Alegria

      Юри, судорожно ловя ртом воздух, прислонился спиной к стене ближайшего здания, игнорируя спешащих к станции людей. Охвативший его ранее ступор продолжался минуты полторы, и когда он наконец-то смог сдвинуться с места и побежать за Виктором, было уже слишком поздно высматривать в уличной толпе его серебристую макушку — как лунный блик на поверхности воды. Первым порывом было позвонить или, на худой конец, написать, но, поколебавшись, Юри все же вернул мобильник в карман куртки и медленно пошел обратно. Мысли вращались в голове сумбурным водоворотом, и единственный человек, который мог бы пролить свет на происходящее, ждал его на выходе из Citizen Plaza, нервно переминаясь с ноги на ногу; вид пристыженный и виноватый.         — Прости, Юри, у меня на эмоциях вырвалось, — Пичит теребил пальцами собачку молнии. — И я думал, что ты все знаешь. Про Виктора.         — А что я должен знать? Пичит одарил его очередным потерянным взглядом:         — Уверен, что хочешь услышать это от меня? Юри зачем-то проверил молчащий телефон; Виктор уже решил, что он в курсе… чего бы то ни было, а значит, нет смысла пытаться связаться с ним до того, как Юри поймет, о чем речь. Поэтому он кивнул, и Пичит, забрав его айфон, что-то быстро набрал в поисковике и протянул ему обратно. Страница профиля Виктора Никифорова на сайте ISU, дата рождения — двадцать пятое декабря девяносто седьмого, место рождения — Санкт-Петербург, Россия, школа фигурного катания «Невский лед», спорткомплекс «Юбилейный», тренер: Яков Фельцман… финал прошлогоднего гран-при — золото, чемпионат Европы — золото, чемпионат мира… У Юри зарябило в глазах, и он поспешно оторвался от светящегося экрана.         — Виктор Никифоров — лучший фигурист мира, — сказал Пичит. — Выиграл все старты своего первого взрослого сезона, да еще и все чужие рекорды побил, какие только можно было, даже будучи юниором. Извини, — он вдруг запнулся на полуслове. — Я все забыл от удивления, когда увидел Виктора вживую. Мозг активно обрабатывал полученную информацию. Если Виктор и впрямь сильнейший фигурист-одиночник, то сейчас он должен быть в России и готовиться к соревнованиям. Но он в Японии, учится в школе и имеет странную привычку в одиночку гулять по ночам.         — Что с ним случилось? — тихо спросил Юри, ощущая бегущий по спине неприятный холодок. — С Виктором. Пичит, что случилось?         — Травма случилась, — он повернул кепку козырьком вперед. — Слушай, Юри, я ничего никому не скажу. О том, что видел Никифорова здесь. В сентябре он словно исчез с радаров, и никто не знал, ни что с ним произошло, ни где он находится. Все контракты с официальными спонсорами заморожены на неопределенный срок, в социальных сетях он ничего не писал с того самого чемпионата мира, онлайн не появлялся несколько месяцев, хотя раньше спамил в твиттере по сто пятьдесят раз на дню, а из его инстаграмной коллекции фото и видео при желании можно склеить полнометражный фильм, я даже не говорю про… Юри выставил вперед ладонь:         — Пичит. Достаточно. Он не хотел даже задумываться о том, где Пичит все это раскопал.         — В любом случае. Просто посиди в интернете, узнаешь все возможные подробности. Об уходе Виктора из спорта не написал только ленивый.         — Об… уходе?         — В официальном заявлении его тренера было сказано, что Виктор не примет участие в этом сезоне. Но про его возвращение после не было сказано ни слова. Юри почувствовал, что прямо сейчас ему очень хочется оказаться в своей квартире. Одному. И переварить все то, что он услышал и увидел за последний час.         — Прости, Пичит, я домой, — немного невпопад ответил Юри и быстрым шагом направился к станции. И был благодарен другу за то, что тот не пошел следом.       Юри никогда еще так не радовался тому, что успел поговорить с семьей утром: после сегодняшнего у него не хватило бы на это сил. Поэтому, вернувшись к себе, он первым делом метнулся к стоящему на столе ноутбуку, и вскоре тишину пустой квартиры нарушал лишь стук клавиш и щелканье кнопок барахлящей мышки.       Он очнулся от звонка будильника. За окном занимался рассвет, мышцы затекли от многочасового сидения в одной позе, но Юри не мог оторваться от экрана ни на секунду. Поисковик на запрос по имени Виктора выдал больше полумиллиона результатов: статьи, фотографии, ссылки на подтвержденные аккаунты во всевозможных социальных сетях, фанатские сообщества и целые сайты… а еще видео. Видео с выступлений Виктора Никифорова начиная с тринадцати лет, когда он впервые попал на международные юниорские соревнования, и заканчивая чемпионатом мира полугодовой давности. Юри просмотрел их все до единого, наблюдая, как ясноглазый светловолосый мальчик в форме российской сборной превращается в грациозного юношу, будто бы играючи выполняющего сложнейшие вращения и прыжки. Настолько изящно и красиво, что от этого захватывало дух. Виктор, встреченный им в вагоне токийской электрички, был, бесспорно, самым притягательным человеком из всех, кого Юри когда-либо видел. Виктор на льду был совершенством, абсолютным и безоговорочным, и, когда Юри в тысячный раз прокручивал видео, на котором шестнадцатилетний Виктор в полупрозрачном серебристо-сером костюме скользил по льду, переходя от прыжка к комбинированному вращению, от вращений к дорожкам, от дорожек к каскадам, оставляя на поверхности катка причудливые спирали-следы от наточенных лезвий, ему казалось, что он видел, как бог спустился с неба, дабы на краткий миг позволить простым смертным на себя взглянуть.       Юри не мог сдержать улыбки, пролистывая одну за другой старые фотографии в его инстаграме: на одной из них, которую Виктор перепостил с чужого аккаунта, он, почему-то недовольно надувшийся, сидел на скамейке в двух шагах от катка, а смешная курносая девушка с буйными рыжими кудряшками, хихикая, пыталась незаметно засунуть ему за ухо помятый цветок, похожий на большую желтую ромашку. Гугл-переводчик с русского языка даже на английский работал криво, и единственное, что Юри смог понять из комментария к посту, что эта девушка тоже занимается в группе Якова Фельцмана и обладает, по мнению Виктора, весьма сомнительным чувством юмора. Он смеялся над веселыми короткими видео с соревнований и дурацкими сэлфи, чувствуя оседающую на губах противную горечь: Виктор, которого он знал, больше не улыбался. И его глаза больше не сияли радостью и счастьем.       Ему хватило одного репортажа о том, что произошло на показательном выступлении после проклятых соревнований в Шанхае. Вот Виктор на верхней ступени пьедестала почета с золотой медалью на шее и венком из темно-синих роз на голове. И вот он же — скорчившийся на льду под светом прожекторов и едва не плачущий от боли… От едких строк статьи к горлу подкатила тошнота, и Юри в ярости захлопнул крышку ноутбука; руки сами собой сжались в кулаки. Он понимал, почему Виктор молчал. Понимал, почему не хотел, чтобы Юри узнал об этом. А еще понимал, что реальность оказалась гораздо страшнее чужих напечатанных слов.       Рабочий день прошел словно в тумане. Юри на автомате разносил заказанный кофе, распечатывал тонны никому не нужных документов, обзванивал каких-то людей и писал им электронные письма, а перед глазами до сих пор был Виктор, с горделивой улыбкой выходящий на лед, и розовые лепестки в цвет его костюма, запутавшиеся в густых пепельных волосах, струящихся по спине и плечам. Виктор, сидящий в уголке слез и поцелуев со своим тренером, сурово хмурящим брови, и после объявления оценок делающий сердечко на камеру. Виктор, со смехом танцующий на катке под какую-то ужасно звучащую русскую песню. Виктор, смотрящий на него в вагоне электрички, колюче и зло. Виктор, ждущий на улице у офиса, лицо осунувшееся, уставшее от постоянной бессонницы — Юри просыпался каждый раз, когда он по ночам убегал на балкон после безуспешных попыток заснуть. Виктор, хромающий на больную ногу…         — Кацуки! — рявкнул начальник, и Юри подпрыгнул на месте, уронив на пол папку, до этого лежащую на коленях. — Я в четвертый раз спрашиваю, где тот отчет, который я просил вас подготовить к сегодняшнему вечеру?         — Прошу прощения. Юри поспешно протянул ему папку и, убедившись, что тот ушел, достал телефон и начал набирать письмо Виктору; закончив, дважды перечитал написанное и нажал на «отправить», пока не успел передумать.       Понедельник сменился вторником, вторник — средой, а от Виктора не было ни слуху ни духу. Сообщение в Line светилось отметкой «прочитано»; ответа — весьма ожидаемо — так и не пришло, но Юри все равно то и дело поглядывал на экран телефона. К вечеру среды он был уверен, что такими темпами у него разовьется косоглазие, но список дел, которые непременно нужно было закончить до завтрашнего утра, благополучно отвлекал от любых мыслей, не связанных с работой. И вечно недовольным начальником, хотя это тоже относилось к категории мыслей о работе. Юри вздохнул, оглядев заваленный накануне презентации проекта папками стол. Как там говорил Пичит? Болотная кочка и есть.       Юри мчался на последний поезд, чувствуя странное дежа вю: полтора месяца назад он точно так же влетел в вагон, готовящийся отъехать от станции Мэгуро, а сейчас, оказавшись внутри, замер у входа, чтобы было видно ведущий на платформу эскалатор. Словно Виктор сейчас появится вновь, бегущий по преступно медленно ползущим вверх ступенькам, и вновь попросит придержать двери. Они захлопнулись у него перед носом, и поезд покатился по рельсам, набирая скорость.       В конбини он по привычке положил в корзину несколько ведерок мороженого с зеленым чаем, пару банок холодного кофе и две больших порции такояки; стаканчики с лапшой быстрого приготовления, казалось, смотрели с полок с немым укором.         — Разогреть для вас такояки? — продавец за кассой явно был новеньким: Юри его не помнил.         — Нет, благодарю.         — С вас тысяча триста двадцать йен. Он молча отсчитал нужную сумму и забрал пакет с покупками, уже на выходе подумав, что, пожалуй, за день в холодильнике такояки испортиться не должны, а значит, у него есть на завтра ужин. Лифт лениво полз на четырнадцатый этаж; когда створки открылись, Юри шагнул на лестничную площадку и замер на месте. У входа в его квартиру, прислонившись спиной к стене, сидел Виктор.         — Ты… давно тут ждешь? Он покачал головой, не отрывая от него настороженного взгляда. Юри подошел ближе и, наклонившись, вытащил из-под коврика запасной ключ:         — В следующий раз хоть внутрь зайди, не здесь же торчать. Виктор продолжал хранить молчание, и Юри так же молча опустился на пол рядом с ним.         — Ты знаешь, что четверной прыжок длится меньше секунды? — наконец, спросил он, сверля Юри глазами, похожими на тлеющие в синем пламени угольки. — Четыре оборота за ноль целых семь десятых. В крайнем случае ноль семьдесят пять. И когда ты притормаживаешь на дуге захода, отталкиваешься от льда, то обычно уже заранее видишь, как все закончится. Понимаешь, докрутишь ли последний оборот и под каким углом приземлишься, на внутреннее ребро конька или на внешнее, правильно… или с ошибкой. За ноль целых семь десятых секунды можно войти в историю, а мне их не хватило даже на перегруппировку. Он опустил голову, зарывшись пальцами в и без того растрепанные волосы; во взгляде сверкнула осыпающаяся пеплом сгоревшая пустота.         — Я до сих пор слышу этот треск, — прошептал Виктор. — Он стоит в ушах каждый хренов раз, когда я надеваю коньки. Я… черт возьми, я и круг по катку не могу проехать, чтобы не упасть. Могу пробежать без остановки десять километров, но не могу сделать на льду простейшую дорожку. И это не меняется. Сколько бы я ни старался, — он скривился в горькой усмешке. — Я же вообще больше ничего не умею. Только кататься и могу. Мог, — Виктор с силой провел ладонями по лицу. — Врач запретил подходить ко льду. Родители решили, что четырех психотерапевтов мне за шесть месяцев было мало. Он мне каждую ночь снится. Этот гребаный чемпионат. Смешно, правда? Выиграть три главных соревнования сезона подряд и переломаться об лед на сраном показательном. Он говорил тихо, надрывно, будто выдирая из горла застрявшие в нем острые осколки стекла, и слушать это Юри было почти физически больно.         — Я не знаю, что мне теперь делать. Не знаю, зачем заканчивать школу и потом пытаться поступить в университет или в колледж. У меня никогда не было запасного плана. Потому что мне до сих пор кажется, что я научился кататься раньше, чем ходить. Потому что я без льда — это больше не я. И я не знаю, кто я теперь. Понимаешь?         — Нет, — честно ответил Юри. — Я не понимаю. Я не терял… смысла собственной жизни, потому что нельзя потерять то, чего нет. Я не был на твоем месте. И я не могу даже представить, каково тебе сейчас. Но прежде всего ты не фигурист, Виктор. А человек. Чью улыбку, знаешь, мне бы очень хотелось когда-нибудь увидеть. Виктор смотрел на него одно бесконечно долгое мгновение. А потом он вдруг всхлипнул, и из его глаз водопадом хлынули слезы. Он, судорожно вздрагивая, пытался вытереть их рукавами куртки, но те все равно лились, капали ему на джинсы, на руки, на пол, и он снова и снова утирал мокрые щеки. Юри неловко приобнял его, когда Виктор с глухим душераздирающим рыданием уткнулся лбом ему в плечо, и притянул к себе ближе, из последних сил стараясь не разреветься вместе с ним. Виктор вцепился в ворот его пальто так сильно, что костяшки побелели; Юри, недолго думая, накрыл ладонью его холодные пальцы. На пустой лестничной клетке, всхлипывая и едва не задыхаясь, отчаянно рыдал измученный ребенок, до смерти уставший казаться взрослым.

***

      Виктор плохо помнил, как добрался до дома вечером воскресенья: помнил лишь, как влетел в квартиру, хлопнув дверью, и скрылся в своей комнате. Хотелось спрятаться, зарыться под землю, лишь бы не видеть никого и ничего. Он надеялся отвлечься, развеяться после очередной промывки мозгов, но, видимо, даже кратковременной передышки он не заслужил.       Юри ничего не знал. Витя был в этом уверен. По крайней мере, до вмешательства Пичита. И Витя пока не разобрался, зол он на Пичита за это или благодарен ему: возможно, и то, и другое одновременно. Юри, хоть и занимался фигурным катанием, за соревнованиями явно не следил, а сам Виктор вряд ли поднял бы эту тему когда-либо вообще — лишь бы не разрушить то хрупкое равновесие, которое он мог обрести рядом с ним. Пусть и так ненадолго. Юри занимается фигурным катанием. Юри катается. Мозг уцепился за эту мысль, и Витя резко сел на кровати. Ему нужно это увидеть. Обязательно.       В школу в понедельник он пришел на автомате и на японском долго пялился в лист контрольной, пока не понял, что до конца урока осталось десять минут, а он не указал на бланке и собственное имя. Правая рука, которую Витя ночью умудрился отлежать, слушалась плохо, и пришлось писать левой в надежде, что Хорикава-сэнсэй сможет разобрать его каракули. На уроке английского он обнаружил, что благополучно забыл дома свой реферат, и в итоге отпросился в библиотеку — распечатывать со своего личного ноутбука другую копию. Вынув из шкафчика телефон вместе с компьютером, Витя увидел оповещение от Line; рука непроизвольно дернулась, и айфон, выскользнувший из ладони, грохнулся на пол, противно треснув разбитым стеклом. Прекрасно.       Юри писал, что поход на каток был случайностью. Извинялся, что не предупредил заранее, потому что думал, что в случае чего можно пойти куда-нибудь еще. Упоминал, что у них с Пичитом традиция — кататься вместе на выходных, если есть возможность. И повторял, повторял, повторял, что ему жаль. Виктор перечитал его сообщение трижды, после чего затолкал мобильник обратно в рюкзак и закрыл шкафчик. Надо поговорить лично. Только где взять для этого силы?       Так как бегать ему запретили, а нога действительно болела, несмотря на прописанную противовоспалительную мазь, ночные вылазки временно пришлось отменить; вместо этого Витя по вечерам выводил на улицу Маккачина и медленно гулял по окрестным дворам, пока пес, оглушительно гавкая на всю округу, наматывал вокруг него круги. Сообщений от Юри больше не было, сколько бы Виктор ни проверял телефон с надеждой и затаенным страхом. И в среду, закончив с психотерапией, он поехал не в Мэгуро, а в Сумида. На до боли знакомую станцию в получасе ходьбы от Скай Три.       В подъезд он зашел с одним из жильцов; на площадке четырнадцатого этажа, к счастью, было пусто, и он устало опустился на пол у квартиры с табличкой «Кацуки» на двери. Витя не имел ни малейшего понятия, что он скажет Юри, когда тот вернется с работы и увидит его здесь, а потому думал о том, что за полтора месяца он успел запомнить всех продавцов в трех ближайших конбини, что дорогу от станции до этого дома может найти вслепую, что ему нравится, как скрипит старая стремянка на балконе, и не нравится, что пластмассовый крючок у раковины то и дело отклеивается от стены, и кухонное полотенце регулярно падает в гору немытой посуды, стоящую под краном. Он привык. К хорошему ведь быстро привыкаешь, правда?       Виктор плакал. Впервые за долгие годы он рыдал в голос, чувствуя, как вместе со слезами, льющимися непрерывным потоком, выходит наружу горькая обида и злость, больше полугода не дающая спокойно дышать. Он не плакал в китайской больнице, куда его увезла бригада скорой прямо из ледового дворца, не плакал в Санкт-Петербурге, на костылях прыгая по дому, не плакал, когда заново учился ходить и когда нога болела по ночам от лечебной физкультуры, не плакал, читая в интернете статьи о том злополучном чемпионате и падая на лед снова и снова… Но плакал сейчас, уткнувшись носом в плечо Юри, плакал за каждый день этих беспросветно долгих месяцев, слившихся в бесконечную черную полосу.         — Пойдем домой? — тихо произнес тот, наконец. — У тебя руки ледяные. И правда. Сколько себя помнил, всегда руки были холодные, как у трупа, да и стандартная температура тела у него не как у нормальных людей, а на градус ниже. «Ледышка ходячая», — обозвал его однажды Гоша, еще когда они были сопливой мелкотой, паровозиком таскающейся за грозным Яковом Леонидовичем. Столько лет прошло, но в памяти сохранилось. А у Юри руки теплые — когда Виктора кто-то вообще вот так держал за руку?         — Пойдем. Встал он с трудом — от долгого сидения в одной позе затекли ноги, — но не подал виду; Юри, подхватив рюкзак и пакет, открыл дверь.       Нос заложило намертво. При виде своей опухшей от слез физиономии в отражении Витя так шарахнулся от зеркала в ванной, что едва не влетел спиной в стену напротив. От холодной воды стало чуть легче, но покрасневшие глаза, превратившиеся в щелочки, все еще жгло огнем, а голова неимоверно болела, и все, чего ему сейчас хотелось — это рухнуть на отведенный ему диван лицом в подушку и проспать несколько суток подряд.       Когда Витя вышел, Юри возился с микроволновкой; услышав шаги, он тут же обернулся:         — Виктор, на тебя ужин греть? У плитки стоял второй пластиковый контейнер с такояки, и Витя удовлетворенно хмыкнул себе под нос: Юри как знал, что он придет именно сегодня.         — Греть. Но вместо балкона он вместе с тарелкой в итоге окопался на диване под пледом, свесив ноги с подлокотника, и оттуда наблюдал, как Юри задумчиво хмурится, поглядывая на контейнеры с мороженым, судя по всему — растаявшим окончательно и бесповоротно.         — Это либо замораживать заново, либо пить, — вынес вердикт Юри. — Третьего не дано. Häägen Dazs исчезло в недрах холодильника. Виктор устроился поудобнее, натянув плед едва ли не до бровей, и прижался щекой к подушке. До сегодняшнего дня он и не подозревал, как, оказывается, болезненно необходимо было выговориться. Выговориться человеку, который единственный сказал, что не понимает, когда на самом деле понимал больше всех.         — Oyasumi, — пробормотал он, чувствуя, что глаза закрываются сами собой. И, не успев услышать ответа Юри, провалился в глубокий сон.       Проснулся Виктор от запаха кофе; завозился под покрывалом, потер не желающие открываться глаза, зажмурился, когда по ним резанул яркий свет. Цифры на экране телефона, испещренном трещинками, показывали половину седьмого, и он все же сел на диване, зевая и потягиваясь, пока Юри колдовал над джезвой на плите.         — Доброе утро. Выспался? — поинтересовался он, оторвавшись от своего занятия. Витя, как раз успевший выползти из-под пледа, замер на полпути к ванной.         — Кажется, да. Ему впервые за полгода вообще ничего не снилось.       На повторный осмотр к Такаде-сэнсэю Вите нужно было явиться в понедельник после школы; нога побаливала, несмотря на привычную разношенную обувь, и он с тоской подумал, что вряд ли сможет встать на коньки до Нового года. Об этом он сказал Юри, дождавшись его с работы в пятницу, пока они вдвоем шли к Нака-Мэгуро, как и о том, что в воскресенье опять придется тащиться к психотерапевту.         — А зачем тебе психотерапевт? — спросил Юри, усаживаясь рядом в поезде. Две девушки, сидящие напротив, то и дело косились на него, о чем-то возбужденно перешептываясь, и Виктор откинулся на спинку сиденья, уставившись в потолок вагона, обклеенного рекламными плакатами.         — Посттравматическое стрессовое расстройство, — пробормотал он, пытаясь прочитать текст под фотографией странно одетого мужика с бутылкой пива Asahi в одной руке и соколом, сидящим на другой: получалось что-то вроде «со-рэ-га-кандзи-та-чи-но-кандзи-кандзи-щи» и не несло в себе ровным счетом ни крупицы смысла. — По крайней мере, хоть в чем-то все пять мозгоправов оказались согласны друг с другом.         — Приму к сведению. В устах Юри это означало скорее «я прочитаю об этом всю информацию, которую смогу найти» — истинно японская дотошность, с которой Юри подходил к любому вопросу, будь то работа или личный интерес, Виктора пугала и восхищала одновременно. И для работы, которая доставалась ему в офисе, Юри был слишком хорош: ему бы самому рисовать эскизы и готовить макеты, а не протоколы совещаний и копии договоров на барахлящем принтере сотнями распечатывать.         — И что ты предлагаешь? — Юри со вздохом отодвинул от себя шатающуюся стопку папок, похожую на Пизанскую башню, когда вновь заявившийся к нему в офис без приглашения Витя поделился с ним этой простой, но гениальной мыслью. — Допустим, я уволюсь. Дальше-то что? На новой работе в другой компании будет все то же самое, только начинать придется с нуля. Не знаю, как с этим обстоят дела в твоей стране, но здесь так принято. Есть вещи, которые ты изменить не можешь.         — Хорошо, а чем ты вообще хочешь заниматься по жизни?         — Понятия не имею. Короткий диалог вертелся у Виктора в голове всю дорогу до Киншичо, которую они оба провели в молчании. А еще он вспоминал, что Крис в прошлые выходные взял серебро в Нагано и готовился отправиться в Барселону с остальными финалистами гран-при. Год назад он тоже был в Барселоне. Тот же самый город, та же ледовая арена, даже комментаторы, наверное, нагрянут тем же составом. Витя посмеялся бы. Если бы мог.       На выходные к Юри он отпросился под предлогом подготовки к итоговому тесту по японскому, что частично было правдой: когда Виктор вытряхнул на стол все свои учебники и обложился горой тетрадок, у Юри непроизвольно дернулся левый глаз.         — Сможешь потом проверить? — Витя вооружился карандашом и распечаткой тренировочной контрольной работы, выданной Хорикавой-сэнсэем. — Пожалуйста.         — Конечно. Только не факт, что смогу объяснить, почему правильно именно так, а не иначе. Виктор покосился на Юри, устроившегося на диване с ноутбуком, и покусал кончик карандаша; для полноты картины не хватало только Маккачина, спящего у него в ногах, но в этой квартире запрещено было держать животных, да и вообще… Да и вообще он, надо сказать, и без того знатно обнаглел.         — Слушай, Юри, — вырвалось у него неожиданно, и Юри покосился на него из-под стекол очков. — Я тебе мешаю?         — С чего ты взял? Если что Витя и понял за прошедшие после травмы месяцы, так это то, что, во-первых, ничто хорошее в его жизни не вечно, и, во-вторых, за это хорошее всегда приходится платить. Будь они в России, он был бы уверен на все сто, что Юри в случае чего спустил бы его с лестницы, придав ускорение на все четырнадцать этажей, чтоб до победного не останавливаться по дороге, но на японское долготерпение он насмотрелся достаточно. Внезапная мысль о том, что, возможно, Юри просто слишком вежлив, чтобы выставить его вон, вызывала тошноту. И страх.         — Виктор, ты и правда дурак.         — Ч-чего? Юри закрыл ноутбук и положил его на стол рядом со стопкой учебников.         — Как ты мог заметить, я не самый общительный человек. Общение с кем бы то ни было для меня обычно весьма энергозатратно. Так вот подумай, стал бы я тратить силы на общение с тобой, если бы это было мне неприятно, некомфортно или просто-напросто не нужно?         — Думаю, нет.         — Ответ на твой первый вопрос. И да, у тебя ошибка, — Юри указал на строчку его корявых кандзи. — Вот тут. Иероглифы с количеством черт больше десяти вгоняли его в затяжную депрессию.         — Вот начнешь учить русский, так я отыграюсь, — проворчал он, стирая неправильный кандзи и, смахнув ластик со страницы, нарисовал его по новой.         — У тебя порядок начертания нарушен.         — Да какая разница-то? Юри хмыкнул и, явно осененный какой-то идеей, сделал ему знак подождать и метнулся к коробкам на балконе. А так как любопытство, равно как и вредность, родилось вперед него, Витя последовал за ним и минут десять с недоумением наблюдал, как Юри роется в одной из них, пока тот, наконец, не выудил из недр этой бездонной бочки какой-то сверток.         — Так и знал, что должно было что-то остаться!         — Что это такое?         — Убери со стола вещи и постели на него старые газеты, которые лежат в прихожей. Сейчас поймешь. Виктор сгреб учебники и тетради в одну кучу и затолкал их обратно в рюкзак; газеты и впрямь нашлись на полочке у двери, и он расстелил их на столешнице в два слоя, украдкой поглядывая на Юри, раскладывающего на подставке какие-то кисти.         — Не знаю, насколько это будет тебе полезно, — он поправил очки и уселся напротив, положив перед ним стопку полупрозрачных листов бумаги, — но мне каллиграфия всегда здорово успокаивала нервы. Витя потрогал кончик мягкой толстой кисти, пока Юри аккуратно растирал в тушечнице тушь, напоминающую густую масляную краску.         — Смотри внимательно. Обычно черты кандзи рисуются сверху вниз, — он взял одну из лежащих на столе кисточек и, окунув ее в тушь и аккуратно отжав лишнюю жидкость, провел красивую изогнутую линию, — и слева направо, — еще один изящный росчерк по рисовой бумаге. — Думай о смысле слова, которое хочешь изобразить. Что оно значит вообще. Что оно значит лично для тебя. Двенадцать черт, двенадцать черных линий.         — Katsu, — прочитал Виктор вслух. — Победа.         — Вообще, здесь нужен еще один кандзи, — Юри пододвинул к себе второй лист; «семь» — мысленно посчитал Витя количество черт. — Shōri. Он смотрел, как с завораживающе тихим шорохом скользит по бумаге кончик кисти, и ему казалось, что за этим зрелищем можно наблюдать вечно.         — Хочешь попробовать сам?         — Хочу. По газете расплывалась жирная черная клякса.

***

      Юри выделил текст открытой в браузере страницы и скопировал в файл; устало потянулся, нажав на значок сохранения, и покрутил колесико мышки — работала та через пень-колоду, купить бы новую, да все недосуг: хоть Виктора проси зайти в магазин электроники по дороге из школы. Стоило вспомнить о Викторе, как телефон тут же тренькнул входящим сообщением: «Я сдал японский на восемьдесят баллов!» — и прикрепленной фотографией бланка с итоговой оценкой. «Поздравляю!» — он тут же отправил ответ и невольно улыбнулся: по рассказам Виктора, в его русской школе учеба не была такой напряженной, так что неудивительно, что тот так радовался окончанию полугодия и начинающимся уже послезавтра трехнедельным зимним каникулам. Хотелось бы ему трехнедельный отпуск. «В выходные все как договаривались?». Юри невольно покосился на иконку профиля Пичита в Line. Он прекрасно помнил, что сто лет назад обещал другу посмотреть с ним финал гран-при по фигурному катанию хотя бы в записи, раз уж год назад их планы накрылись медным тазом сверхурочной работы, но теперь по выходным у него дома оставался Виктор, дергающийся каждый раз, стоило упомянуть что-либо, связанное с коньками. Поэтому, когда он неожиданно выразил желание присоединиться, Юри на всякий случай перечитал полученное письмо, прежде чем огорошить Пичита новостью, что у него будет шанс познакомиться с Виктором поближе. Пичит прислал в ответ короткий видеоролик с беснующимся от восторга ребенком, и Юри грешным делом подумал, что если эти двое споются, то его спокойной жизни придет конец.       После изучения информации о посттравматических расстройствах и различных их проявлениях Юри невольно вспоминал Виктора со старых видеозаписей с соревнований и фотографий, найденных в социальных сетях, — лучащегося жизнелюбием и счастьем, — а перед глазами стоял хмурый язвительный подросток, пытающийся спрятаться от всего окружающего мира. И Юри безумно хотел ему помочь. Вопрос заключался только в одном: как?       Интернет пестрел описаниями различных техник, варьирующихся от нейролингвистического программирования до эриксоновского гипноза, от которых у Юри голова шла кругом уже через несколько минут просмотра обучающих видео, да и подсознание — почему-то голосом Мари — шептало, что игры в психолога в случае Виктора — худшая идея из возможных. В итоге он позакрывал почти все вкладки браузера, которых в процессе поиска набралось под сотню, но взгляд вдруг зацепился за одну из страниц — англоязычный форум, где пользователи рекомендовали по этой тематике фильмы и художественную литературу. Через пару минут он уже смотрел трейлер одного из них, получившего самые восторженные отклики, а еще через пять минут добавил его в закладки. В одном из отзывов упоминалась послужившая фильму основой книга, и Юри нашел и ее тоже: «Путь мирного воина» Дэна Миллмэна лежала в открытом доступе, так что он скачал ее себе на телефон, и по дороге домой, зачитавшись, едва не проехал собственную станцию.       Виктор, гордо сообщивший, что умудрился не завалить ни одного предмета, на радостях скупил весь магазин и теперь забивал продуктами его холодильник.         — Пичит придет в воскресенье днем. Сказал, как раз успеем все записи посмотреть, а потом в прямом эфире показательные.         — Когда ты в этих соревнованиях участвуешь, всегда кажется, что они бесконечные, — произнес Виктор, облокотившись на кухонный стол. — А когда смотришь трансляцию, выходит, что на самом деле они идут не больше пары часов. Знаешь, это почти то же самое, как убиваться на катке по шесть часов в день ради двух прокатов общей длительностью меньше восьми минут. В итоге разбуди тебя в три часа ночи, нацепи коньки и выпни на лед — как миленький откатаешь. На автомате. Безо всякой музыки. Ну, а не можешь — значит, шесть часов в день тебе мало. Он слегка поморщился, наклонившись к правой лодыжке и проведя по ней пальцами.         — Болит? Виктор по привычке смерил его гневным взглядом, но через доли секунды колючие синие молнии пропали.         — Да. Почти все время.         — Давай посмотрю. Пока Юри искал в аптечке эластичный бинт и гель от воспаления суставов, Виктор забрался на диван и, все так же морщась, снял носки и подвернул штанины. Юри сел рядом и положил на колени одну из маленьких диванных подушек.         — Можно…? — он протянул руку вперед, и, дождавшись утвердительного кивка, устроил его ноги на подушке и включил стоящую на столике лампу. И со свистом выдохнул, увидев его ступни, все покрытые старыми мозолями и шрамами.         — Обычно к этому добавляются еще и синяки, — Виктор ухватил его за руку и переместил его пальцы на выступающую косточку. — Здесь всегда натирают новые ботинки, даже если надеть три пары носков. И здесь. И вот тут, если неправильно затянуть шнуровку. Самый ад, когда старые разваливаются, и понимаешь, что в ближайшие две-три недели ты будешь хромать на обе ноги. А разношенных коньков на сезон нужно хотя бы пары две. Ботинки ломаются. Из-за прыжков. Юри невесомо погладил тонкую полоску шрама на большом пальце, готовясь в любой момент отдернуть руку, но Виктор не возражал; это было похоже на след, оставшийся от пореза или кошачьей царапины.         — Откуда это?         — Бритву подложили на юниорском чемпионате, — будничным тоном ответил он. — Сам виноват. Теперь всегда проверяю, — он пару раз сжал и разжал кулак.         — А если порежешься? Виктор насмешливо фыркнул:         — Ну я же не на руки коньки надеваю. Юри аккуратно ощупал правую лодыжку, потом, для сравнения, здоровую левую; выдавил на пальцы прохладный прозрачный гель и начал осторожно втирать его в кожу.         — Я тебе дам вторую подушку или покрывало, — он тщательно закрепил бинт фиксаторами. Виктор аккуратно пошевелил пальцами, но позы не поменял.         — Под ноги подложить на ночь, — зачем-то уточнил Юри. — Так отек спадет быстрее. Маме на работе приходится много ходить, в сезон клиентов столько, что присесть не успеваешь. Она всегда так делала, насколько я помню.         — Да, я знаю этот способ. Обычно я складываю ноги на Маккачина, но он по утрам убегает на кухню или вообще спихивает меня с кровати. Подлый предатель. Представшая воображению картина, как Виктор с утра просыпается на полу, а его пес — королевский все-таки пудель! — возлежит на одеяле, распластавшись по диагонали и заняв все свободное пространство, получилась на редкость забавной.         — Что смотрим сегодня? Следующим этапом после взаимных литературных рекомендаций стала договоренность совместного просмотра фильмов; ночь кино негласно выпадала на выходные и начиналась в пятницу вечером: после недели работы Юри уматывался так, что не мог заснуть, а Виктор… у Виктора в принципе были серьезные проблемы со сном, и он был способен отключиться только в состоянии полного изнеможения — в противном случае он просыпался от кошмаров посреди ночи. И Юри каждый раз просыпался вместе с ним, пусть и не подавал виду.         — «Мирный воин». Думаю, тебе понравится. Что насчет тебя? Виктор неожиданно смутился, нервно затеребил рукой подол домашней футболки:         — Хочу кое-что тебе показать. Это не совсем фильм… видеозапись шоу, но… Что-то в его голосе заставило Юри понять, что для Виктора это было очень важно, и он невольно проглотил застрявший в горле ком: Виктор мог долго болтать о какой-нибудь ерунде, но так редко и по большей части нехотя говорил о чем-то действительно значимом, что проявленную инициативу Юри оценил сполна.         — Тогда с него и начнем?         — Нет. Лучше с твоего.         — Как скажешь. Виктор недовольно подобрал ноги, когда ему пришлось встать, чтобы убрать аптечку и подогреть купленный на вынос удон из ресторанчика у станции, и сразу подсел поближе, стоило Юри вернуться к столу с нагруженным подносом. Он поставил видео грузиться и, лишь добравшись до еды, понял, насколько проголодался; Виктор к тому моменту умял больше половины своей порции. Хотя он по жизни ел за троих и при этом в профиль был способен спрятаться за вязальную спицу.       Для читавшего книгу Юри сюжет фильма, пусть он и был снят скорее по ее мотивам, сюрпризом закономерно не стал. В отличие от Виктора, который с первой же минуты прилип взглядом к ноутбуку и, вопреки обыкновению, молчал, а не комментировал происходящее на экране. «Мир — это загадка; не стоит пытаться искать в ней смысл», — говорил владелец заправки на улице Радуги. Важна не цель, а путь к цели. Будь счастлив сейчас, без причины, или никогда не будешь счастливым вообще. Не думай, что тебе чего-то недостает. «Где ты, Дэн? Когда ты?»         — Здесь и сейчас… — медленно произнес Виктор, когда последние кадры сменились титрами, и повернулся к нему, уставившись на Юри пронзительно-синими глазами: — Где ты нашел этот фильм, Юри?         — В старом добром интернете, раз мы смотрим его на Netflix, — он не удержался от короткого смешка. — Он сделан по книге, кстати. Могу тебе прислать, я читал. Очень хорошая.         — Да. Спасибо. Виктор помолчал какое-то время, кусая губы, а потом спросил:         — Ты когда-нибудь ходил на выступления Cirque du Soleil? Cirque du Soleil… Легендарный «Цирк солнца», красочный и яркий, не похожий ни на что другое. Юри покачал головой:         — Нет. Многое слышал, видел рекламы шоу, но с личным походом как-то не срослось. Он нагнулся к рюкзаку и вытряхнул из кармана флэшку, склонился над компьютером, запустившим проверку внешнего диска.         — А ты?         — Один раз, — Виктор щелкнул по значку нужного файла. — Вот на это. На экране появился клоун с тростью, спускающийся по ступенькам на освещенную сцену, и поверх видеоряда возникли слова. «Если у тебя нет голоса — кричи. Если у тебя нет ног — беги…»         — Если нет надежды — придумай, — вслух по памяти продолжил Виктор. Клоун с причудливо разрисованным лицом хрипло выкрикнул: «Alegria!» — и разразился зловещим смехом.       Возможно, была в этой истории, в этом шоу какая-то странная магия: несмотря на то, что это была всего лишь видеозапись, Юри не мог оторвать от экрана глаз. Он смотрел и думал, каково же тогда было зрителям наблюдать эту красоту вживую, если даже от записи по спине бежали мурашки восторга. Девушка в белом и ее двойник в черном, горбатый клоун-проводник и его трость со светящимся набалдашником, беззаботная нимфа — как живой ручеек, как сущность воды, всегда находящей дорогу; одинокий печальный клоун в снежной буре, танцоры в бледно-золотом, похожие на ангелов, воздевающих к небу руки, уродливые люди-птицы, смотрящиеся в зеркала с пустующими рамами… и прекрасная певица в пышном белом платье, поющая о радости и счастье.         — Alegría, come un lampo di vita, alegría come un passo gridar, alegría… — раздался над ухом тихий голос. — Del delittuoso grido bella ruggente pena, seren… Виктор смотрел на сцену, на которую под оглушительные аплодисменты зрителей на поклон начали выходить актеры, и подпевал песне на смеси итальянского и английского, льющейся из колонок переливчатым водопадом звуков. Когда она закончилась, оборвавшись восторженными криками толпы, он нажал на паузу и закрыл крышку ноутбука.         — Cirque du Soleil два с половиной года назад приезжал в Санкт-Петербург с гастролями, — начал Виктор; сдернул с волос резинку, и те волнами рассыпались по плечам, спрятав его лицо. — Я даже видел афиши, расклеенные по всему городу, но каждый раз проходил мимо. Это были майские праздники, что-то вроде японской Золотой недели, только дольше. Родители работали без перерыва, у меня только закончился сезон, и Яков сказал мне не маячить у катка в ближайшие несколько недель… а потом кто-то из их коллег или партнеров, я уже не помню, кто именно, подарил им три билета на субботнее вечернее шоу Cirque du Soleil в Ледовом дворце. Впервые за очень долгое время мы с родителями пошли куда-то вместе. Они даже на мои соревнования никогда не приезжали, мама только на пару детских меня возила — и все. А тут — театр. Я помню, что места были недалеко от сцены, но не по центру, а немного сбоку, и до нас долетали те кусочки бумаги, изображающие снег… Эта музыка… Я до этого момента не понимал, как можно самому придумать программу выступления, все элементы, от и до… а тут я их увидел. В голове. Под каждую строчку. Знаешь, слово «alegría» переводится как радость. Торжество. Я тогда впервые понял, действительно понял, что это означает. Я говорил с Яковом о том, чтобы купить права на эту песню, он орал, что правила запрещают использовать для выступления не инструментальные композиции, а для показательного «Alegría» слишком уж хороша. Да и катались под нее уже и одиночники, и пары. Потом правило отменили, Якову крыть стало нечем, а я ждал этого сезона. Не первого года после юниорских, а нынешнего, второго. Чтобы обязательно выиграть золото с собственной программой, придуманной специально для этой музыки… — он заправил прядь волос за ухо, в первый раз за время своего монолога посмотрев на Юри, и его губы искривились в тоскливой усмешке. — Только вот не сложилось. Юри не знал, что сказать. А потому молча поймал в темноте тонкое запястье и, скользнув по ладони, переплел свои пальцы с его, крепко сжав его руку. Обрывки мыслей последних дней слились, наконец, воедино. Он придумает, как вернуть Виктора на лед. И вернет. Чего бы ему это ни стоило.