмешки, но она тут же слетела с лица, когда она тихо проговорила: — Мне не нужно играть, Драко.