Alegria

      Пакет, в который продавщица из спортивного магазина упаковала коробку, оказался неожиданно тяжелым, и Витя по дороге к дому неоднократно пожалел, что человечество до сих пор не изобрело телепорт. Когда же Маккачин с радостным гавканьем сбил его с ног, стоило открыть дверь, Виктора посетила гениальная идея, что, наверное, правильнее было бы оставить ролики в квартире Юри, раз уж он околачивается там чаще, чем дома, но при одной мысли о перспективе тащиться с этим мешком через весь город становилось дурно. Да и вообще, пора бы и честь знать, и так почти неделю у Юри проторчал, пользуясь новогодними праздниками.       Он приехал на Киншичо сразу после ресторана, в котором провел с родителями вечер, но вместо того, чтобы от выхода со станции пойти направо и через несколько минут достичь нужной улицы, Виктор свернул налево и отправился к Скай Три, обернутой светом в пурпур и золото, расплывающиеся в туманной дымке. Юри однажды рассказывал, что два стандартных режима подсветки телебашни символизируют дух и эстетику периода Эдо, а еще — связь между сегодня и завтра, создающую бесконечную цепочку дней прямиком в будущее. И сейчас, стоя у основания небоскреба, Виктор думал о том, как архитекторы умудряются строить огромные здания, при этом выглядящие так, словно весят не больше пушинки. Шпиль нырял в густые дождевые облака, по форме напоминающие волны, и вся башня, казалось, вот-вот дрогнет и со свистом взлетит вверх подобно стреле, выпущенной из арбалета, и упадет в небо, как если бы мир перевернулся вверх тормашками.       Когда Витя вскоре после переезда впервые поднялся на Скай Три, единственным сожалением было выпуклое толстое стекло, отгораживающее, искажающее вид с высоты, как линзы в объективе профессиональной камеры. Внутри царили тишина и покой, несвоевременные, ненужные, неподходящие; хотелось холода и шквалистого ветра, бьющего в лицо и не дающего толком разглядеть ровную сетку перекрестков, токийские высотки и мосты над рекой Аракава… Токио принял его, когда он жаждал одиночества, окутал мягким уютным покрывалом ночной темноты, помогая спрятаться от окружающего мира, провалиться в никуда, исчезнуть, раствориться. Японская столица странно понимала его, даже больше, чем родной Петербург, который все подряд называли серым, а Виктор звал серебряным: драгоценный блеск в отсутствие солнца порой довольно трудно увидеть. Теперь Витя стоял на каменных ступеньках, запрокинув назад голову, и рассматривал золотистые огоньки, бегущие по шайбе смотровой площадки; башню Скай Три не зря окрестили небесной. Города умеют читать мысли. Этот город почувствовал, когда ему подсознательно захотелось выйти из тени. И дал ему проводника.       Вечером, сидя за столиком и ожидая, пока принесут заказ, Виктор, вполуха слушая диалог родителей, вдруг задумался: а что было бы, если бы он прибежал на Мэгуро минутой позже? Если бы опоздал на этот последний поезд, или Юри не услышал бы его и не придержал бы дверь, если бы Юри не начал рисовать его, если бы не отдал рисунок, если бы Витя знал, как переводятся два кандзи в правом верхнем углу вырванной из блокнота странички, если бы не побежал за Юри следом и не вызвался проводить его до дома… Если бы не было уютных посиделок на балконе, так до боли напоминающих негласную русскую традицию засиживаться по ночам на кухне — в России Вите и не с кем было, а нужный человек нашелся в Токио. Ирония судьбы. «Спасибо, что ты есть», — быстро набрал Виктор на сенсорной клавиатуре, и слова улетели, пробежались с легким топотком по сорочьему мосту из «Песен ста поэтов», которые Юри однажды на спор декламировал по памяти, а он сам, сосредоточенно хмурясь в попытке прочесть танка в оригинале, проверял его по старой потрепанной книжке. Юри сломался на восемьдесят восьмом стихе, начинавшемся со строк о зарослях тростника в бухте у реки. «В Нанива на берегу срезан тростник под корень…»       За проведенные с предками несколько часов Витя успел неожиданно впечатлить их своими познаниями в японском, переведя для них меню и бодро пообщавшись с официанткой, — спасибо Юри, нещадно гонявшему его перед полугодовой контрольной, — и умудрился ни разу с ними не поругаться: настроение после проката было уж слишком хорошим. Оно осталось таковым и после, когда он попрощался с семьей и улизнул, чтобы его не успели отбуксировать домой, и когда он стоял перед любимой телебашней, пока ее очертания не размылись за хлопьями внезапно начавшегося снега. Последнее желание — и то сбылось. Японская магия оммёдо, не иначе.       Все это он вспоминал, пока распаковывал в своей спальне купленные ролики, украдкой поглядывая на висящий на стене рисунок. Юри и тут каким-то шестым чувством понял, что ему хотелось избежать упоминаний о прошлом, нарисовал его в заляпанной зеленым пломбиром серой кофте раскачивающимся на балконной стремянке. И улыбающимся — неуверенно и робко. Маккачин, цокая когтями по полу, с разбегу влетел в комнату, с любопытством ткнувшись носом в коробку; Витя негромко хихикнул, почесав пса между ушами, и вновь повернулся к стене. Картина Виктору нравилась.       Юри отказался ехать на Кюсю. Нет, Витя видел огромные стопки документов, которые по указанию гребаного шефа ему нужно было разгрести за праздники в свои заслуженные, мать его, выходные, но после звонка от родителей, свидетелем которому Виктор невольно стал, Юри выглядел выбитым из колеи.         — Я не готов возвращаться в Хасецу, — твердо ответил он на Витин немой вопрос. Почему — светилось в его весьма красноречивом взгляде. По той же причине, по которой Виктор до сих пор не говорил со своей семьей про фигурное катание. Не хотел казаться слабым. И понимал, что нужную поддержку ему не окажут. Так и с Юри, который с каждым днем вдали от дома становился для родного города все более и более чужим. Поэтому Виктор улыбнулся:         — Хочешь, я помогу тебе с этим завалом? А на следующий день с утра пораньше приехал к нему домой с небольшой искусственной елкой и коробкой елочных шаров.       Елки Витя предпочитал живые, несмотря на то, что пол в углу гостиной, который у них в Петербурге обычно занимала пушистая зеленая красавица, за пару недель покрывался плотным ковром колючих иголок; по негласному правилу, раз именно Виктор всегда уламывал предков купить настоящую елку, а не кошмарное пластмассовое нечто из ближайшей «Икеи», то именно ему вменялось в обязанность в срок ее убирать. Традиция не нарушилась и в этом году, и он подумывал было провернуть то же самое у Юри, когда вспомнил, что, учитывая площадь свободного пространства, в его квартире поместится разве что бонсай. Но белоснежная елочка с матовыми темно-синими шариками отлично смотрелась на угловой тумбочке, мерцая блестящими хвоинками.         — Юри, давай… после Нового года сходим на каток? — предложил Витя, накрываясь одеялом.         — Давай.         — Только не на общественный. Я тот частный забронирую на час-полтора, если получится, хорошо?         — Как тебе удобнее.         — Нет, — возразил он. — Не мне. Я хочу посмотреть, как ты катаешься. Ведь не факт… — Виктор до боли зажмурился, сжал пальцами пододеяльник, — не факт, что я смогу.         — Не попробуешь, не узнаешь, правда? Не попробуешь — не вернешься никогда.         — Правда.       Колеса новых роликов бесшумно прокручивались вокруг своей оси, пока ноги скользили по паркету пустой арены с невысокими бортиками; ремешки налокотников натирали кожу, и Виктор чуть ослабил крепления, чтобы те не давили так сильно. Играла смутно знакомая музыка, кажется, какая-то классика, вечно звучавшая в балетной студии, и кататься под нее на роликах было донельзя странно. Мелодия менялась, утекая сквозь пальцы; «Времена года» Вивальди — всплыло у Вити в голове. «Зима». Его любимая часть. За ограждением виднелся чей-то силуэт, размытый, нечеткий; окна от пола до высокого потолка, как в «Юбилейном», медленно покрывались инеем, сверху донизу расписывающим стекла причудливым узором. Ледяные щупальца скользнули на налаченный паркет, блестящий от света прожекторов, и Витя замер, почувствовав, как резиновые колесики, прикрепленные к ботинкам, словно застыли, скованные холодом. И слились в блестящую металлическую полосу, похожую на лезвие ножа. Пол, покрытый льдом — или ставший им? — затрещал угрожающе, как корочка ночной изморози на неглубоких ноябрьских лужах под носком сапога, и раскололся на части; фигура за бортиком метнулась вперед, протягивая руку, и Витя что есть мочи завопил:         — Yuuri, tasukete! И провалился вниз, услышав, как над головой со скрипом встали на место сломанные доски.       Когда он очнулся, захлебываясь криком, то не сразу ощутил прикосновение теплых ладоней к своим плечам.         — Тише, тише, — шептал Юри куда-то ему в макушку, прижимая его к себе так крепко, что еще чуть-чуть — и затрещат ребра. — Все хорошо. Витя, которого все еще колотило, вцепился в него мертвой хваткой, уткнулся лицом в ткань его домашней футболки, чувствуя, как катится по спине холодный пот. Рука Юри легла ему на голову, нерешительно погладила по волосам, и он всхлипнул от облегчения, когда она скользнула на затылок, убирая в сторону мешающиеся повлажневшие пряди и ласково массируя кожу. Дыхание, частое, рваное, понемногу выравнивалось, и Виктор с трудом разжал сведенные судорогой пальцы.         — Все хорошо, Виктор. Я здесь. Он повис на Юри, неловко ткнулся в шею, возвращая объятие и жадно впитывая мимолетное чувство защищенности; Юри, все это время стоявший на коленях перед диваном, пошевелился и потянул его вверх, помогая подняться на ноги.         — Пошли в ванную, тебе умыться надо. А я пока тебе чай сделаю, да? Витя кивнул, понимая, что все равно не сможет выдавить ни слова; Юри вытащил запасной спортивный костюм, который он оставил у него еще пару недель назад, выкрутил до упора кран, включив в ванну горячую воду, и вышел, прикрыв за собой дверь. Не до конца: Виктор слышал, как закипает электрический чайник, хлопает дверца шкафчика, а Юри что-то тихо говорит себе под нос, видимо, пытаясь нащупать в темноте выключатель и найти забытые на тумбочке очки. Бьющая его дрожь в тепле начала стихать, и вскоре он, закутавшись в кофту, выполз наружу; в ладонях оказалась кружка с горячим чаем, которую Витя выпил бы залпом, если бы не боялся обжечься. Тем временем, Юри перетащил его подушку на свою кровать и, когда он поставил в раковину звякнувшую чашку, сказал:         — Сегодня спишь у меня. Витя молча свернулся клубочком на нагретых простынях, подтянув к груди колени; Юри дернул за свисающий веревочный выключатель, и лампа на потолке потухла, словно кто-то задул свечу. Его заботливо накрыли одеялом, взятым с дивана, тщательно подоткнув края; сознание, после липкого кошмара провалившееся в ступор, как будто уплывало, и Витя наконец-то снова заснул, пока в голове крутилась одна-единственная мысль. Если позвать на помощь Юри, он точно придет. Обязательно.

***

      Юри снился кошмар. Он был на обычно продуваемом всеми ветрами пляже Хасецу, где, как назло, именно сейчас царил полный штиль, лежал на шезлонге под небольшим пляжным зонтом, хотя бы частично укрывающим его от жаркого летнего солнца, и, видимо, задремал за книжкой. А пока он спал, кто-то украл заветный источник тени и вдобавок укутал его периной, которую на памяти Юри достали для него из кладовки лишь однажды, когда на Кюсю пришла аномально холодная зима. Ему было жарко, душно и очень некомфортно, а когда он попытался выползти из-под импровизированного лежака-котацу, то сдвинуть тяжеленную перину оказалось невозможно, да и она странным образом обвивалась вокруг него, как живой кокон. В итоге, когда веки ценой неимоверных усилий все же удалось разлепить, жара никуда не исчезла — наоборот, приняла слишком четкие очертания. В виде Виктора, под одеялом прижимающегося к нему всем телом и обвившего его руками и ногами, как оплетает дерево ядовитый плющ.       Через несколько минут бесплодных попыток вырваться Юри пришлось признать поражение: у него получилось только повернуться на другой бок. Одеяло Виктора, равно как и футболка, комом валялось на полу — видимо, тот скинул его ночью, а потом, замерзнув, полез обниматься. Он вдруг завозился, недовольно морщась во сне, устроился поудобнее, внаглую положив голову Юри на плечо, и умиротворенно засопел ему в шею. Будить его было бы преступлением, особенно — по спине пробежалась волна мурашек — после случившегося, так что он кое-как пошевелил затекшими пальцами и провел рукой по разметавшимся на подушке спутанным пепельным прядям.       Виктор всегда спал плохо, беспокойно и мало, но Юри лишь этой ночью понял, что на самом деле все было в разы хуже. Обычно он ворочался во сне, разговаривал, ворчал то ли на русском, то ли на каком-то другом языке, Юри не разбирал и не пытался, но сегодня он проснулся от дикого, жуткого вопля посреди ночи.         — Юри, помоги! — отчаянно кричал Виктор — и Юри в тот же миг сдернуло с кровати. Неудивительно, что он начал бояться ложиться спать.       Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем Виктор зевнул и сонно заморгал, но держать глаза открытыми дольше пары секунд у него не выходило. Юри вздохнул и с сожалением убрал руку с его волос — мягкий шелк, жидкое серебро, струящееся меж пальцев, к которому, как к драгоценности, иррационально тянуло прикоснуться, чтобы убедиться, что в следующую секунду та не рассыплется в прах.         — Ммм… Маккачи-и-ин… — пробормотал Виктор, придвинувшись ближе и ткнувшись носом куда-то ему в ключицу. С губ сорвался смешок, и Виктор вдруг резко вскинул голову, с размаху въехав ему макушкой по подбородку, да так, что у Юри громко клацнули зубы.         — Юри? На его растерянном лице отпечаталась смесь смущения, удивления и беспокойства.         — Ауч, — только и сказал он. — Кажется, теперь мы квиты.         — А где…         — Твоя одежда на полу с той стороны. А я пока чайник поставлю, — невпопад закончил Юри и сполз на пол. Затекшие мышцы отозвались болью.       Они вдвоем оккупировали балкон: Юри, наконец-то перетащивший сюда удобный стул вместо поднадоевших коробок, и Виктор, как обычно забравшийся под потолок на верх стремянки. Снаружи шел ливень, тихим шорохом стучащий в окна; взгляд Виктора был прикован к городу за стеклом и стеной дождевых капель, а молчание нарушал лишь его негромкий голос, без слов напевающий незнакомую мелодию.         — Это песня? — из любопытства спросил Юри. Раньше тот никогда не пел. По крайней мере, в его присутствии.         — Да, — кивнул Виктор с легкой, едва заметно грустной улыбкой. — Русская. Немного про дождь, гуляющий по Невскому проспекту, а на самом деле совсем о другом. Юри уже знал, что Невский проспект — главная улица Санкт-Петербурга: сделанные на ней снимки были едва ли не первыми, выпадающими при поиске фотографий северной столицы России.         — Знаешь, я не думал, что когда-нибудь уеду из России. Путешествовать одно, а переезд, это странное чувство отвыкания… Иногда я ловлю себя на том, что забываю русские слова. Английские помню, французские со скрипом, но тоже, японские теперь лезут вперед английских, а русские приходится мучительно вспоминать. Я даже русскоязычных исполнителей никогда не слушал, потому что мне не нравилось, как звучат песни на русском языке. Не нравилось, что смысл их слов для меня слишком понятен, хотелось… недосказанности, что ли? А потом я переехал сюда. И однажды случайно понял, что то ли слушал не те песни, то ли слушал как-то не так. Это странно?         — Нет, — Юри покачал головой. — Когда я уехал в Детройт, поначалу было очень тяжело без всех этих мелочей, которые привыкаешь считать вечными и неизменными, без родной речи вокруг, без способности… объясниться так, чтобы тебя совершенно точно правильно поняли. Не особо хорошо помню что-то насчет песен, но читать я точно стал в разы больше. Именно японской литературы. А Пичит пересматривал любимые тайские фильмы. И сейчас порой пересматривает. Это нормально. Мы не выбираем, где нам родиться, но выбираем, где жить. И выбор уехать не значит, что скучать по родным местам неправильно или не должно. Виктор по привычке прижал палец к губам, как делал в минуты задумчивости, и уставился в пространство. Юри слышал, как он говорит по-русски — обрывки слов и фраз в найденных в интернете видео, но ни разу лично. Да он и не знал, что на самом деле ему этого хотелось. Виктор выглядел расслабленным, спокойным, пусть и с легкой примесью тоскливой меланхолии во взгляде, и Юри всей душой надеялся, что он не помнит ни того, как звал его в своем кошмаре, ни того, что именно ему снилось, хотя разум кричал об обратном. А ведь прошло всего несколько дней с тех пор, как он снова начал улыбаться…         — Певец из меня очень хреновый, так что потом не жалуйся, что я не предупреждал! Юри, погруженный в собственные мысли, не заметил, как Виктор ушел с балкона и вернулся с телефоном в руках; найдя то, что нужно, тот удовлетворенно хмыкнул и вытянул мобильник вперед. Из динамиков донеслись гитарные аккорды.       Насчет хренового пения Виктор сильно преувеличил, пусть он и правда редко попадал в ноты, но Юри вслушивался в непривычно звучащие слова, складывающиеся в изящные фразы, ставший более низким тембр его голоса, и пытался угадать, что эти слова могли значить. Будто прочитав его мысли, Виктор начал тихонько переводить, попутно вставляя комментарии. Русский был не менее многозначным, нежели японский. Просто многозначность у этого языка была своя собственная.         — Я хотел сказать спасибо, — вдруг произнес тот, и Юри вопросительно склонил голову набок. — Даже не помню, когда мне в последний раз удавалось проспать так долго и не перебудить весь дом.         — Виктор, — осторожно начал Юри, — ты можешь не отвечать, если не хочешь, но я должен спросить.         — Почему я звал тебя?         — Да.         — Потому что ты был там. В моем кошмаре. И даже там ты пытался помочь, — Виктор смотрел на него со своего импровизированного насеста, и в его глазах мерцали морозно-синие огоньки. — Чаще всего мне снится шанхайский ледовый дворец, тот самый, с чемпионата мира, иногда «Юбилейный» или тот каток в Citizen Plaza. Сначала я просто катаюсь, а потом… потом что-то происходит. Реальность меняется, и я не могу на нее повлиять. Один раз мне приснилось, что при выполнении винта нога подвернулась, и я упал. Потянулся рукой, а она рассыпалась на кусочки, и уборщик, смахивающий на зэка, сгреб их веником в совок и выбросил в мусорный бак, стоящий посреди катка. Интересно, что курит мой мозг, пока я сплю? Он говорил обрывисто, с презрительными нотками в холодном голосе, но Юри видел, как при этом едва заметно дрожат его руки.         — До сих пор помню интервью, в котором один фигурист сказал, что любые медали забываются в мгновение ока. Я читал его в нашем русском «Спорт-Экспрессе» и думал — какая ерунда, как можно забыть собственную победу? А теперь, — Виктор усмехнулся, неприятно и зло, — года не прошло, а я уже не могу сказать, сколько раз слушал на пьедестале гимн России и где это было вообще. «Ты вернешься, — рвалось изнутри. — Вернешься и вспомнишь!» Но Юри промолчал, чувствуя, что сейчас Виктор этим словам не поверит. И просто подошел ближе, накрыв его холодные руки своими — теплыми.         — У меня тоже есть вопрос. И ты тоже можешь на него не отвечать, но задать его необходимо. Почему ты так… возишься со мной? Прежде чем Юри смог вставить хоть слово, он продолжил:         — Ты не обязан меня терпеть. Как терпел меня Яков, как терпят родители, потому что у них нет другого выхода. Как терпел Крис, когда я взял и свалился ему на голову в заслуженный отпуск — правда, он сам приглашал, хотя и был тогда здорово нетрезв. Как все остальные, кому приходится со мной столкнуться. Виктор закончил говорить и уставился на него, нервно покусывая губы.         — Ты прав, — тяжело вздохнул Юри — ему казалось, что эту тему они давным-давно закрыли. — Терпеть тебя я не обязан. Но я ведь и не терплю. Я могу пообещать, что предупрежу, если мне что-то не понравится. Или что выкину тебя отсюда в ту же секунду. Серьезно, Виктор, — он всеми силами сдерживал дурацкий смех при виде его излишне обеспокоенного лица. — Я провожу с тобой время потому, что мне это нравится, что бы ты там сам себе ни навыдумывал. И я просто хочу тебе помочь. Этого мало? Спустя несколько бесконечно тянущихся секунд Виктор кивнул:       — Этого более чем достаточно. И улыбнулся — робкой неуверенной улыбкой.

***

      Когда Виктор, договорившись об аренде катка в ближайшую субботу, отсоединился, положить телефон хотя бы на тумбочку он не успел: Маккачин, явно решивший, что хозяин заскучал, с разбегу врезался сзади ему в ноги, и Витя с воплем шлепнулся на пол пятой точкой. Многострадальный мобильник, разумеется, вылетел из рук и со стуком грохнулся рядом; по новому экрану побежала мелкая сеть трещин.         — Маккачин, ну и скотина же ты, — с чувством выругался он, отбирая у пса потрепанный айфон, который тот уже грозился попробовать на зуб, и потирая задницу. — Ладно, хоть не лед… Витя слишком хорошо помнил, как в свои десять-одиннадцать лет ходил весь в синяках, каждый вечер с ног до головы обмазываясь гелями и мазями от ушибов, но старые не успевали сходить, как появлялись все новые и новые: от ударов об лед на ежедневных тренировках, от падений в тренажерном зале, куда фигуристов пинали на занятия по физподготовке — Витя поначалу регулярно цеплялся ногой за металлические скобы, через которые должен был прыгать, и один раз все-таки встретился с одной из них лбом. Что, впрочем, тренерам было не в новинку.         — Мозгов у тебя все равно нет, чай, не помрешь, — сказал Яков, обнаружив его в раздевалке под краном с холодной водой после близкого знакомства его головы с хреновиной, косящей под гимнастический снаряд. Виктор поймал себя на мысли, что страшно по этому скучает.       Родители отпустили его с Юри в храм на Новый год в обмен на то, что непосредственно полночь он встретит с ними дома, и Витя легко согласился: все-таки в Японии важнее было встретить первый рассвет. Он помнил храм Мэйдзи Дзингу, запах благовоний из курильни, шорох, с которым монетки по пять йен скатились в прорези деревянного покрытия, шершавую на ощупь веревку из рисовой соломки, ведущую к колоколу, таблички на вбитых в доски гвоздях, легкие хлопки… выражение лица Юри, умиротворенное, нежное, пока он стоял перед хайдэном с закрытыми глазами и руками, прижатыми ладонями друг к другу, а Витя, поклонившись, кажется, на два раза больше, чем нужно, смотрел на него и думал, что у Юри с левого уха сползла вязаная шерстяная шапка с дурацким белым помпоном, а старые очки, чьи дужки совсем разболтались, вот-вот свалятся с носа. В итоге почти свалились — на совместной фотографии, которую Витя, поколебавшись, все-таки решил сделать.       Последние выходные перед началом семестра он с чистой совестью собирался провести у Юри: данное на каникулы домашнее задание он честно закончил еще до Нового года, да и с Маккачином провел два дня подряд, гоняя его по парку во время пробежек, отмывая ему лапы после долгих прогулок и вычесывая из кучерявой шерсти колтуны. Первое же, что сделал Виктор, приехав к Юри вечером пятницы, это потребовал у того показать ему свои коньки.         — Юри, скажи мне честно, где ты выкопал этот… — на языке зудяще вертелось слово «хлам», но ценой неимоверных усилий ему удалось сдержаться, — …антиквариат? Ботинки выглядели так, словно пару десятков лет назад, когда они, наверное, были еще новыми, по ним проехался бульдозер; кое-как заточенные лезвия внушали благоговейный ужас.         — Как ты только ноги не переломал, — возмущенно ворчал Виктор, инспектируя болтающиеся крепления.         — Купил самые дешевые коньки на распродаже, — Юри пожал плечами, убирая их обратно в спортивную сумку. — Все лучше, чем каждый раз за прокат переплачивать. Да и потом, зачем мне хорошие профессиональные коньки, если я только и умею, что делать перекидные прыжки да несколько видов хореографических дорожек?         — То, что ты умеешь, я завтра посмотрю лично. И я куплю тебе нормальные коньки вместо этого кошмара, это даже не обсуждается, — отрезал Витя. — Мне и самому нужны новые, а то старые ботинки на ладан дышат. Чудом до сих пор не развалились. Свои коньки он оставил дома. Мысль о том, что завтра он точно не будет кататься сам, отдавалась в висках острой ноющей болью.       Администратор катка в Эдогаве, заметив Юри, следующего за Витей безмолвной тенью, подавилась уже готовым вырваться ohisashiburidesune и ограничилась приветственным поклоном. Он бросил свой рюкзак на пустую скамейку в раздевалке, вытряхнул оттуда форму для тренажерного зала — разминку и упражнения на растяжку никто не отменял — и чуть не подавился зажатой между зубами шпилькой для волос, внезапно увидев в зеркале отражение закончившего переодеваться Юри: обычно лохматые волосы зачесаны назад, глаза, черные, глубокие, не защищенные стеклами очков, слегка щурятся от яркого света лампы, раскачивающейся под потолком, на лице — доселе не виданная решимость. Закономерно. Витя чуть повернул голову и закрепил пучок на затылке. Он пока не видел Юри на льду. А на льду люди имеют свойство меняться.       Юри рассказывал, что довольно долго занимался балетом, но Виктор увидел бы это и так: непринужденная легкость, с которой он только что забросил ногу на перекладину шведской стенки и коснулся ступни рукой, говорила сама за себя. Витя, окончательно разогревшись после физкультуры, опустился на пол и медленно сел на шпагат, чувствуя, как ноют отвыкшие от нагрузки растягивающиеся мышцы и связки. «А нечего филонить и мороженое жрать ведрами», — мстительно отметил внутренний голос, до боли напоминающий ехидное меццо-сопрано Лилии Александровны. И неважно, что он за месяцы вынужденного отпуска похудел на несколько кило, а на улице его порой сносит ветром.         — Сколько ты обычно разминаешься перед катанием? — спросил Виктор, сменив продольный шпагат на поперечный.         — Забег от Шинаномачи до спорткомплекса наперегонки с Пичитом считается? — хмыкнул сидящий рядом Юри, почти касаясь лбом коленей.         — Не особо.         — Тогда нисколько. Мы ведь не профи, — он пожал плечами и легко встал на ноги. — Готов?         — Кататься тоже в кроссовках будешь? Юри уже сноровисто затягивал нейлоновые шнурки.       На катке было прохладно и тихо, и Витя по привычке раздул ноздри, втягивая родной знакомый запах искусственного льда и пластика. Юри — «ты вообще слышал о чехлах для лезвий?!» — скользнул на ровное ледяное зеркало, матово поблескивающее в свете высоких ламп. Виктор практически влип животом в ограждение, вцепился в него пальцами, жадно разглядывая фигуру в черном спортивном костюме, кружащую у бортика. Взгляд собранный, уверенный, лицо сосредоточенное, каким не было ни разу, когда Витя забегал к нему на работу, вечно отрывая от дел; он вздрогнул, когда Юри, кивнув сам себе, начал повторять дорожку шагов из его старой произвольной программы. Той самой, что принесла шестнадцатилетнему Виктору Никифорову очередной мировой рекорд и всеобщую славу… Ноги после отработки хореографии по ночам сводило судорогой, при виде балетного станка хотелось сразу заткнуть себе рот кляпом, чтобы не издать ни звука, когда тело заставят изогнуться в очередной нелепой позе и назовут это истинной красотой; Юри же катался легко, непринужденно, естественно, как дышал. «Я ведь не профи», — сказал он каких-то десять минут назад. Не профи. Но если бы, всего лишь если бы Юри в далеком детстве поставили на коньки вместо занятий в балетной студии, лет в шесть или даже семь… Виктор резко выдохнул, чувствуя, как внутри едким колючим клубком царапается злая горькая зависть. Если бы это случилось, то сейчас Юри Кацуки был бы одним из лучших.         — Какие технические элементы ты умеешь делать? — стараясь звучать максимально нейтрально, поинтересовался он, стоило Юри подкатиться поближе. — Прыжки, вращения…         — Прыжки — только одинарные. Тулуп, лутц. Из вращений винт, но обычно я слишком быстро останавливаюсь. И либелу. Только криво. Детский сад, да? — он улыбнулся, убрав назад лезущие на лоб волосы. «Детский сад», — чуть было не согласился Виктор. «Детский сад, но ты и этого сейчас не можешь», — ввернуло подсознание, говорящее окончательно оформившимся голосом Барановской, что в голове, что в реальности имеющим редкостное сходство с работающей дрелью.         — Показывай. В нем всегда, с малых лет видели угрозу. Теперь, наблюдая, как Юри, набрав скорость для вращения, делает и впрямь кривую ласточку, Виктор внезапно понял, каково может быть оказаться по другую сторону. Смотреть на то, как кто-то другой делает то, на что ты не способен. И ощущать клокочущую ярость от того, что этому другому все это не нужно.         — Руки к груди в винте надо прижимать сильнее! — выкрикнул он, перегнувшись через ограждение. Почему Юри может вот так просто выехать на лед, а он нет?         — Быстрее! Почему он не может выбежать в обуви прямо на каток, сдернуть с него эти разваливающиеся на части коньки и нацепить на собственные ноги? Дыхание словно застряло, остановилось где-то в горле. Красиво. Юри на льду, как натянутая струна: коснись — зазвенит, задрожит под чуткими пальцами. Так красиво. До тошноты и выкручивающей наизнанку боли.         — Виктор! Виктор, все нормально? «Нет». Он моргнул, раз, другой, третий; Юри стоял напротив, видимо, только что помахав рукой у него перед носом, а его вдруг окатило обжигающей волной стыда. Это не один из тех, кто подкладывал булавки и бритвы ему в коньки. Не кто-то из противников, выжидающих, когда же он, наконец, упадет — уже дождались, злорадствуйте, пока можете. Не журналист, в насмешку назвавший его закатившейся звездой и рухнувшей надеждой в статьях своей пасквильной газетенки. Это же Юри. Юри. Юри, похожий на стеклянный фонарь с рассеянным огоньком свечи за прозрачными стенками, прогоняющим тени, прячущиеся по темным углам.         — Ты в порядке? — переспросил Юри, приоткрыв дверцу — та едва слышно скрипнула, легонько стукнувшись о пластиковый борт. Витю хватило только на заторможенный кивок; холод приятно остужал горящие щеки, а его взгляд, мягкий, но пронизывающий, пробирал до костей. Он вздрогнул, когда Юри ухватил его за запястье и потянул к себе, остановился в полшаге от искрящейся поверхности, вылизанной ресурфейсером, чуть не перелетев через разделяющий их невысокий порог.         — Нельзя… в обуви, — хрипло выдохнул Витя. Но Юри не слушал — потянул сильнее. И Виктор, инстинктивно зажмурившись, шагнул на скользкий лед, чтобы секундой позже едва не рухнуть ему на руки, когда ноги в кроссовках на плоской подошве неизбежно разъехались в стороны.         — Открой глаза. Жутко. Но так надо.         — Стой ровно. Страшно.         — Я упаду, — вырвалось у него, испуганно и жалобно.         — Когда упадешь, я тебя поймаю. «Если» было бы неправдой. Юри не умеет врать.         — Хорошо.         — А хочешь присвоить лед себе — выйди на него и забери, — тихо шепнули Вите на ухо. Глаза распахнулись сами собой, и моментом позже вокруг него кольцом сомкнулись теплые руки Юри.         — Я выйду. Кивок в ответ; Юри на коньках одного с ним роста — забавная, странно важная мелочь. Неважно, сколько раз ты упадешь. Главное, чтобы в случае неудачи было кому помочь тебе подняться.

***

      Судя по благостному настроению шефа, новогодние праздники он провел хорошо, а потому, о чудо из чудес, удержался от стандартных придирок, без единого звука забрав у Юри папки с рассортированными договорами и их многочисленными приложениями. Юри, ожидавший очередного шквала замечаний, под конец дня даже позволил себе надеяться, что еще где-нибудь через год за подобную работу ему, может быть, даже скажут спасибо. Если, конечно, к тому моменту не выставят на улицу за очередной косяк. И не вычтут из зарплаты деньги, ушедшие на ремонт сканера, почти погибшего смертью храбрых в неравном бою против двойного эспрессо. Перед глазами, несмотря на очки, все слегка расплывалось, да и Пичит, пару дней назад вытянувший его на обеденный перерыв в ближайшее кафе у Нака-Мэгуро, отметил, что он снова начал щуриться: видимо, зрение, вроде бы стабилизировавшееся после окончания школы, вновь стало ухудшаться.         — Да ты за компьютером сутками сидишь, — Пичит всплеснул руками, и кусок клубники с торта слетел с его десертной вилки, приземлившись под чьим-то стулом. — Еще бы у тебя зрение не падало, хоть бы экран защитный купил или ноутбук новый, на твоем, наверняка, динозавры в маджонг играли! Юри пришлось обещать, что при случае он обязательно сходит к окулисту, который выпишет ему новые очки. Тем более, что и Виктор не далее чем вчера сказал ему примерно то же самое.       Юри догадывался, что на катке с ним будет сложно. Догадывался — и взгляды, которые Виктор бросал на лед, окруженный высоким полупрозрачным ограждением, лишь подтверждали его мысли.         — Когда Виктор Никифоров выходит на лед, даже близко не должно быть никого больше, это он дает понять совершенно точно, — со смехом говорил один из комментаторов на видео его выступления с чемпионата Европы, которое Юри пересматривал много раз. Тот Виктор на льду был богом, и богам не пристало равняться на смертных. Его Виктор, как умел, лечил переломанные, искалеченные крылья, которые каждый раз срастались как-то не так.         — Знаешь, если бы ты занимался катанием с детства, сейчас был бы в первой пятерке мирового рейтинга, — сказал он Юри, когда они вернулись домой с катка. — Кто-то из наших спортивных журналистов назвал это даром владения коньком, которому нельзя научить, с ним можно только родиться. У тебя он есть.         — Может, ты и прав. Но с моими нервами только в соревнованиях участвовать, — ответил он, вспоминая, как его выворачивало от страха на простейшей презентации перед группой даже на последнем курсе академии. — Победителями тоже по большей части рождаются, а не становятся. И вот как раз это мне не дано.         — Держу пари, ты просто не пробовал. Скажи, Юри, — Виктор, до этого нарезавший круги по комнате, вдруг остановился, — по-твоему, я слабак?         — Конечно, нет.         — Но я боюсь выйти на лед даже в кроссовках, я молчу про коньки. До такой степени, что тебе пришлось меня ловить, чтобы я не падал. Я слабак?         — Нет.         — Значит, и ты тоже. Ты во многом сильнее меня. И я тебе завидую, потому что ты можешь гораздо больше, чем я, — честно признался Виктор и сбежал на балкон, хлопнув дверью и оставив Юри наедине со своими мыслями.       Виктор, у которого закончилась его трехнедельная лафа, утром понедельника с ворчанием потащился в школу, и Юри не ждал его у себя раньше среды, так что, вернувшись с работы домой, он был несказанно удивлен, обнаружив его лежащим на диване и нервно грызущим карандаш — пластиковые автоматические он принципиально не признавал. Завидев его, Виктор тут же вскочил, размахивая каким-то листком.         — Тебе стоит это увидеть! — сходу выпалил он в своей обычной манере: ни здрасьте, ни до свидания.       — Расписание внеклассных занятий на весенний семестр, — Юри вслух прочитал заголовок.       — Вот сюда посмотри, — Виктор нетерпеливо ткнул пальцем в середину таблицы. Двадцатое марта, закрашенная желтым строка. Юри даром что не икнул, вчитавшись в мелкий черный шрифт. И непонятно, то ли вселенная в очередной раз решила посмеяться над Виктором… то ли на самом деле это стоит расценить как подарок.         — Ночь фигурного катания? Серьезно?         — Видишь место проведения? Совсем рядом с начальной школой KAIS.         — Получается, либо каток принадлежит школе, либо он частный, и у школы с его владельцами есть договоренность.         — Я должен там выступить. Глаза Виктора горели упрямыми колючими льдинками.         — Понимаешь, Юри? Я просто обязан.         — Да. Ты обязательно должен устроить всей школе показательное выступление.         — Как думаешь, если я предложу нашему директору такой вариант, мне разрешат там тренироваться?         — На постоянной основе? Виктор кивнул. Да, у него были все шансы заполучить пропуск на каток, который уж точно обойдется ему в разы дешевле, чем время на ледовой арене в Эдогаве — какой счет они в итоге выставили семье Никифоровых, Юри знать не желал: крепче спать будет. Оставалась только одна проблема, о которой они оба думали в этот момент.         — Мне нужно не просто начать кататься, мне нужно снова начать прыгать хотя бы тройные прыжки, — Виктор прислонился к спинке дивана и склонил голову, занавесившись волосами. — Четверные раньше лета нереально. И то — в лучшем случае. Но и с тройными можно сделать красивую программу.         — Разумеется. Как твои юниорские, например. Тот на мгновение напрягся, сверкнул синими глазищами, на доли секунды полыхнувшими злыми огоньками, и выдохнул:         — Да. Как мои юниорские. Он зацепил пальцами серебристую прядку, начал заплетать ее в лохматую неровную косичку, как делал всегда, когда нервничал. Юри со вздохом мягко перехватил его руку:         — Не расчешешь ведь потом, балда. Виктор неловко прижался лбом к его плечу.         — Надо коньки новые. Я уже магазин нашел, вроде хороший. Съездим в субботу?         — Куда ж я денусь. Тихий смешок.         — А еще я мороженое купил. Персиковое.       На персонал спортивного магазина «Victoria» на Акихабаре Виктор произвел неизгладимое впечатление, и Юри вряд ли смог бы правильно охарактеризовать, хорошим оно было или плохим. Но незабываемым — однозначно. В нужную секцию он влетел вихрем, по дороге чуть не снеся стенд с кроссовками для бега, и тут же залип на ботинки для коньков, стоящие на полках.         — По-хорошему, нам нужно что-то вроде магазина при катке, но все те, которые я обошел за неделю — редкостное дерьмо, — объяснял Виктор, деловито осматривая пару черных ботинок с уже прикрепленными лезвиями. — Понятно, что для развлечения это, наверное, сойдет, хотя ты наверняка своими коньками даже при катании раз в неделю неоднократно натирал себе ноги или часто их подворачивал на катке, я прав? В монолог Виктора, если тот разошелся, невозможно было вставить ни единого слова, так что Юри ограничился кивком.         — Потому что колодка раздолбалась задолго до того, как их предыдущий владелец выставил их на продажу. Если ботинок начал ломаться, никакая шнуровка не спасет. Правда, — его лицо вдруг помрачнело, — бывает так, что выбора нет. А если выбирать между старыми разваливающимися и новыми неразношенными коньками, я честно не знаю, что хуже. Юри вдруг вспомнил им же рассказанную историю о том, как четырнадцатилетний Виктор чуть не грохнулся с пьедестала каких-то петербургских соревнований во время церемонии награждения, когда ботинок его левого конька в прямом смысле слова развалился на части, так что обратно он шкандыбал босиком, и негромко хихикнул, представив себе улыбающегося на камеру Виктора, гордо шествующего по красной дорожке: на шее золотая медаль, в руках — почившие с миром коньки.         — Вот, попробуй, должны подойти! — ему в руки пихнули пару черных коньков с ярко-желтыми блокираторами на лезвиях. Юри наклонился и начал развязывать шнурки.       В итоге на улицу они вышли только часа через три: после того, как Виктор по несколько раз перемерил все имеющиеся коньки его размера, не забыв пройтись по каждой мелочи, начиная от цвета крючков и заканчивая рисунком на ботинках, он все же остановил свой выбор на паре довольно обычных на вид черных коньков из какого-то крутого материала — в чем его крутизна и какова ее степень, Юри так и не понял, — и собрался было оттащить все на кассу, когда его взгляд вдруг зацепился за стенд с отдельно продающимися лезвиями, и Виктор вновь оказался потерян для общества на добрых четверть часа.         — Заточка входит в стоимость, — тут же материализовался испарившийся было консультант. Спустя сорок минут на черных Викторовых ботинках красовались новые лезвия. Золотые.       Он не удивился, когда Виктор предложил заглянуть на каток в Citizen Plaza — ледовая арена в «Мэйдзи Дзингу» уже закрылась, да и ехать было совсем близко. Народу в это время суток обычно приходило немного, так что вскоре они оба уже стояли у бортика, синхронно морщась: новые ботинки казались сделанными из цемента.         — Я на лед, — в итоге сказал Юри, отдав Виктору те кислотные чехлы. Тот проводил его тоскливым взглядом. Что ж, была не была.         — Виктор, коньки сними.         — Чего?         — Просто доверься мне, хорошо? Юри подкатился к самому краю, уже не имея понятия, насколько хорошей была эта внезапная идея, но, как показывала практика, импровизация удавалась ему лучше всего.         — И что дальше? — по-птичьи склонил набок голову Виктор, невольно поежившись: пол был довольно холодным.         — Вставай.         — Куда?         — На ноги мне вставай. Не бойся. Помни, упадешь — поймаю. Виктор, чудом не соскользнув на лед, вцепился в него мертвой хваткой, как утопающий во время шторма — в спасительный буек; Юри крепко обнял его за талию и, держась за бортик, как за перила, медленно поехал вперед.         — Ты псих, ты об этом знаешь? — прошептал Виктор, упираясь подбородком ему в плечо.         — Зато ты катаешься. Даже на коньках. Да? К ногам будто прицепили здоровые гири, но Юри продолжал медленно ехать вперед, отталкиваясь рукой от ограждения и хватаясь за него вновь каждую пару метров; Виктор, наконец-то переставший дрожать, внезапно затрясся вновь, на этот раз от смеха.         — Знаешь, меня года в три-четыре тренер за руки на буксире катала, но вот такое — в первый раз. Его быстрое горячее дыхание опаляло кожу, и Юри едва добрался до дверцы, у которой все еще валялись брошенные Виктором коньки.         — Прямо круг почета, — насмешливо фыркнул тот, спрыгивая на лед, а со льда сразу на пол. — Холодно, блин! И, стоило Юри выйти следом, повис у него на шее, жарко прошептав на ухо:         — Спасибо, Юри.         — Скажешь через два месяца. Губы Виктора растянулись в улыбке. Он принимал вызов.