Friends just sleep in another bed And friends don't treat me like you do Well I know that there's a limit to everything But my friends won't love me like you No, my friends won't love me like you Ed Sheeran - "Friends"
Голова раскалывалась на части. Нет, не так: создавалось ощущение, словно мозгом долго и упорно колотили по черепу изнутри, а в левый висок для пущего эффекта воткнули включенную электродрель — Юри спросонья мерещилось мерзкое металлическое жужжание, смутно напоминающее звук работающей бормашины. В ответ на ассоциацию с работниками стоматологии заныла челюсть, и Юри со стоном перекатился на другой бок, даже не пытаясь открыть глаза. Знал ведь прекрасно, как его организм переносит алкоголь. Ничему-то его жизнь не учит. Приступ самоуничижения по расписанию шел одновременно со страшным похмельем сразу после возвращения обрывков воспоминаний. Юри, как в свое время опытным путем в Детройте выяснили они с Пичитом, был одним из тех уникумов, которых ками-сама благословил алкогольной потерей памяти, стоило концентрации этилового спирта в крови превысить допустимые промилле. Пичит поначалу думал, что Юри над ним издевается, но в итоге нашел себе прекрасное развлечение, снимая все происходящее на камеру и потом радостно вгоняя его в краску подробным рассказом, что он накануне умудрился натворить. В этот раз все обрывалось на моменте, когда Юри в идзакае выпил вторую порцию сакэ, а все остальное, вплоть до пробуждения в собственной постели, было покрыто мраком и туманом. Выяснить бы еще теперь, как ему удалось добраться до дома! Превозмогая головную боль, он кое-как сел на кровати и с трудом разлепил словно склеившиеся веки; в квартире, к счастью, было темно, хотя он не помнил, чтобы вчера утром задергивал шторы. Вслепую нащупав очки, Юри водрузил их на переносицу — на часах было начало второго — и попытался встать, когда внезапно угодил голыми ступнями в заботливо подставленный тазик. Рядом на полу обнаружилась полуторалитровая бутылка воды, на тумбочке – пустой стакан, блистер с таблетками и придавленная будильником короткая записка. «Аспирина надо две таблетки, в холодильнике готовый бенто, тренировка с часу до трех, если проснешься и будешь в состоянии. В.» - гласил клочок бумаги, вырванный из школьной тетради, а Юри мигом растерял остатки сонливости. Виктор! Голова взорвалась болью, и он, дождавшись, пока лекарство растворится, залпом осушил содержимое стакана и вцепился в бутылку. Виктор вчера хотел показать ему готовый вариант программы, а он даже не предупредил, что не придет на каток. Этого и так с лихвой бы хватило, чтобы почувствовать себя последней свиньей, но мозг услужливо подбросил следующую мысль: Виктор наверняка пытался его найти, раз на тренировке он не появился, и, судя по всему, нашел и привез домой. Юри со стоном закрыл лицо руками. Если ему казалось, что это вчера в кабинете начальника от стыда хотелось провалиться сквозь землю так глубоко, как никогда ранее, то ему явно не следовало спешить с выводами. Позорище. Оставленный Виктором бенто Юри отложил на вечер, вместо этого забежав в конбини по дороге к станции и схватив с полки последний онигири; полупустой вагон электрички едва заметно раскачивался на рельсах, но и это вызывало тошноту. «Больше никогда в жизни не буду пить, даже если найдется повод», — мрачно пообещал Юри, уставившись на рекламный плакат: бутылка пива «Asahi» на нем прозрачно намекала. Рюкзак без коньков и спортивной формы был непривычно легким, но сейчас он не вышел бы на лед и под расстрелом, да и к тому же — он покосился на часы — в лучшем случае он успеет к самому концу двухчасовой тренировки. Юри со вздохом прислонился к прохладному поручню. Нужно извиниться перед Виктором. И он понятия не имел, как. Мимо сидящего за стойкой администратора Ямашиты-сана Юри пролетел, как ядро из пушки, в поспешном приветственном поклоне чудом не поймав лбом дверной косяк, и, миновав раздевалку, вышел к ледовой арене. Виктор любил тренироваться в тишине, лишь изредка включая в плеере нужные мелодии, а потому на катке не играла музыка: слышен был только тихий шорох взрезающих лед лезвий. Стараясь не шуметь, Юри практически спрятался за бортиком, наблюдая, как Виктор делает плавный переход из заклона в бильман, и хотел было его окликнуть, когда тот взял разгон и вывернул на дугу захода. Это должен был быть тройной сальхов, только вот на втором обороте Виктора словно качнуло в сторону — и он с глухим ударом упал на лед, не проронив ни звука. Юри вцепился в края пластикового борта, уже готовясь через него перепрыгнуть, но вдруг замер: Виктор медленно сел, заторможенно отряхнув тающую на пальцах ледяную пыль, да так и остался примерзать к катку, безучастно потирая ушибленное бедро. На его лице застыло выражение тоскливой обреченности; оттолкнувшись ладонями ото льда, он все же поднялся на ноги и в следующую секунду, едва успев проехать пару сантиметров, как подкошенный, свалился на ровном месте. А Юри был больше не в силах стоять и смотреть. — Виктор! — крикнул он и, прямо в уличной обуви выбежав на арену, испуганно выпалил: — Ты в порядке? Виктор, подняв на него глаза, со вздохом схватился за его протянутую руку; волосы, до этого скрученные в лохматый пучок на затылке, растрепались и напоминали воронье гнездо. — В порядке. Просто день паршивый. По его виду Юри понял, что комментировать увиденное лучше не стоит. Да и пришел он сюда не за этим. — Прости меня. За вчерашнее, — Юри старательно давил в себе желание зажмуриться, чувствуя, как расползается по щекам жаркий румянец. Виктор окинул его странным пронизывающим взглядом. — Правда, я помню только то, как вышел с работы и добрался до идзакаи. Что вчера было? — Если ничего не помнишь, тогда за что извиняешься? — сварливо поинтересовался Виктор, скрестив руки на груди; глаза полыхнули гневным синим пламенем. — За то, что пропустил тренировку и не предупредил, что меня не будет. И если я что-то не то сказал или сделал... Кривая ответная усмешка выглядела издевательской. — Да нет. Все то. — То это было не специально, — закончил Юри свою мысль. — Просто на меня так действует алкоголь. Не веришь мне, спроси Пичита, он тебе и фотоархив свой детройтский продемонстрирует с радостью, только заикнись. Извини, я знаю, что ты хотел показать программу, и извини, что сегодня все так вышло, я просто... — Еще раз скажешь «извини», и я начну чесаться, — буркнул он. — Пошли отсюда. Юри протянул ему чехлы для коньков. В раздевалке Виктор грохнул на скамейку спортивную сумку и, вытряхнув из нее полотенце и чистую одежду, скрылся в душе; отступившая было головная боль вернулась, и Юри с чувством приложился лбом к металлической дверце шкафчика. Как будто от этого был какой-то прок. Все, чего ему хотелось — чтобы этот день поскорее закончился: даже негромкий плеск воды, доносящийся из душевой, действовал на нервы, до выступления осталась всего неделя, а учитывая его успехи на работе, на каток придется сбегать через окно. К моменту, когда вернулся Виктор, на ходу вытирающий влажные волосы, Юри мысленно едва не пробил дно бездны отчаяния — если это самое дно у нее вообще имелось. — Придешь завтра? — Виктор затолкал в сумку какой-то пакет и кинул поверх него коньки; молния еле застегнулась. — Я выбил у Ямашиты-сана еще один час, так что с двух до пяти лед мой. Юри растерянно заморгал. — Я думал, мы от меня вместе поедем. — Я пойду к себе. Маккачин один в квартире всю неделю, плюс у меня домашка не сделана. Все так, только вот раньше вышеперечисленное ему почему-то не мешало. Юри не оставалось ничего, кроме как вымученно улыбнуться в ответ. Виктор словно избегал его, и порочный круг мыслей, крутящихся в сознании, в итоге сузился до одного простейшего вопроса: что же он вчера, черт возьми, натворил? Они распрощались у станции Мэгуро. Юри отвернулся первым, не желая смотреть в его удаляющуюся спину, и встал в очередь к автомату у турникетов пополнить проездной, когда вдруг подумал, что не хочет оставаться наедине с самим собой в пустой квартире. Ноги сами понесли его в сторону работы: возможно, хоть так удастся разгрести часть завалов, неизбежно накапливающихся ко дню сдачи квартальной отчетности, — благо, ключи от офиса он всегда носил вместе с ключами от дома. На всякий случай. А в ящике стола нашелся заныканный там еще полгода назад рамен на любой вкус, и вскоре рядом с ноутбуком исходил паром пластиковый стаканчик с пшеничной лапшой, плавающей в бульоне. Виктор звонил ему вчера вечером — это Юри мог проследить по списку принятых и пропущенных вызовов на мобильном. Дальнейшие попытки восстановить цепочку событий потерпели крах; мрачно прикончив остатки рамена и украдкой косясь на планировщик на экране компьютера, он пролистал недлинный список контактов и набрал номер Пичита. — Я уж думал, тебя пришельцы похитили, — бодро протараторил друг. — Как дела? — Меня чуть не уволили с работы, я решил утопить мозги в сакэ, пропустил тренировку с Виктором и не предупредил его о том, что меня не будет, после чего он нашел пьяного меня и отбуксировал домой, — на одном дыхании произнес Юри. — А у тебя как жизнь? Кажется, он отчетливо слышал, как Пичит хлопнул себя по лбу. — Твою ж мать, — донеслось из трубки. — Ты где? — На работе. — Жди, скоро буду, — отрезал он. В ухо понеслись длинные гудки. Понятие "скоро" в случае Пичита было весьма растяжимым и могло варьироваться от нескольких секунд до нескольких дней, ибо с оценкой времени у него имелись серьезные проблемы, но на пороге «Wieden + Kennedy» он нарисовался часа через полтора: как раз когда Юри заметил, что цифры на странице открытого документа начали расплываться перед глазами. — Так и знал, что ты опять ешь какую-то дрянь, — фыркнул Пичит, выразительно поглядывая на мусорную корзину, гору бумажек в которой венчал стаканчик из-под лапши быстрого приготовления. Юри ногой запихал ее под стол. — А есть альтернатива? Пичит жестом фокусника извлек из-за спины пакет с логотипом уличного ресторана. — Тайская еда? — Доставай палочки. Вместе с одноразовыми палочками, пару которых он кинул Юри, Пичит вынул из пакета несколько картонных упаковок — от них по офису сразу поплыл аромат каких-то приправ — и, быстро осмотревшись, поволок их к низкому столику у дивана. Забравшись на него с ногами и положив на колени полосатую подушку, Пичит похлопал ладонью рядом с собой и, дождавшись, пока Юри сядет, проникновенным тоном доброго дядечки-психиатра произнес: — А вот теперь рассказывай. И Юри рассказал. О множащихся и множащихся делах, которые все кому не лень скидывали ему на голову до того, как он успевал выкопаться из завала дел предыдущих, о постоянном стрессе и недосыпе, о том, что ему не нужен будильник — он и так просыпается каждый час из-за накрывшего психоза и не способен заснуть без успокоительного, вылитого в чай, — о регулярных промахах на работе, исправить которые нет ни сил, ни времени, о скандале, что вчера абсолютно справедливо закатил ему начальник... и о том, как ему безумно захотелось послать все это к ёкаю на рога и на время выпасть из реальности, петлей сомкнувшейся на шее, а алкоголь оказался наилучшим возможным решением. — Слушай, я прекрасно понимаю, что ты уже успел сгрызть себя по полной программе, и не вздумай отпираться, я слишком хорошо тебя знаю, — выпалил Пичит, стоило Юри замолкнуть. — Но у всех бывают срывы, а ты, друг мой, конкретно заработался, и если не примешь меры, поедешь крышей, это я тебе гарантирую. — Дело не в срыве, Пичит, вот это я бы как раз пережил без особых проблем. Я обещал Виктору, что приду на тренировку. И не пришел. — Ну, он же спокойно может кататься без тебя, — как ни в чем не бывало пожал плечами друг и выудил палочками кусок курицы в кисло-сладком соусе. А Юри застыл: перед глазами возник Виктор, несколько часов назад не смогший приземлить даже двойной прыжок, Виктор, упавший на лед, как птица, подбитая чьей-то случайной стрелой... — Стой, — заметивший перемену Пичит ухватил его за плечо. — Или он не может? Юри снял очки, устало потер ноющую переносицу. — Я не знаю. Пичит, слава всем богам, промолчал. Домой он вернулся на предпоследнем поезде — на последнем ехать в одиночку теперь казалось неправильным; квартира встретила гулкой тишиной, и Юри, с превеликим трудом загнав себя в ванную, после душа без сил рухнул поверх одеяла да так и уснул, разлегшись по диагонали на кровати. И впервые за долгое время спал как убитый. На каток ненавидящий опаздывать Юри приехал заранее, но опередить Виктора ему не удалось: тот уже стоял перед зеркалом в раздевалке, и лишь приглядевшись повнимательнее Юри понял, что же было не так в его облике. Вместо спортивных штанов и толстовки на Викторе красовался костюм для выступления, и в памяти вдруг всплыли его слова, что ему нужно выбрать, в чем через неделю откатывать свою программу, а для этого необходим был пробный прокат. — А то знаешь, я как-то не хочу, чтобы во время тройного флипа у меня брюки на заднице треснули, — фыркнул тогда Виктор, убирая коньки в тканевый чехол. — Без краш-теста никак. Этот костюм Юри помнил: черный, с крупными стразами, полупрозрачными вставками на груди и единственным цветным элементом: алой подкладкой полоски ткани на талии, напоминающей короткую полуюбку, — помнил и то показательное выступление после юниорского чемпионата, принесшего пятнадцатилетнему Виктору мировую славу. Эластичная ткань, в электрическом свете ламп переливающаяся мелкими искорками, облегала его тело, как змеиная кожа, подчеркивая каждый изгиб, каждую его черточку. — Поможешь? — вместо приветствия спросил заметивший его Виктор. И прежде, чем Юри успел уточнить, какая именно потребуется помощь, перебросил волосы через плечо, оставив открытой почти полностью оголенную спину: молния, идущая наискось от левого бока до правого плеча, была застегнута где-то на четверть. — Конечно. Юри бросил рюкзак на пол; Виктор, стоило ему подойти ближе, вновь повернулся к зеркалу, а Юри, ухватившись за скользкую собачку молнии, медленно потянул ее вверх, с пугающим разочарованием наблюдая, как блестящая ткань скрывает острые крылья лопаток. Виктор слегка передернул плечами, чтобы лучше сел костюм, из которого он успел вырасти, поймал направленный на него взгляд в отражении и замер, когда Юри, не удержавшись, провел пальцами по полупрозрачному клинышку убегающей под пояс сетки. — Тебе идет, — с улыбкой отметил он, отойдя на шаг назад. — Почему ты выбрал именно его? Виктор собрал волосы в лохматый пучок, вытянул вверх руку; рукав плавно переходил в перчатку с обрезанными пальцами, и Юри в который раз восхитился, как красиво смотрится черный цвет на контрасте с его бледной, практически белой кожей. — Он счастливый. Виктор, проехав несколько кругов по катку, выглядел гораздо увереннее, чем вчера, и у Юри словно гора упала с плеч: не хотел бы он вновь увидеть на его лице то мрачное, пугающее отчаяние, что долгие месяцы преследовало их обоих. — Штаны вроде пока целы, — оптимистично заметил Юри, показав ему большой палец из-за бортика, у которого он стоял с видеокамерой на изготовку. Виктор закатил глаза. Махнул рукой — мол, включай музыку, — и замер натянутой струной словно в ожидании, когда чьи-то пальцы сыграют первый аккорд. Начало песни было резким и ярким, как искра, от которой разгорается пламя лесного пожара; Виктор и сам был таким же, особенно сейчас, разгоняясь для тройного тулупа — и прыгнул, взлетел свечкой в воздух, подняв над головой обе руки и красиво разведя их в стороны при почти бесшумном приземлении: только лезвие правого конька негромко чиркнуло по изрезанному льду. Юри шевелил губами, мысленно пропевая слова песни, отмечая, что здесь Виктор немного изменил дорожку, а тут переставил местами кантилевер и гидроспираль, медленно, на грани полной остановки и падения очерчивая ровный круг, касаясь льда ласково и мимолетно. Он ушел в каскад — надавать бы по дурной голове, что влепил третий прыжок! — будто крадучись на цыпочках, на зубцах перебежал на другую сторону катка, изогнулся в изящном полупоклоне, чтобы продолжить бешеную дорожку шагов и взмыть вверх в финальном прыжке, стараясь дотянуться до неба. Юри увидел, что так и не выключил видео, лишь когда на глаза навернулись слезы, и мигающий значок записи на экране превратился в расплывчатое пятно. — Ну как? Виктор, подкатившийся к ограждению, нервно разгладил невидимые складки на ткани костюма. — Если скажешь, что эта твоя программа отстой только потому, что в ней нет четверных, я тебя удушу шнурками от твоих же коньков, — честно ответил Юри — не то выдавил, не то прохрипел неслушающимся голосом. — Это было прекрасно. Правда, Виктор. Просто прекрасно. И чуть не выронил камеру, когда его стиснули в медвежьих объятиях. — Спасибо. Спасибо тебе. — Скажешь через неделю, когда вся школа и родители учеников будут тебе хлопать. Юри не видел в этот момент его лица. Но знал, что он улыбается.***
Услышав проклятый звонок, возвещающий начало предпоследнего урока, Витя, занавесившись волосами, со стоном растекся по парте. От стоящей в расписании последней физкультуры Ник предлагал его освободить, но после нескольких часов сидения в классе смена вида деятельности была бы как раз кстати, и Витя отказался. Лучше б от японского освободили хоть на неделю: с тех пор, как он перешел в группу продолжающих, нагрузка стала значительно больше, и порой он ясно ощущал, как от очередной новой темы по японской грамматике мозг вскипает и льется через уши. Учитель что-то негромко вещал у доски, но концентрироваться на его словах просто не было сил — вчерашняя тренировка в спортзале передавала пламенный привет в виде ноющих мышц и сегодняшних болезненных попыток спуститься по лестнице. Перед скорым выступлением он психовал как никогда, несмотря на увещевания Юри, что в его программе идеально все, что только можно оценить. Виктор на подобные заявления нервно огрызался, что это на пробном прокате все сейчас получилось, а в воскресенье ему ничего не стоит наделать «бабочек» вместо нормальных прыжков и в качестве идеально провальной концовки грохнуться на лед под завершающие аккорды песни, после чего даже обычно спокойный Юри взрывался и грозил дать ему леща. Витя не хотел вспоминать о том, что говорил Юри в прокуренной идзакае тем пятничным вечером; не хотел, гнал от себя эти проклятые мысли, но они возвращались снова и снова, как будто их притягивало магнитом, и чем больше он старался не думать, тем сильнее зацикливался на услышанном. Он не сомкнул глаз до самого утра, а когда в комнату прокрался первый солнечный луч, наглухо задернул шторы, чтобы Юри не проснулся, и сбежал, оставив ему все необходимое, лишь бы не сталкиваться с ним лицом к лицу. Сбежал, зная, что Юри все равно придет на каток. Только вот ему самому приходить туда не стоило. Виктор, поморщившись, вытянул в проход ушибленную ногу; фиолетовый синяк на полбедра понемногу светлел, приобретя по краям мерзкий грязно-желтый оттенок, но даже несмотря на мазь от ушибов до конца не перестал болеть. «А нефиг с таким дерьмом в башке на лед соваться», — недовольно прокомментировал внутренний голос въедливым тоном Якова Леонидовича. Витя мысленно послал его к черту. Когда ему все же удалось доползти до раздевалки у школьного спортзала, из одноклассников там остался только один парень, шумно возившийся с барахлом в своем шкафчике. Виктор даже его имени не помнил — вроде бы их в прошлом полугодии как-то посадили вместе делать лабораторную работу по химии, — а потому, расстегнув сумку, молча бросил ее на лавку. На пол закономерно вывалились коньки, которые он по старой привычке постоянно таскал с собой, а следом за ними — костюм, упакованный в полупрозрачный чехол. Витя наклонился за ним, улыбнулся, погладив приклеенные к сетке стразы; когда он впервые надел его, ему было всего пятнадцать, и кажется, что это время ушло бесконечно давно. Ему было пятнадцать, и все кому не лень обзывали его девчонкой из-за длинных волос и свойственной многим фигуристам обманчивой хрупкости. Ему было пятнадцать, и ему хотелось заставить других понять, что в спорте, в искусстве, в творчестве важен результат, а не какие-то характеристики человека, который его достиг. Ему было пятнадцать, и он мечтал создавать шедевры, которые и годы спустя будут удивлять и восхищать людей. Которые непременно будут помнить. — Это у тебя что, коньки? — раздался негромкий голос, и Витя вздрогнул, чуть не выронив из рук чехол с костюмом. Хаято, вспомнил он наконец имя парня, который сейчас протягивал ему украшенные золотыми лезвиями ботинки. — Капитан очевидность утверждает, что да. Виктор забрал их и вернул обратно в сумку; подумав, аккуратно сложил костюм сверху — не дай бог порвется, и шутка про плавки перестанет быть шуткой. То-то спектакль будет, любо-дорого смотреть. — На воскресенье? Хорошо катаешься? Раньше он, скорее всего, с надменной рожей перечислил бы все свои медали. — Что-то вроде того. Но благодаря случившемуся теперь знал, как мало они стоят. И как быстро они забываются. — Ого. Ну ладно, бывай, — Хаято шутливо отсалютовал и, с грохотом хлопнув дверцей шкафчика, закрыл замок и ушел, насвистывая себе под нос какую-то мелодию. Витя вытащил на свет божий свою спортивную форму и, сняв джинсы, оценивающе покосился на левую ногу: к и без того радужной гамме красок добавился зеленоватый цвет — как у несвежего зомби — а кожа на ощупь была сухой и горячей. Вздохнув, он выдавил на ладонь добрую треть тюбика с мазью и начал медленно втирать приятно охлаждающий гель, радуясь, что сегодня вечером каток занят. Да и что хорошего, если он убьется на тренировке за три дня до выхода на лед? Только добравшись до дома, Виктор в полной мере прочувствовал, насколько устал; Маккачин принес ему под ноги свой поводок, ткнулся носом в ладонь, ласково лизнул запястье и, укоризненно тявкнув, боднул его в бок, будто желая сказать, что хозяин, не желающий его выгуливать в свободное время, оборзел, по его мнению, окончательно. Пришлось подчиниться, и следующие полчаса Маккачин таскал его вокруг дома на буксире, а Витя, отчаянно зевая, надеялся разве что не вписаться на полной скорости в ограждение или фонарный столб. Когда же они вернулись в блаженную тишину пустой квартиры, он наскоро вытер псу лапы и не раздеваясь рухнул на кровать, отрубившись за секунду до того, как голова коснулась подушки. Проснулся Виктор за полночь, резко и внезапно; Маккачин, растянувшийся на своем коврике, вяло помахал хвостом, но глаза не открыл — много чести. Разминая на ходу затекшую шею и ощущая себя при этом старой развалиной, Витя поплелся на кухню в надежде, что в холодильнике найдется какая-нибудь еда, и ему не придется топать в конбини, ками-сама благослови круглосуточный японский сервис. К счастью, мама не забыла купить с запасом молочное желе, пару месяцев назад вытеснившее с вершины списка его любимых японских продуктов мороженое со вкусом зеленого чая, и вскоре он, для верности вооружившись столовой ложкой, выскребал кусочки мандарина из третьего по счету стаканчика. Юри его тоже любил, так что Витя, собираясь к нему на выходные, набирал в корзину порций двадцать: в конбини, к сожалению, это желе продавалось редко, и ради него приходилось топать в большой супермаркет, закрывающийся гораздо раньше, чем хотелось бы. При мысли о Юри губы сами собой разъехались в улыбке; тот говорил, что чаще всего используемый в Японии сорт мандаринов называется сацума, и он сам, когда был маленьким, частенько по пути в школу срывал эти фрукты с деревьев, свободно растущих вдоль покрытой яркими осенними листьями дороги, а перед уроком пытался оттереть салфеткой липкие от сока пальцы. — Давай летом вместе съездим в Хасецу? — предложил однажды Витя, когда после очередного рассказа о доме взгляд Юри вдруг стал печальным и отрешенным, будто подернутым дымкой. — Ну или не обязательно в Хасецу, просто на Кюсю. Как тогда в Киото с Пичитом ездили. Поедем? — Можно поехать на Танабату. Или на обон. — Обещаешь? — спросил он тогда. И вытянул вперед руку с оттопыренным мизинцем; Юри со смехом уцепился за его палец своим. — Обещаю. Когда точно, не скажу, но на Кюсю мы поедем. Должен же я наконец показать тебе, что такое настоящий онсэн. Витя кивнул в ответ, но думал только о том, как сильно ему хочется увидеть родной город Юри, дом, где он вырос, школу, в которой учился, парк, куда ходил гулять с друзьями. А еще с будоражащим испугом размышлял, как здорово было бы привезти Юри в Питер: купить пакет горячих пышек в сахарной пудре и, если будет холодно, кофе со сгущенкой, провести по любимым улицам и обязательно — ночью на каток в «Юбилейном», если удастся обратно отжать у Фельцмана ключи, покатать по городу на трамвае, показать, как в половине третьего ночи разводят мост Александра Невского, и понять, что они застряли не на той стороне, свозить в Петергоф, причем на дребезжащей маршрутке, чтобы Юри никогда больше не удивлялся его жалобам на российский общественный транспорт, — исключительно смеха ради... «Последнее, чего я хочу, это чтобы меня любили», — прозвучало в голове далеким эхом, и ложка со звоном упала на пол. Юри выразился предельно ясно, но почему даже вспоминать об этом каждый раз так больно? Витя выкинул в мусорку пустой стаканчик из-под желе и, дойдя до другого конца комнаты, дернул на себя дверь балкона. Он был просторнее и светлее той застекленной каморки, что была в квартире Юри, но там он всегда ощущал себя дома. Здесь, в Мэгуро — нет. Влажный ночной воздух без ветра застыл, как густой кисель, и Виктор закрыл обратно открытое было окно. Интересно, знает ли Пичит о том, что Юри мечтает никогда ни к кому не привязываться? И если знает, то почему не пытается это изменить? Мысль словно споткнулась, и Витя едва не зарычал, с чувством приложившись лбом о фрамугу окна. Почему все это продолжает царапать его изнутри? И почему, черт возьми, почему именно эти слова Юри задели его за живое? Отсутствие привычки смотреть под ноги сыграло с ним злую шутку; Виктор негромко зашипел сквозь зубы, споткнувшись о брошенный у порога рюкзак, и еле удержался от того, чтобы с размаху хлопнуть дверью. Сумка валялась рядом, и он со вздохом наклонился за своим многострадальным костюмом, чтобы повесить его в шкаф от греха подальше: в конечном счете, даже если он настолько двинется крышей, что забудет взять его с собой в воскресенье, отсюда до катка всего двадцать минут прогулочным шагом. Зеркало на внутренней стороне дверцы отразило недружелюбную помятую физиономию. Вернув на место вешалку, Витя покосился на белую с красным спортивную куртку, сиротливо лежащую на пустой полке. Форма российской олимпийской сборной две тысячи четырнадцатого года, а Виктор Никифоров — первый запасной, которому так и не пришлось тогда выйти на лед: к счастью, к несчастью ли, неизвестно. Он расстегнул негромко вжикнувшую молнию и набросил куртку на плечики поверх чехла с костюмом, провел рукой по трем изогнутым красным полоскам на белом фоне, символизирующим олимпийский огонь. Через полторы недели другой — Крис или мистер кленовый сироп, а может, кто-то третий, — станет новым чемпионом мира, забрав у него последний титул, который он не смог отстоять, и единственной возможной реакцией была злость, бесконечная злость на самого себя. Руки машинально сжались в кулаки. Послезавтра он откатает новую показательную так, как если бы это был решающий прокат на Олимпиаде. Иначе не вернется никогда. Даже с помощью Юри. На катке играла музыка: радостная, веселая, легкая до невесомости; под нее хотелось танцевать, она была до безумия знакомой, но ускользала, как предрассветный туман растворяется в солнечных лучах — незаметно, но неотвратимо. Витя рассмеялся своим мыслям и, разогнавшись, сделал сальто назад. Яков Леонидович точно придушил бы его голыми руками за глупое желание порисоваться, но из-за невысокого ограждения вместо возмущенного крика донеслись негромкие аплодисменты. За бортиком стоял Юри. — Это было красиво, но тебе лучше не рисковать, — занудные нотки все же промелькнули в его восхищенном голосе. — Получилось ведь. Торжество, вот идеальное слово, описывающее все то, что творилось внутри него от этого проката. Торжество. «Alegria», — всплыло в памяти, и Виктор улыбнулся: ну конечно. — Пойдем, достаточно на сегодня. На лезвие левого конька блокиратор он нацепил с трудом, балансируя на одной ноге; хихикнул, внезапно потеряв равновесие, когда его поймали теплые руки Юри. — Когда ты упадешь, я поймаю, помнишь? Витя стоял перед зеркалом, пытаясь расчесать запутавшиеся за время тренировки волосы, — надо все-таки собирать их в пучок или хотя бы в хвост, но как же от этого болит голова! Он завел руку за спину, пытаясь справиться с застежкой-молнией, но собачка все время выскальзывала из вспотевших пальцев. — Давай помогу. Юри медленно потянул ее вниз, и Виктор почти выкрикнул «быстрее!», когда к разгоряченной коже между лопаток вдруг ненадолго прижалась прохладная ладонь, а пальцы мягко очертили линию позвоночника от затылка до поясницы. У него вырвался судорожный вздох, когда Юри, чуть сдвинув в сторону мерцающую мелкими блестками-искрами ткань, коснулся губами его плеча. Юри осыпал поцелуями его плечи, шею, спину, выступающие лопатки, но он почему-то мог лишь смотреть, как щеки его двойника в отражении заливает румянец, глаза горят лихорадочным огнем, а зеркало запотевает от ставшего прерывистым дыхания, делая реальность размытой, нечеткой, зыбкой... Хотелось повернуться к нему лицом, ощутить прикосновения этих губ на своих; он вздрогнул, когда зеркало, похожее на лед, обожгло холодом его спину, но вспыхнул как спичка, стоило Юри запустить руки ему в волосы и дразняще провести кончиком языка по его губам. Его целовали безудержно и голодно, будто в первый и последний раз, и Витя мог лишь отвечать, цепляясь за рукава его олимпийки, как утопающий за спасительный буек, качающийся на беспокойных морских волнах. И это было самое восхитительное, самое правильное чувство, которое он испытывал когда-либо вообще. Виктора разбудила внезапная тишина, прерываемая лишь бешеным стуком сердца, а последующее осознание того, что все увиденное было не более чем сном, принесло с собой тоскливую горечь. Болезненное возбуждение, сводящее с ума, сконцентрировалось внизу живота, и он бросился в ванную, заперев на щеколду дверь и выкрутив до упора кран; забравшись в ванну, он подставил лицо под ударившие из душа хлесткие холодные водяные струи. Витя закрыл глаза, и ему без труда удалось представить, что это не собственная ладонь, а руки Юри касаются его, осторожно, но уверенно, и от его прикосновений бегут по спине мурашки и подгибаются ноги. Вода, льющаяся ему на голову, казалась ледяной по сравнению с вязкой теплой жидкостью, испачкавшей пальцы и живот, и это было одновременно отвратительно и сладко. Виктор обессиленно сполз по холодному кафелю, закрыв лицо руками. С него хватит. Хватит убегать от самого себя, хватит врать самому себе, когда всего-то нужно набраться мужества признать правду. Виктор Никифоров и Юри Кацуки не друзья. Потому что, как пел в своей песне Эд Ширан, друзья не спят в одной постели. О друзьях не снятся, не должны сниться такие сны. И на друзей не дрочат украдкой в душе, представляя продолжение того, что только что приснилось. Витя ухватился за бортик ванны и, поднявшись, закрыл кран, пока звук капель не стих окончательно. Они с Юри не друзья и никогда ими не были. Но если Юри настолько ненавистна мысль, что его любят... что он, Витя, может его любить, то разве они смогут стать друг другу кем-то еще? День прошел в безнадежной трясине самокопания. Если в школе ему удалось избежать внимания к своей скромной персоне и просидеть все уроки, не вылезая из угла, то совместной тренировки с Юри Витя ждал с ужасом, и не зря: стоило вдохнуть запах искусственного льда, пропитавший все помещения катка, как он будто вернулся в свой сон. Только вот Виктор знал, что он не был реальностью. И вряд ли когда-нибудь будет. Когда он упал с третьего прыжка подряд, удивление во взгляде Юри сменилось беспокойством, а после пятого падения — настоящим страхом. — Виктор, ты сегодня сам не свой, что-то случилось? Интересно, а то, что он по уши, безнадежно, окончательно и бесповоротно влюбился в человека, которому это нахрен не надо, считается? Витя отрицательно помотал головой и решил повторить хотя бы вращения, но на первом же волчке зубец конька попал в им же оставленную выбоину, и он грохнулся на лед, едва успев перегруппироваться. — Ты не заболел? От искреннего участия Юри становилось только хуже, и Виктору пришлось признать, что тренировка провалена с концами. Чуть более, чем полностью. Совсем. Без вариантов. — Давай будем считать, что до завтра я уступаю лед тебе. В безраздельное пользование. Оправдание вышло так себе, но сейчас он точно не мог придумать ничего лучше. — Мне кажется, я знаю, в чем твоя основная проблема на данный момент, — сообщил Юри, оставив на бортике блокираторы и подъехав к нему поближе. — Ты слишком много думаешь. Виктор издал нервный смешок. Знал бы Юри, насколько прав — поразился бы. — Один мой сэнсэй в школьном клубе часто об этом упоминал. Когда пытаешься думать о многих вещах одновременно, невольно распыляешься. Гораздо продуктивнее сконцентрироваться на чем-то одном. — Вероятно, так и есть, но сейчас мне это не поможет. А вот тебе не помешает встряхнуться после рабочей недели. Начинай от дальнего края ту дорожку с твизлами, которую я показывал в прошлый раз. На счет три. На душе скребли кошки.***
В воскресенье Юри проснулся рано; настолько, что, посмотрев на будильник, не поверил своим глазам: часовая стрелка застыла между цифрами восемь и девять, а по выходным они с Виктором обычно отсыпались до полудня, потому что частенько засиживались допоздна. Мир за стеклами очков обрел четкость, и Юри невольно покосился на диван: Виктор спал, свернувшись калачиком, в обнимку с подушкой, а его растрепавшаяся за ночь коса свисала до самого пола. События прошлой недели они больше не обсуждали, и Виктор клятвенно заверил его, что все в порядке, но бессознательно продолжал сторониться. Это настораживало, если не сказать пугало, и Юри пообещал себе обязательно во всем разобраться, как только закончится нервотрепка с выступлением. В конце концов, если он сам уже дошел до ручки, то что творится с Виктором, лучше даже не представлять. Стараясь не шуметь, Юри выскользнул из-под одеяла и, ненадолго скрывшись в ванной, вернулся поставить чайник. Забытый на тумбочке телефон негромко тренькнул оповещением — Пичит в очередной раз переспрашивал, во сколько точно будет начало и когда ему надо появиться на катке. Юри со вздохом отправил ему фотографию накарябанного Виктором расписания действа, которую показывал Пичиту несколькими днями ранее, и переставил мобильник на беззвучный режим: вряд ли он кому-то срочно понадобится. Точнее сказать, единственный человек, которому он мог бы срочно понадобиться, спал сейчас на его диване и видел десятый сон. Наконец-то не кошмарный. Родители Виктора, к вящей радости последнего, обещали непременно быть, но Юри почти физически ощущал дополнительное напряжение, тяжкой ношей сброшенное ему на плечи. — Это не международное соревнование, а показательный прокат. Причем прокат в школе, а не на ледовом шоу, — пытался воззвать к голосу разума Юри, когда Виктор начинал нервно мерить шагами комнату. — Как ты не понимаешь? Если я его провалю, то докажу самому себе, что не могу даже такой малости, как богом забытое школьное мероприятие! Если я проколюсь на такой ерунде, то о возвращении в большой спорт можно забыть навсегда! — раздраженной гадюкой шипел тот в ответ. — У профессионалов не бывает проходных прокатов. Если ты не стремишься откатать как можно лучше, на соревновании, на ледовом шоу или на сраной тренировке, то имеет смысл бросить катание прямо сейчас. С таким подходом никогда не стать профи. Возвращаться после провала трудно. Возвращаться после провала, когда от тебя многого ждут — еще труднее. Юри видел, что он боится, боится не справиться... и, как ни странно, справиться боится не меньше. — Я не знаю, смогу ли восстановиться к началу нового сезона, — сообщил Виктор нарочито небрежным тоном, раскачиваясь на поскрипывающей стремянке. — Если костяк программы готов в мае-июне, то в сентябре она и с грамотным тренером будет сырой. А мне и это не грозит. — Но ты ведь собирался уехать обратно в Россию, разве нет? — спросил Юри, надеясь, что в его словах не слышится ничего, кроме участливого интереса. — Я еще ничего не решил. Он знал с самого начала, что рано или поздно Виктор вернет свою прежнюю жизнь, но осознание того, что его самого в жизни Виктора может больше не быть, причиняло почти физическую боль. Иррационально хотелось удержать его рядом, пусть Юри и не имел на это права. Неправильно тащить за собой в трясину того, кому суждено летать. К тому моменту, как Виктор, зевая во весь рот, начал делать уже знакомые утренние упражнения на растяжку, Юри успел позавтракать, дважды сходить в магазин, приготовить обед и рассортировать часть взятых с собой документов. К еде тот едва притронулся. — Перед прокатом я обычно ем только тот необходимый минимум, который не даст мне свалиться в голодный обморок, — объяснил он, отодвигая от себя тарелку. — А вот сразу после могу слона сожрать живьем, и утром на взвешивании ни грамма лишнего не будет. — Как скажешь. Но несколько протеиновых батончиков Юри с собой все-таки положил. На последней тренировке программу Виктор прогнал буквально пару раз, под конец выругавшись, что она и так его достала, после чего просто катался в свое удовольствие, время от времени в хаотичном порядке повторяя то прыжки, то вращения, то связки. — Сколько человек здесь будет? — Около сотни. Три параллели учеников и их родители, плюс некоторые учителя, — вздохнул Виктор, которому Юри по его просьбе заплетал часть забранных в высокий хвост волос в мелкие косички — тонкие шелковистые пряди струились в пальцах жидким серебром. — Короче говоря, целая толпа, которая скоро сюда заявится. — Тогда нам стоит поторопиться. Готов? — Осталось еще кое-что. Юри завороженно смотрел, как Виктор надевает яркую красно-белую форму российской олимпийской сборной, и не мог позволить себе отвернуться хоть на мгновение. Он никогда раньше не видел у Виктора подобного взгляда: мягкая синева схлынула, словно отлив, оставив после себя даже не лед, а серый камень, холодный и жесткий. «Я растопчу любого, кто встанет у меня на пути, раздавлю, как букашку. Потому что в мире сейчас не существует никого, кроме меня», — буквально кричали его безжалостно-колючие глаза. Виктор казался старше, много старше своих восемнадцати лет, а Юри подумал, что один такой взгляд может лишить противника всякого желания сражаться. Один взгляд — и от тебя не останется ничего. — Хочешь показать им всем, кто ты есть? — голос под конец все же предательски дрогнул. — Когда я выхожу на лед, все зрители должны знать, кто я. Виктор шел впереди, гордо вздернув подбородок, и в наступившей тишине ясно слышался мерный перестук закрывающих лезвия его коньков пластиковых скобок. Краем глаза Юри увидел Пичита с видеокамерой, радостно машущего им из-за группы перешептывающихся школьников, и помахал в ответ; Виктор удостоил его разве что кивком. Название песни переводилось с латыни как «надеемся на победу» и впервые зазвучало неправильно. Виктор не надеялся на победу. Он пришел ее отвоевать. Шепот стал громче, но стоило заговорить невысокому мужчине с явным американским акцентом, как все другие голоса смолкли; он сделал какое-то объявление, однако все внимание и без того было приковано к Виктору, уже вышедшему за ограждение. — Юри, — позвал он и одарил его на секунду потеплевшим взглядом. — Смотри только на меня. — Всегда. Виктор кивнул и с силой оттолкнулся ладонями от бортика; Юри дождался, пока он замер в стартовой позиции в центре ледовой арены, и утопил на пульте от музыкального центра кнопку воспроизведения. Он слышал эту песню больше тысячи раз, но сегодня она, казалось, звучала как-то иначе. Виктор, с первых же секунд сорвавшийся с места, понесся вперед, все набирая скорость, как ветер, наконец-то выпущенный из клетки. Лишь когда он приземлил первый прыжок, Юри понял, что до этого момента не дышал, и теперь наблюдал за ним, сложив руки в молитвенном жесте и проговаривая про себя: «Ты обязательно победишь, Виктор!» Словно услышав его голос, Виктор украдкой послал в толпу воздушный поцелуй и вывернул на дугу захода; обернулся через плечо, присел и, сделав красивый замах, подлетел в воздух с поднятой вверх рукой, пока Юри мысленно считал обороты – один, два, два с половиной – и ждал, когда лезвие правого конька ударится о покрытое блестящим крошевом ледяное зеркало. Получилось! Юри боролся с желанием отзеркалить каждое его движение – наверное, именно это ощущает тренер, когда смотрит из зала на прокат своего фигуриста, раньше него самого понимая, удастся ли тот или иной элемент, не снизится ли скорость, будет ли докручен прыжок. Волосы Виктора, ухватившегося в заклоне за ботинок конька, в свете ламп выглядели выточенными из чистого льда; заклон сменился бильманом, и Виктор легкокрылой птицей вновь заскользил по катку. Переход в кантилевер, изящный прогиб спины, подкладка юбки, мелькнувшая алым всполохом, кончики пальцев, касающиеся льда, изрезанного трещинами… Виктор с лукавой улыбкой перебежал на зубцах от одного ограждения к другому и вдруг, разогнавшись, сделал сальто назад под восхищенный свист зрителей; присел в шутливом почти реверансе и, раскрутившись тройками, вышел на последний прыжок. От тройного флипа в кораблик, от кораблика к гидроспирали, от гидроспирали к комбинированному вращению. Истинная красота. Само совершенство. И когда финальные аккорды смолкли, а Виктор застыл, стоя на льду на коленях, наступила тишина, взорвавшаяся оглушительными аплодисментами. Юри хлопал так громко, что горели ладони, кто-то что-то кричал… В синих глазах Виктора, сделавшего круг почета, стояли слезы. Так не просто возвращаются. Так отдают всего себя. Так признаются в любви.