Не по уставу

Эрвин медленно садится, стараясь удержаться и не рухнуть с высоты своего роста. Чувство равновесия подводит его, как и чувство реальности. Пожалуй, даже по его меркам за этот день произошло слишком много. — Что у вас там случилось? — осторожно спрашивает Ханджи. Эрвин знает, что ей любопытно — как всегда, Ханджи хочет знать всё. А ещё Ханджи хочет помочь ему, отвлечь разговором, напомнить о чудесном спасении, и Эрвин ценит это и потому отвечает, даже несмотря на то, что говорить совсем не хочется: — Меня спас Леви. А потом… потом я спас его. Лишённая ненужных деталей, эта фраза заставляет сердце биться чаще; в ней — магия их дней, чудо взаимной выручки. Ханджи ненадолго закрывает глаза, словно наслаждаясь этим чудом, ненадолго заставляющем забыть о… …грустных совпадениях, которые никогда не называют чудесами, хотя они и есть чудеса навыворот. — Я почему-то знала, что так и будет, — наконец говорит она с какой-то нерешительной радостью; эта радость неуместна сейчас, но всё равно пробивается наружу. Наверное, у Ханджи тоже есть своя особая ценность, её друзья, чья жизнь для неё дороже прочих — это не плохо, это просто очень по-человечески. Эрвин пытается понять, может ли позволить себе подобную иерархию чувств — как главный в отряде. Ведь не зря же Леви так старался, спасая лучшего командира. У Леви… тоже была своя иерархия. Это очень подходящее слово. Оно отдаёт чем-то казённым, сухим и не выходящим за рамки устава, рабочих отношений. В них нет места личным симпатиям — только вполне объективным по меркам пользы. Каждый может проявить себя в бою, но польза Леви несопоставима с вкладом всех остальных. В этом смысле Эрвин не прогадал. В этом смысле Маркус и Люси тоже принесли свою посильную пользу, позволив им спастись. — Я не знаю, как я это допустил, — наконец говорит Эрвин. Скоро все узнают. Наверняка все уже задаются вопросами о судьбе пропавших, просто у Ханджи первой хватило духу спросить. Ханджи зачем-то гладит его по плечу, потом осматривает, прищурившись. — Тебе нужно отдохнуть. Но сначала — перевязать рану на голове. Слово «рана» заставляет Эрвина прийти в себя. Он уже давно не видел Леви, он даже не помнит, как и куда его забрали. — Где?.. — он беспокойно встаёт и позволяет Ханджи подтолкнуть себя в нужном направлении. В небольшом сооружении — уже не палатке, но ещё не доме — в нос Эрвину ударяет запах крови — такой сильный, что ему хочется закрыть лицо. Такой запах бывает в казармах, переполненных ранеными после сражения. Но в этой комнате Леви один, не считая двух врачей. Ханджи тянет его за рукав, заставляя присесть, но Эрвин уже забыл об этом, забыл о себе, его внимание приковано к фигуре, которой почти не видно за чужими спинами. Эрвин пытается протиснуться вперёд, но Ханджи удерживает его, не даёт сделать ни шага — у неё хорошо получается, потому что Эрвина шатает. — Ты будешь только мешать, — громко шепчет она. — Дай им сделать своё дело. Ты уже сделал своё, слышишь? Эрвин слышит, но не слушает; его внутренний голос твердит ему, что он всё ещё не завершил начатое, что его бой не подошёл к концу — он в самом разгаре, а ему предлагают переждать в укрытии. — Я хочу знать… — Садись! — неожиданно грозная Ханджи толкает его в грудь, и Эрвин приземляется на чудесным образом оказавшийся позади него стул. — Наблюдай и спрашивай отсюда. Никому не станет лучше, если ты тоже свалишься замертво. Эрвин послушно упирается локтями в колени, наклоняет голову и продолжает смотреть исподлобья. Его давно уже мутит, и мельтешение перед глазами окровавленных хирургических инструментов только заставляет желудок сжаться сильнее, но Эрвин упрямо не отворачивается. Может быть, это способ наказать себя. Но он не виноват в том, что случилось с Леви. Он не просил его спасать себя любой ценой. Он просил его убить титана — не оглядываясь ни на кого. — Что с ним? — спрашивает Эрвин. Наверное, он и впрямь мешает чужой работе, но он должен, обязан услышать ответ сейчас. Очередное проявление эгоизма, которого он почему-то не замечал за собой раньше. Один из медиков оглядывается на него, снимает перчатку и вытирает со лба пот. Он ещё не понимает, кого именно спасает. Он думает, что борется за жизнь лучшего бойца человечества, надежды на лучшую жизнь, и он совершенно прав, кроме того, что дело не только в этом. Эрвин, конечно, не откроет ему правды, чтобы не напугать ещё сильнее. Эрвин почти решил, что никому не откроет правды, даже самому Леви — капрала так легко не напугаешь, но у него будут свои дела и свои проблемы, свой долгий путь. — У него сломано четыре ребра — все с одной стороны грудной клетки, — наконец заговорил медик, очевидно, надеясь побыстрее разобраться с вопросами. Или же он знал, что Эрвину обычно не перечили — по многим причинам. — Дышать на первых порах будет тяжело. И двигаться тоже. — Представляю, — говорит Эрвин. Ему тоже будет трудно дышать — не по этой причине и не только на первых порах. — Два ребра проткнули лёгкое. Вы хорошо перевязали его, но внутреннее кровотечение осталось… Правда, оно было очень медленным. И очень болезненным, я полагаю. Таких уточнений Эрвин не просил. После того как он столько времени тащил Леви на себе, он давно знает о болезненности и о том, насколько преуменьшено это слово. — Он ведь будет жить? — Всё сказанное врачом прозвучало плохо, но не критично плохо, а от сломанных конечностей не умирают. Если, конечно, Леви не взорвётся от злости, когда обнаружит, что кто-то другой будет кормить его с ложечки. Врач косится на распростёртого Леви. − Сейчас я больше беспокоюсь за свою жизнь, − признаётся он. — Я почти уверен, что капрал разорвёт меня на части, когда узнает, что я приказал ампутировать ему ногу. Эрвин с ужасом смотрит на тело Леви — обе его ноги пока ещё на месте, но, по всей видимости, ненадолго. Второй медик тем временем убирает остатки штанины, размачивая и с трудом отдирая от раны последние куски ткани, и к запаху крови примешивается другой — тошнотворно сладковатый запах гниющей заживо плоти. В лежащей неподалёку сумке Эрвин замечает небольшую пилу — явно не для столярных изысков. Почему это пугает его так сильно? Разве он сам не собирался?.. − Это необходимо? — спрашивает он довольно жалким голосом. Он видел не так уж много калек. Титаны обычно сжирают целиком — или же изувечивают до неузнаваемости. Лишиться конечности — не такой уж печальный конец; это значит, что ты счастливчик, избежавший смерти в самый последний миг. И всё-таки Эрвин не может думать о Леви как о калеке; он может даже представить себя без рук, но только не Леви. − Началось заражение крови в открытом переломе, − врач пожимает плечами. — И оно распространяется быстро. Часть плоти уже не спасти, − он глубоко вздыхает. — Что ж… наверное, можно будет сделать протез. Он взмахивает рукой, и его напарник вытаскивает ту самую пилу. − Стойте, − прерывает их Эрвин, чувствуя себя очень глупо. — Подождите… немного. Мы не можем… вы не можете… вот так просто, пока он ничего не знает… − Сейчас самое лучшее время. Пока он без сознания и не сразу почувствует боль… и не может нам помешать. Медлить нельзя. − Зато вам могу помешать я, − Эрвин очень хорошо умеет настаивать на своём. — Я прошу совсем немного времени. Расступитесь… пожалуйста. Эрвин опускается рядом с Леви. Его рот приоткрыт, на щеках застыли бурые потёки. Эрвин чувствует его горячее дыхание, даже не наклоняясь слишком близко, и, даже не прикасаясь, ощущает жар, поднимающийся от его кожи. У него больше нет сомнений в том, что спасти жизнь капрала можно одним-единственным способом. − Леви, − он трясёт его за плечо. — Леви! Приди в себя! − Что вы де… − Эрвин с лёгкостью оттесняет врача плечом, продолжая будить капрала всё с большей ожесточённостью. Он не мог уйти слишком далеко. Не настолько, чтобы не услышать Эрвина. − Очнись немедленно, Леви. Веки Леви дрожат. Эрвин бьёт его по щеке. − Ну что тебе нужно? — задыхаясь, спрашивает капрал. Его лицо кривится — пробуждение не идёт ему на пользу. Эрвин мысленно извиняется за то, что никак не может оставить его в покое, за то, что опять заставляет вернуться, не даёт отдохнуть. − Леви, тебе нужно кое-что решить, − просит он. — Прямо сейчас. Мы должны… отрезать ногу. − А если я не разрешу, вы не сделаете этого? — насмешливо спрашивает Леви и пытается отодвинуться в сторону. Эрвин с лёгкостью удерживает его на месте. − Я не знаю, − честно отвечает он. — Но я хотел, чтобы ты был в сознании… чтобы ты знал. Леви кусает нижнюю губу. − Не вздумайте, − тихо, но очень отчётливо говорит он. — Я не прощу, если вы сделаете это. − Два человека погибли, подарив нам возможность спастись, − в тон ему отвечает Эрвин; напряжение невероятной концентрации поглощает его, словно он решает судьбу человечества в эту самую секунду. — Сейчас не время героически умирать — тем более ты выбрал совсем не героический способ. Сделай так, чтобы они умерли не зря. Чтобы я не зря тащил тебя на себе. Чтобы ты смог вернуться за стену и отомстить. Леви смотрит на него так, словно всерьёз подозревает в сумасшествии. — И вот ещё что, — продолжает Эрвин. — Тебе сделают протез ниже колена — ерунда, сможешь оттолкнуться от земли, а большего и не нужно. Но если воспаление распространится выше… тебе не смогут воссоздать сустав. — Я понял. — Глаза у Леви красные от жара, но совершенно сухие, и в них плещется чистая ненависть. — Уйди прочь. Не хочу, чтобы ты смотрел. Убирайся. Эрвин кивает и поднимается. В груди у него тяжело, но случившееся всё равно можно назвать победой — тяжёлой и сомнительной, но других у них не бывает. — Стой!.. — голос Леви настигает его у самого порога. — Подожди, — тяжело дыша, Леви приподнимается на локтях, и Эрвин в один миг снова оказывается рядом. — Останься. Лучше… останься.