***
Четверг не задался с самого утра. В Family Mart, куда Юри по выработавшейся привычке зашел за завтраком, не завезли куриные крылышки, так что пришлось довольствоваться парой онигири и обжигающе горячим кофе. Которым он облился пятью минутами позже, когда спешащий по подземному переходу мужчина случайно толкнул его плечом. Надо ли упоминать, что Юри опоздал на нужный поезд, потому от станции Нака-Мэгуро не шел, а бежал бегом, и в результате запнулся о бордюр, как специально угодивший под ноги? Каори-сан, уже открывшая офис, только всплеснула руками, когда Юри, хромая, ввалился внутрь, на ходу отряхивая рукава пиджака от пыли и машинально промокая салфеткой когда-то светло-голубую рубашку, вконец изгаженную двойным капучино с карамелью. — Вы в порядке, Кацуки-сан? Юри одарил ее мрачным взглядом и нырнул под стол: в одном из ящиков хранилась запасная. — В полном. Невыглаженная новая рубашка была все-таки лучше, чем грязная. А еще стоило найти эластичный бинт и постараться впихнуть в сменную обувь отекшую подвернутую ногу. Рабочий день оказался достойным утра: несмотря на то, что шеф отбыл в командировку, дел оставалось невпроворот, а вся офисная техника объявила ему войну. В итоге, когда за несколько секунд до сохранения нужного документа компьютер мигнул экраном и вырубился, распространяя запах нагретого пластика, Юри решил смириться с неизбежным, малодушно порадовавшись, что каток сегодня от забора до обеда оккупировала хоккейная команда. Виктор прийти тоже не мог — сидел дома и готовился к контрольным, приуроченным к окончанию семестра, так что Юри, честно задержавшись на час после официального отбоя, в гордом одиночестве поковылял в сторону станции. А то в таком состоянии только на последний поезд вприпрыжку нестись по ступенькам. Мысли о Викторе закономерно привели к приглашению на ужин, и Юри со стоном приложился лбом об поручень. До вечера субботы оставалось два дня, за которые у него был шанс придумать подарок, но покупать что-то недорогое не хотелось, а на большее не хватило бы денег. Виктор, когда он заикнулся о том, что принести, сначала посоветовал не париться, а когда Юри уперся рогом — разорался и велел принести исключительно себя. Желательно выспавшегося, отдохнувшего и в более-менее благостном расположении духа. — И даже не вздумай на что-то тратиться, придушу на месте, — пригрозил тот напоследок и посчитал дискуссию оконченной. Юри не был уверен насчет русских традиций — несмотря на подробные рассказы Виктора, Россия оставалась страной загадочной, непонятной и несколько пугающей в целом — но здесь прийти в гости с пустыми руками всегда считалось верхом неприличия. Да и потом, у Виктора такая чудесная семья… Line пиликнул оповещением, и он кое-как вытащил из кармана мобильник. «Жду завтрашнего вечера, как Хатико», — светилось в окошке диалога сразу над фотографией письменного стола, заваленного учебниками и тетрадями. Идея пришла внезапно, простая, как и все гениальное. Сунув в микроволновку оставшиеся со вчерашнего вечера гёдза, Юри окопался на диване с ноутбуком, выведя на экран сделанный Пичитом снимок: в центре сияющий солнышком Виктор, раскрасневшийся после проката, справа его улыбающиеся родители, а слева — сам Юри с тихой неприкрытой робостью во взгляде, как если бы он случайно занял место, ему не принадлежащее. Открыв фоторедактор, Юри безжалостно обрезал снимок, оставив на нем только семью Никифоровых, и прищурился, мысленно представляя Виктора между отцом и матерью. После чего, прихватив компьютер, подошел к мольберту и закрепил на нем чистый лист бумаги. Виктор был до безумия похож на свою мать. Когда Юри впервые увидел их вместе, ему захотелось себя ущипнуть: одинаковая глубокая синева глаз, манящая и приветливо теплая, как южное море, одинаковые правильные черты лица, одинаковое жидкое серебро волос, и даже движение руки, которым они заправляли за ухо эти непослушные дивные волосы, было у них одинаковым. Сейчас, то увеличивая, то обратно уменьшая фотографию, Юри все же мог разглядеть мелкие различия, одно за другим перенося их на бумагу — только Виктора он был способен в любых условиях нарисовать по памяти. Грифельная крошка пачкала пальцы, слезящиеся уставшие глаза жгло от напряжения, но ему нравилось. Он всегда предпочитал рисунки любым, пусть самым красивым фотографиям. В рисунок больше вкладываешь душу. И он может стать живым. Когда он добрался до катка, Виктор уже носился по льду, то разгоняясь, то сбавляя скорость, и Юри в который раз поразился, насколько бесшумно тот может кататься, словно под ним не лед, а сгустившийся воздух, и сам Виктор — тень ветра, невесомо скользящая по его полупрозрачной поверхности. Лодыжка болела еще сильнее, чем вчера, и Юри вздохнул с облегчением, стоило доползти до ограждения и на нем повиснуть. — Что случилось? — вместо приветствия поинтересовался Виктор, сразу же подкатившийся к бортику. — Упал вчера утром и подвернул ногу. Так что побуду сегодня зрителем. Тот открыл калитку и выскочил со льда — только чехлы простучали по полу — а чуть позже до ушей Юри донесся громкий скрежет: Виктор толкал перед собой скамейку из раздевалки. — Жди тут, — отрезал он. И вновь скрылся в какой-то подсобке. Вернулся минут через пять, громко пыхтя и неся в руках нечто, напоминающее свернутый футон. Юри, окончательно переставший понимать происходящее, молча наблюдал за тем, как Виктор отпинал деревянную скамейку поближе к ограждению и плюхнул сверху гимнастический матрас. После чего похлопал по нему ладошкой, и вверх взметнулось облачко пыли. — Я помогу. Забирайся. Юри охнул, когда его практически приподняли и поставили на скрипнувшие доски, и, почти упав на мягко спружинившее под ним импровизированное сиденье, блаженно вытянул ногу. — Спасибо, Виктор. Так гораздо лучше. Его серьезно-сосредоточенный взгляд враз стал мягче. Лишь сейчас Юри заметил, что на катке все это время играла тихая инструментальная музыка, и прикрыл глаза, вслушиваясь в переплетающиеся фортепианные и скрипичные аккорды. Красиво. — Это одна из твоих старых программ? — Почти. Программа для ледового шоу, которую я поставил, но никогда не катал на публике. Хочешь увидеть? — Конечно. Виктор передал ему пульт и встал в центре, запрокинув голову и сложив руки в молитвенном жесте. Пальцы опустились на клавиши, дрогнули под смычком натянутые до предела струны, запели в плаче, и сорвался с места ветер, то стелющийся по мерзлой земле, то вихрем танцующий в небесах, гоняя тяжелые грозовые тучи. Виктор двигался подобно маятнику, раскачивающемуся из стороны в стороны в безнадежной попытке обрести равновесие, и от этого зрелища перехватывало дыхание. Когда он замер на льду, прижимаясь к нему щекой, Юри померещилось, будто тонкую фигурку в черном спортивном костюме занесло снегом, и некому было бы его растопить. Он часто-часто заморгал, почти вслепую щелкнув пультом, и улыбнулся Виктору, затормозившему рядом и сложившему локти на бортик. Но довольным он не выглядел. — Я так и не решился на четверной, — грустно сказал Виктор, опустив голову. — Знаешь, на показательных и любых других выступлениях с концертным светом обычно квады не прыгают, потому что ни черта не видно, куда тебя несет, но я прыгал хотя бы тулуп. А сейчас даже зайти на него не смог. — Ты все свои программы помнишь? Даже первые юниорские? На его лице застыло выражение немого удивления. — Конечно. — Тогда, может быть, стоит их повторить? Ну, знаешь, по мере увеличения сложности. И возможно, в какой-то момент получится вывезти прыжок чисто на автомате, по памяти… а впрочем, это глупо, не обращай внимания. Дурацкая идея. — Нет, Юри. Это отличная идея. Надо попробовать. Он вцепился пальцами в бортик, а в глазах загорелись огоньки. — Найдем сегодня мою старую музыку. И записи. У тебя были? — Прокатов? Да. Я сохранил все, что смог найти. — Хорошо. — Все получится, Виктор. Обязательно. — Я тебе верю. Я тебе верю, Юри. «Я верю только тебе», — звучало между строк в серьезном тоне его голоса, и на мгновение Юри стало страшно. Как будто тот ребенок, плачущий в его объятиях на холодной лестничной клетке, вновь доверчиво потянулся к нему и попросил: «Помоги». «Помогу, — мысленно отвечал Юри, буравя его взглядом. — Чем смогу и даже больше. Всегда». Виктор должен летать, пусть даже для этого, как от последней ступеньки ввысь, ему придется оттолкнуться от Юри. И оставить его внизу. По дороге домой Виктор в режиме монолога вещал о написанных контрольных, наконец-то оставшихся позади, о планах на грядущие каникулы, о том, что в среду он устроит какие-то посиделки с классом, раз уж не надо в школу, а чемпионат мира в Бостоне начнется только в четверг, и о том, что в следующие выходные они с Юри просто обязаны пойти вдвоем на ханами. Юри согласно кивал, чувствуя, как от усталости размывается мир за стеклами очков, будто рисунок акварелью, на который пролили банку воды, и вздрогнул, когда Виктор вдруг резко замолчал, а потом с тихим вздохом переложил свой рюкзак на колени. — Ложись и спи. И слегка надавил ему на плечи. Юри не стал спорить. Наполовину ободранная нашивка KAIS царапала лицо, а прямо в левое ухо упирался блокиратор — Виктор опять забыл убрать коньки в чехол и закинул их поверх формы просто так; прохладные пальцы стянули с него очки и секундой позже неуверенно коснулись волос, перебирая их ласково и осторожно. — Следующая станция Синагава. Синагава, — механический голос из динамиков гулким эхом разошелся по вагону. Музыку бы сейчас, чтобы его не слышать. Не успел он об этом подумать, как перед носом закачался наушник, и он устало обрадовался, что Виктор словно прочитал его мысли. Или же просто слишком хорошо его знал. Дождавшись, пока Юри вставит в ухо белую капельку, он включил какую-то незнакомую песню. На русском. — Возьми себе на память мое сердце, еще я жив, а ты уже возьми… — тихо начал подпевать Виктор, и его голос неуловимо терялся на фоне стука колес и перетекающих друг в друга непонятных слов. — Для этого не нужно быть хирургом, а нужно так же сильно не любить, как любить… Сквозь песню тоскливо сквозила светлая грусть. — Вдвоем нам будет явно веселей улетать… Та же грусть пронизывала до костей при одном взгляде на Виктора, с задумчивым отрешенным видом сидящего на балконной стремянке, чуть поскрипывающей, когда ветер швырял холодный воздух в открытую фрамугу окна. А сейчас смолкла песня, и замолчал Виктор, чьи пальцы рисовали странные узоры у него на затылке, от чего по телу разливалось уютное тепло. — О чем она? Пальцы соскользнули с шеи и дернули за соединяющий их двоих проводок. — Переведу — сам решишь. За полгода Юри уже успел понять, что русские песни тоже не стоит понимать буквально. Стоя вместе с Виктором перед дверью его квартиры, Юри малодушно подумывал сбежать, пока не поздно: прямо по лестнице, пусть даже придется кубарем лететь по ступенькам. На подобных семейных праздниках он всегда чувствовал себя лишним, и дома Мари обычно покрывала его, давая пару минут форы, за которые он успевал удрать и спрятаться там, где его никто не найдет. Юри подозревал, что мама прекрасно знала о его излюбленных тайных местах в Ю-топии, но закрывала глаза на эту вопиющую бестактность. Да и потом, он все равно уехал. Дом — далеко не всегда то место, где ты родился и вырос. Дом — это то место, где хочется остаться. Ю-топия таким местом не была. — Нашел! — радостно воскликнул Виктор и потряс у него перед носом связкой ключей. Юри прижал к себе рюкзак со спрятанным в нем картонным тубусом. Ясно ведь, что он будет всем только мешать, ну почему ему не достало сил тогда отказаться? Замок отозвался тихим металлическим щелчком, и из-за двери послышался громкий лай; стоило потянуть за ручку, как из коридора на лестничную клетку пулей вынесся Маккачин и, сделав по ней круг почета, с разбегу врезался лбом ему под колени. Не успевшая зажить нога подвернулась снова, и Юри шлепнулся на пятую точку, да так, что искры из глаз посыпались. — Юри, как здорово, что вы пришли пораньше! На пороге стояла улыбающаяся мать Виктора. Хуже и быть не могло. У жизни явно были на него другие планы, потому что каждый раз, когда Юри считал, что все плохое уже случилось и дальше просто некуда, мироздание ехидно ухмылялось голливудской улыбкой в тридцать два протеза и убеждало его, что хуже быть очень даже может и, более того, сейчас будет. «Я проклят богами», — уныло констатировал он про себя, когда в попытке приветственного поклона споткнулся о вышеупомянутый порог и едва не наступил на упавшие на пол собственные очки. — Витька, ты что ему наговорил про этот несчастный ужин, что он так дергается? — Ирина-сан, грозно нахмурив брови, что-то громко по-русски выговаривала Виктору. — Ничего я не говорил, он всегда такой! Переживает из-за всякой ерунды и может сгрызть себя заживо за любую мелочь. Вот прямо сейчас ему стыдно за то, что он, по его мнению, появился перед тобой в неподобающем виде, нарушил твое личное пространство и вовремя не пробил лбом пол в попытке попросить прощения, потому что занят самобичеванием в данный конкретный момент. Я же тебя предупреждал, мам. Виктор со вздохом отбросил со лба отросшую челку. — Господи боже. Я думала, ты преувеличиваешь. — Да если бы, — в голосе Виктора зазвучали страдальческие нотки. Юри не надо было смотреться в зеркало, чтобы знать, что цвет его лица только что сменился с красного на пунцовый; он не понимал ни слова, но был благодарен за внезапную короткую передышку. Потому что в следующую секунду его уже заключили в объятия, вмиг заставившие его вспомнить, что генетика, воистину, страшная и неубиваемая вещь. — Тебе всегда будут здесь рады. — O… ojamashimasu, — сдавленно прохрипел Юри. — Будь как дома и не стесняйся, хорошо? — Х-хорошо, Ирина-сан. Tasukete. Onegai. К счастью, Виктор вовремя распознал в его взгляде мольбу о помощи и спросил: — Мам, тебе помочь с ужином? — Нет-нет, помогать не нужно, — хватка ослабла, и Юри со свистом втянул воздух в легкие. — Подождете немного? Я позову, когда готово будет. С кухни потянуло гарью, и мать Виктора как ветром сдуло. — На всякий случай предупрежу, что готовка не самая сильная ее сторона, — Виктор забрал у него из рук помятый рюкзак. — Пошли. Пока у меня посидим. Маккачин, виляя хвостом, понесся за ними, цокая по полу нестрижеными когтями. На стене напротив кровати висел рисунок — тот самый, подаренный одновременно на день рождения и Рождество — и болтались приклеенные скотчем несколько распечатанных фотографий с их поездки в Киото. А еще одна — с ночи фигурного катания, с которой Юри рисовал портрет Виктора и его семьи. На письменном столе пылился ноутбук, провод наушников от него тянулся вниз, причем сами наушники в итоге практически болтались в мусорной корзине, стопка учебников угрожающе покачивалась на краю и непременно упала бы, если бы не подпирающий ее книжный шкаф с закономерно полупустыми полками; Виктор, с разбегу плюхнувшийся на кровать вместе с Маккачином, сидел на покрывале, скрестив ноги, и провожал его глазами — Юри чувствовал на себе его внимательный взгляд. Комната как комната, но она, несмотря на бардак и перемежающиеся с фотографиями справочные таблицы по японскому на стенах, казалась необжитой, неуютной и странно пустой. Неудивительно, что Виктор отсюда убегает. Наверное, он сам сбежал бы тоже. — Знаешь, я не считаю это место домом, — послышалось за спиной, и Юри обернулся: Виктор отрешенно почесывал Маккачина за ушами, и тот все время порывался облизать ему лицо. — В эту квартиру не хочется возвращаться. В отличие от твоей. И что прикажете на подобное отвечать? Он не улыбался; смотрел серьезно, пристально, и в его глазах мерцали синие огоньки, как последние искры затухающего пламени. — Я слишком обнаглел, да? — Почему? — Юри примостился на краешке кровати, чуть отодвинув лапу Маккачина, которой тот незамедлительно лягнул его в бедро. — Если бы я не хотел регулярно видеть тебя у себя дома, я никогда в жизни не отдал бы тебе ключи. У Пичита запасного комплекта, к примеру, нет. Виктор задумчиво подергал серебряный крестик на цепочке, выбившейся из-под ворота футболки, вытащил удерживающую пучок канзаши с васильком в капле прозрачного стекла и устало взлохматил волосы, тяжелой волной упавшие на плечи. — Это все странно, — наконец сказал он, вертя заколку в пальцах. — Я не могу толком объяснить, но то время, которое я… которое мы проводим вместе, кажется мне взятым взаймы. Чем-то очень хорошим, но непостоянным, чем-то, за что потом придется платить. Я даже определение тому, кто мы друг другу, придумать не в состоянии. «И мне страшно». И правда, кто? Ученик и, ками-сама благослови, тренер? Друзья? Просто люди, сблизившиеся по чистой случайности?.. — Не думаю, что в ярлыках есть смысл. — Я вообще не о ярлыках сейчас говорил. — Я не то хотел сказать. Разве от того, как назвать наши… — Ужин на столе! — донеслось из-за незапертой двери. «Разве от того, как назвать наши отношения, в них что-то изменится?» — но Юри почему-то не смог заставить себя закончить фразу. Виктор встряхнулся, как промокший под дождем пес, спрыгнул с кровати. — Пошли. А то еда остынет. И вышел в коридор. Юри украдкой вытащил из рюкзака тубус с рисунком и медленно направился следом. Более-менее пришел в себя он примерно через час, когда поутих водопад вопросов, которыми его забросали за это время. — Вы уж извините мое любопытство, Юри. Мой сын совсем ничего про вас не рассказывал, а других друзей здесь у него нет, — Ирина-сан украдкой покосилась на странно притихшего Виктора, ковыряющегося палочками в тарелке. — Вы ведь в той рекламной компании на Нака-Мэгуро работаете? Неплохая фирма, наши японские коллеги что-то о ней упоминали, — дождавшись его ответного кивка, отец Виктора выставил в центр стола бутылку вина и начал озираться по сторонам в поисках штопора. Найдя желаемое, он быстро открыл вино и продемонстрировал выдернутую пробку; по воздуху поплыл терпкий аромат. — Бургундское. Все не отвыкнем никак от европейского образа жизни. Юри издал нервный смешок. Он и алкоголь — это плохое сочетание. Он бы даже сказал, катастрофическое. Обеспокоенный взгляд Виктора, метнувшийся между ним и полным бокалом, только прибавил уверенности, что от любых имеющих градус напитков лучше отказаться. — Извините, я, наверное, воздержусь. — Не любите вино? Неважно, любит он его или нет, если ему достаточно понюхать содержимое этого бокала, чтобы перестать за себя отвечать. — Ну, я все-таки не европеец, — попытался отшутиться Юри, пока его мозг лихорадочно продумывал пути отступления. — Что верно, то верно. Виктор ухватился за пакет сока, и на Юри снизошло озарение. — К тому же, Виктору алкоголь нельзя, у него режим. Обидно быть единственным непьющим за столом. — Ваша правда, — согласилась Ирина-сан. Юри вздохнул с облегчением. Выкрутился, слава богам и дружеской солидарности. — Кампай! — стакан с хрустальным звоном стукнулся о стеклянный бокал. Апельсиновый сок был чуть кисловатым на вкус. Про злополучный подарок он вспомнил лишь встав из-за стола, когда прислоненный к стулу тубус с громким стуком рухнул на пол. Виктор за спиной матери картинно возвел глаза к потолку — Юри почувствовал, как у него начали гореть уши — а его родители вдвоем развернули рисунок. — Я не знал, что еще можно подарить, и вот… — Юри, какая красота! Спасибо! Он чудом увернулся от очередных объятий, и то потому, что Виктор вовремя схватил его за руку и потащил к входной двери. — Мы с Маккачином гулять, — отчитался он уже из коридора и тихонько свистнул, подзывая пса. Тот меховым пушечным ядром вылетел из спальни и попытался сделать хозяину такую же мастерскую подсечку, как недавно Юри, но Виктор ловко отпрыгнул в сторону, защелкнув на его ошейнике карабин поводка. В Токио всегда темнело резко. Казалось, вот только-только последний солнечный луч исчез за горизонтом, и на город наползла сумеречная серость, но и она готова была схлынуть, уступая место ночи, пришедшей на смену дню. Они с Виктором по привычке свернули на дорогу к Нака-Мэгуро, а Маккачин, которого в темноте никогда не отпускали бегать в одиночестве, мирно трусил рядом, обнюхивая растущие вдоль реки вишневые деревья. Прогноз цветения уверял, что пик придется как раз на ближайшие выходные, когда они собирались на ханами, но это значило и то, что на любование сакурой в парки сбежится весь город. Впрочем, если прийти к открытию, то есть шанс успеть до толпы, а Юри как никогда хотелось тишины и покоя. — Надеюсь, мои предки тебя не очень достали, — Виктор остановился перед раскидистой сакурой, чьи ветви свисали над водой так низко, что грозились в нее врасти. Что ж, это вышло непривычно, но Юри был рад, что не сбежал сегодня. — У тебя прекрасная семья. Тебе стоит ценить их больше. Тот потянулся к ветке, усыпанной, будто снегом, нежно-розовыми бутонами, вот-вот готовыми раскрыться. — Наверное, ты прав. Спасибо. — За что? Виктор погладил подушечками пальцев тонкие шелковистые лепестки. — Без тебя я бы этого не увидел. Как и много чего еще в этой жизни. — Ты переоцениваешь мою роль. — Ты недооцениваешь себя. Серьезно, Юри, — он резко повернулся, и распущенные волосы взметнулись ореолом летучего серебра. — Ты вообще представляешь, сколько всего на самом деле можешь? Да я в жизни не видел человека, который столько бы знал и умел, сколько ты! — Это неправда. — Это правда, и не смотри на меня так. Я умею кататься и говорить на трех иностранных языках с разной степенью хреновости, и это в общем-то и все. Сам подумай, — Виктор забрался на ограждение, держась рукой за толстый ствол старой сакуры, и примотал к забору поводок Маккачина, тут же плюхнувшегося на нагретый асфальт. — Куча тех же фигуристов катаются с травмами, выигрывают соревнования с травмами, уходят с травмами и не жалуются при этом. Я же всего лишь ногу сломал, а из обоймы вылетел на целый сезон, в худшем случае на полтора, хотя ведь тоже когда-то выходил на лед и с растяжением связок, и с подвывихами, и с температурой под сорок. Чтобы я крышей двинулся, такой малости оказалось достаточно. И я до сих пор ненавижу себя за это. Волосы Виктора, когда Юри зарылся в них лицом, едва уловимо пахли зеленым чаем — терпкий, приятно горьковатый аромат, — а обвившие его тонкие руки немного дрожали. — Иногда очень трудно прощать других. Но еще сложнее простить самого себя. — Ощущаешь на собственном опыте, верно? Виктор отклонился назад, крепко держась за скользкий стержень решетки, запрокинул голову к потемневшему небу. — Ты много кого и что в этой жизни не любишь, но сильнее всего ты не любишь себя. Дай мне закончить, пожалуйста, — предупреждающе попросил он, видя, что Юри уже открыл рот, чтобы возразить. — Я ценю, что ты либо говоришь то, что на самом деле думаешь, либо не говоришь вовсе, что ты никогда не пытался меня жалеть, что всегда помогал именно так и именно тогда, когда это было мне нужно, и помогаешь до сих пор. Что ты просто рядом, и с момента нашей встречи я ни разу не чувствовал себя здесь одиноким, как это было до нее. Что в твоей квартире я реально могу вести себя как дома, потому что она и есть для меня дом сейчас. Что благодаря тебе я могу взглянуть на мир иначе, что ты показываешь мне известные вещи под такими углами, под которыми я никогда на них не смотрел и смотреть не пытался. Знаешь, для меня уже давно нет никого лучше тебя. И мне больно от того, что то, что вижу я, глядя на тебя со стороны, ты в зеркале увидеть не способен. Он хотел сказать что-то еще, но смолк, уставившись на собственные кроссовки; Юри нервно сглотнул, машинально поправил очки — банально не знал, куда можно деть руки, не знал, что ответить на подобное внезапное откровение, но понимал, что объясниться нужно. Чтобы Виктор смог понять его правильно. Вздохнув, Юри прислонился спиной к холодным металлическим перилам; от горящего фонаря ширился круг искусственного света, распугивая длинные тени. — Мне страшно, когда от меня чего-то ждут, — произнес он, ковыряя асфальт носком ботинка. — Я каждый раз боюсь не оправдать этих ожиданий, потому что это именно то, что происходит со мной всю жизнь. Ты, наверное, скажешь, что мне стоит наплевать на других людей, потому что я им ничего не должен, и будешь прав, но я так не могу. Есть люди, которых мне было бы очень больно потерять, особенно — по этой причине. Например, ты. И я боюсь, что ты тоже ждешь от меня чего-то, что я не смогу тебе дать. Виктор вскинул голову, и Юри вздрогнул, наткнувшись на его тоскливый взгляд: сейчас он казался старше, много старше своих лет. — Не попробуешь — не узнаешь. — Что? Виктор невесело усмехнулся и, оттолкнувшись от перил, спрыгнул на землю; проснувшийся Маккачин негромко гавкнул и завилял хвостом. — Неважно. Возвращаться пора. Холодно. «Ты же в плюс десять в одной футболке ходишь», — едва не сорвалось с языка Юри. Но он промолчал.***
Витя медленно листал список видеозаписей с последних тренировок и, открывая их одну за другой, почти сразу закрывал обратно: смотреть на свои ляпы было, конечно, необходимо, но совершенно не хотелось, и настроение с каждым новым роликом падало на одну отметку ниже, пока не достигло дна. — У меня теперь все прыжки как аксель, — мрачно сказал он Крису, когда они созванивались накануне его отлета в Америку. — В смысле? — В смысле, три с половиной оборота вместо четырех. Крис тогда рассмеялся, беззлобно и заразительно. — Все вспомнится. Это как на велосипеде ездить, один раз научился, уже не забудешь. — Что-то я уже в этом сомневаюсь, — проворчал Витя, подперев кулаком подбородок. — Ладно, расскажи лучше, что у тебя нового, а то общаемся раз в пятилетку. Новости Крис рассказывал обстоятельно и со вкусом, и непринужденная болтовня о жизни в Лугано на целый час отвлекла его от болота самоуничижения. Но когда экран погас, и в наушниках воцарилась тишина, мысли вернулись, и Виктор, захлопнув крышку ноутбука, со стоном упал лицом в подушку. Юри снился ему постоянно. Каждую чертову ночь, стоило закрыть глаза и позволить себе заснуть, и от контраста между реальностью и этими снами хотелось выйти в окно с балкона четырнадцатого этажа, вот так просто и без прикрас. Наигранные эмоции, припасенные для зрителей и судей на катке, Витя контролировал прекрасно: здесь улыбка, там трагичный взгляд, изящный взмах рукой, низкий поклон — спектакль есть спектакль. Эмоции, которые он испытывал сам, держать в себе не получалось совершенно, и сейчас Виктор, привыкший считать собственный эмоциональный диапазон довольно ограниченным, чувствовал, что скоро взорвется. Как бомба с обнулившимся таймером. Говорить было бесполезно. Намеков Юри не понимал, зато умудрялся случайным образом выдавать реплики, предвосхищающие те слова, которые Витя пытался ему высказать, таким образом, что смысл их озвучивать терялся начисто, окончательно и бесповоротно. Конечно, всегда оставался вариант сказать в лоб, но это Витя представлял довольно смутно. «Доброе утро, ты мне сегодня снился, причем далеко не первый десяток раз, и я бы не прочь повторить в реальности все то, о чем так красочно фантазировал в своем воображении. А еще из-за этого я проснулся посреди ночи и после подрочил. Сорри-нот-сорри», — так, что ли? Он перекатился на спину и закрыл лицо руками. Кажется, дальше падать некуда. Стоило включить телефон, как в Line посыпались сообщения: с тех пор, как Хаято добавил его в общий чат, мобильник разрывало от постоянных уведомлений, и он разряжался в два раза быстрее. «Виктор, трубку возьми!» — гласило последнее сообщение в конференции; телефон тренькнул, оповещая о пропущенных звонках. «Да здесь я, здесь, — быстро напечатал он. — Завтра в половину четвертого на Шинаномачи, напротив раменной. Берите с собой рюкзаки и наденьте удобную обувь». Взявшись организовать совместный поход на каток и последующую ночную прогулку по Токио, Витя чувствовал себя, как минимум, воспитателем в детском саду: чего только стоило добиться обещания взять с собой спортивную форму и донести до них, что для новичков провести на льду три часа подряд — это некоторое смертоубийство. — Вы же после первого часа сдохнете, — в ужасе сказал Виктор, когда Фил и Дзиро озвучили ему идею. — Ну, в воскресенье же не сдохли. — Дзиро, да ты оптимист, я смотрю, — Витя поболтал пластиковой ложкой в стаканчике с капучино из школьного автомата. — В воскресенье на катке была куча народу, и я бегал от одной группы к другой, в итоге получилось примерно по полчаса на каждую. И то все потом еле со льда выползли. — Наверное, ты прав, нам же потом гулять еще, — Майя запрыгнула на соседнюю парту, по-детски болтая ногами. — Поэтому ввожу дресс-код. Спортивная обувь или любая другая, в которой можно долго ходить, не набивая мозоли, на каток — форма. Помните, что мы не на улице на коньках кататься будем, не надо свитер напяливать, футболка или тонкая кофта вполне подойдут. Хотя перчатки возьмите, наверное, и с собой стоит прихватить что-то теплое, если вы мерзляки. — А вот сейчас обидно было, — фыркнул Фил. — Так не о тебе речь. Фил, насколько помнил Виктор, вырос в Калгари, а Канада теплым климатом не отличалась. — Короче, подумайте о том, чтобы одеться удобно и по погоде. Жалко будет на каникулах сбить в кровь ноги или простыть. Пообещать-то они пообещали, но на всякий пожарный случай он напомнил им об этом в Line. Дважды. Хлопоты радовали — они достаточно отвлекали и от мыслей о грядущем чемпионате мира, где его не будет, и от мыслей о Юри, — радовала вся эта необычная суета. В Питере никто из его одноклассников фигурным катанием не интересовался, их интересы сам Виктор аналогично не разделял, а перевести его в специализированную спортивную школу в свое время отказались родители, считавшие, что даже ради большого спорта не стоит забивать на учебу. Жалеть Витя не жалел, но теперь думал, что, отучись он в KAIS хотя бы три-четыре года, многое в его жизни сложилось бы иначе. А может, вовсе не в KAIS дело. Изменился бы он сам, если бы не Юри? Черта с два. Когда Виктор в двадцать минут четвертого вышел на Шинаномачи, почти все уже были на месте — завидевшая его издалека Хикари радостно помахала рукой — а к половине подтянулись и остальные, благослови, боженька, японскую пунктуальность. До спорткомплекса он погнал их бегом, сказав, что легкая пробежка сойдет за разминку: сам он все утро провел в спортзале и отрабатывал на паркете проклятые четверные, которые удавалось прыгать где угодно, только не на льду. Народу на катке было, как и предполагалось, совсем немного: в весенние каникулы почти все учащиеся предпочитали гулять и наслаждаться временной свободой от школы или университета, а взрослые в будние дни появлялись здесь редко вне зависимости от времени года. От льда, как обычно, веяло приятной прохладой, и Витя, следуя давнему ритуалу, ласково погладил его ладонью, перед тем как надеть на руки тонкие черные перчатки. Помимо них каталось дай бог человек десять-одиннадцать, так что он не удержался и все-таки сделал пару кругов почета вдоль ограждения, параллельно повторяя любимые дорожки шагов: смена ребра, смена ноги, смена направления… — Эй, Виктор, мы еще здесь! — окликнула его Нора. Он обернулся как раз в тот момент, когда она выскользнула на лед и, неловко взмахнув руками, чуть не грохнулась на пятую точку — Фил успел подхватить. — Урок первый, который в прошлый раз кое-кто пропустил мимо ушей, — вздохнул Витя. — Как правильно падать. Внезапно ему стало тоскливо. Ну знал он, как правильно падать, еще в три-четыре года намертво вдолбили. И что? Помогло это ему на тех гребаных показательных? Десять раз. — Виктор, а покажи что-нибудь посложнее? — попросила Цинтин, хрупкая миниатюрная китаянка, которая едва доставала ему макушкой до плеча. — Посложнее — это в каком смысле? — За что дают больше всего баллов? Как это вообще считается? — Ну… для начала, баллы бывают разные. Итоговая оценка за каждый прокат состоит из двух: баллов за технику и баллов за компоненты. Если брать технику, то это прыжки и вращения. Прыжки — самое трудное, но и какие-нибудь комбинированные вращения со сложным заходом или выездом, со сменой ноги, в какой-то нестандартной позиции тоже прилично баллов приносят. Плюс еще же есть система надбавок и штрафов… — увидев, что на лицах всех присутствующих отразилось полное непонимание происходящего, он со вздохом предложил: — Давайте лучше я в другой раз отдельно в подробностях все объясню, а сейчас просто покажу на примерах. — Да, а то мы поняли только самое начало про прыжки и про вращения, — Хаято взлохматил свои и без того торчащие дыбом волосы. — Что это вообще такое — компоненты? — Эм, ну… — Забудь, что я об этом спрашивал, — он со смехом поднял вверх руки в знак капитуляции. — Никогда не задумывался, что фигурное катание — это так тяжело. Его простодушный тон заставил Витю улыбнуться. — Любой серьезный спорт — тяжкий труд. Многие не выдерживают и уходят, я помню, как из моей группы ребята уходили один за другим, кто-то раньше, кто-то позже. Наверное, чем бы ты ни занимался, самое страшное — увидеть собственный потолок. Увидеть, что ты чего-то не можешь, даже если будешь стараться изо всех сил. Чтобы добиться успеха где бы то ни было, нужно впахивать до седьмого пота. Но все это может оказаться зря, если нет таланта, это тоже становится заметно со временем. Один откатывает программы так идеально, что компьютер недочетов не увидит, но вот не цепляет и все тут, другой половину прыжков заваливает и падает на ровном месте, а зрители на трибунах рыдают, стоит ему на лед выйти. Не знаю, есть ли японский аналог, но у нас говорят, что успех спортсмена — это девяносто пять процентов труда и пять процентов таланта. Только вот без этих пяти процентов почти бесполезны предыдущие девяносто пять. Правда, мне кажется, это одинаково для всех занятий, где есть место творчеству. Некоторым людям что-то просто-напросто не дано. Из колонок под потолком заиграла одна из песен Girugamesh, и Виктор невольно встряхнулся. — На чем мы остановились? Ах да, прыжки и вращения. Начнем с последних. Итак, любое вращение можно разделить на три основные части… Они запросили пощады через полтора часа. Витя с большим трудом проглотил готовое вырваться наружу «я предупреждал» и, быстро переодевшись, ждал остальных у выхода из раздевалок. Разогретые мышцы приятно ныли, и он решил сделать пару упражнений на растяжку напоследок. — Ну ни фига себе, — присвистнул закончивший переодеваться Алекс, когда увидел Виктора, замершего в одной из вариаций вертикального шпагата. — А на льду ты так тоже сможешь? — Конечно. При должной тренировке это не так уж трудно. Он опустил ногу и на время перестал изображать цаплю; наклонился вниз, практически сложившись пополам, разогнулся обратно и сделал мостик, упершись ладонями в пол. — Потрясно. Представляю, сколько ты тренировался для этого. — Спасибо. «Не представляешь». Витя и не заметил, как день склонился к вечеру: из Мэйдзи Дзингу они забежали в ближайший конбини, где смели с полок половину продуктов, а потом дошли пешком до парка Ёёги, где сидели прямо на траве в тени старых раскидистых сакур, чьи цветы только-только начали распускаться. Виктор прислонился к нагретому солнцем стволу дерева, даже сквозь олимпийку ощущая касание шершавой коры, и вертел в руках бутылку с зеленым чаем, краем уха вслушиваясь в общую беседу. За сегодня он успел узнать, что Хикари серьезно занимается спортивными бальными танцами, Шаолинь, которого на самом деле звали Цинь Чжэньфань, прекрасно играет на гитаре, Дзиро хочет стать профессиональным фотографом, Хаято и Каэдэ мечтают о музыкальной карьере, а Фил хочет плюнуть на семейный бизнес, выучиться на ветеринара и разводить у себя дома всякую редкую живность. — У нас вроде как группа есть, но пока… — Пока на гаражной стадии, только вместо гаража квартира Хаято, когда его предки в командировку сваливают, — Сьюзен, подложив под голову рюкзак, растянулась на земле и ловко утащила из пакета последний дораяки. — В основном перепеваем понравившиеся песни. — И пишем свои в стол. — А почему в стол? В студии записать или выступать с ними не пробовали? — Стыдно с такой хренью еще и в студию идти. Было б что получше, давно бы записали. — Позовете как-нибудь послушать? — Да в караоке сходим вместе, услышишь. — Круто, я как раз никогда в караоке не был, — Витя прицельным броском отправил в мусор бутылку из-под чая. В воцарившейся тишине шуршание пакета прозвучало слишком громко. — Как ты умудрился прожить полгода в Токио и ни разу не попасть в караоке? — поинтересовалась Майя. — Нет, я на полном серьезе, как? Он лишь руками развел — а что тут скажешь? — Значит, решено! После забега на Шиндзюку идем петь, я знаю на Икебукуро отличное караоке, — резюмировал Хаято и вынул из кармана телефон. — Сейчас забронирую нам места, если свободные остались… Еще Криса бы сюда, и было бы совсем офигенно, но идеал, как известно, недостижим; тем не менее, Витя открыл на телефоне скайп и набрал другу сообщение: «Удачи в Бостоне. Как сможешь, прилетай в Японию ко мне в гости. Я буду очень тебя ждать». Вечерний воздух, прохладный и чистый, незаметно наполнился едва уловимым сладковатым ароматом, и Витя провожал взглядом пышные кроны цветущих вишен, напоминающие облака сахарной ваты. На ханами они с Юри собирались в субботу с самого раннего утра, прямо на рассвете, чтобы не упустить ни единого момента, когда распустившиеся цветы будут отливать золотом в теплых солнечных лучах. В тот же день Пичит устраивал большую вечеринку в том клубе, где обычно проводились встречи для его подопечных студентов, приехавших учить японский, но повод был гораздо более радостным: он наконец-то защитил диплом и собирался как следует отметить новообретенную свободу. — Пришли, — Хаято хлопнул Витю по плечу. И дернул на себя прозрачную входную дверь. Виктор, подсунув под спину несколько подушек, внаглую развалился на мягком кожаном диване в обнимку с выключенным микрофоном и чувствовал себя искренне счастливым. Пусть за аренду единственного оставшегося зала и пришлось выгрести из кошелька последнюю наличку. Хаято и Каэдэ пели дуэтом песню ATOLS, которая до этого попадалась Вите исключительно в исполнении компьютерной программы, но их голоса творили с этим обыкновенным попсовым треком что-то невероятное. Oh, kagayaku hikari e oto wa odoru, takanari no hazama de… «Звук танцует, направляясь к искрящемуся свету, проникая сквозь все в этом мире…» Он сам не заметил, как начал тихонько подпевать, и когда песня закончилась, ему торжественно вручили планшет, чтобы подобрать музыку и для себя. — Я пою как говно, — Витя со смехом отбивался от них обеими руками, но песню выбрал. Ту, которая сегодня на катке играла — у нее он хотя бы помнил слова. — Тебе бы голос поставить, вполне неплохо бы вышло, — Хаято покрутил в руках свой микрофон, который забыл выключить, и из колонок донесся треск. — Может быть. Но зачем мне это? Иногда, конечно, такая мысль в голове мелькала, но не было на это ни времени, ни сил. — Не знаю. Просто так, для себя? Мы же тоже пока только для собственного кайфа в группе играем. — Вас бы с Крисом познакомить, — вырвалось у Виктора, и он уточнил: — Это мой лучший друг. — Музыкант? — Не, фигурист, как и я, но в музыке прекрасно разбирается. Прибавь шикарный голос и абсолютный слух, да и на гитаре играет как боженька. Сам себе группа, если б только захотел, но коньки ему нравятся больше. — Звучит неплохо. Кстати, а что ты вообще обычно слушаешь? Микрофон перехватил Фил, компенсирующий недостаток вокальных способностей избытком вдохновения, а Витя, плюхнувшийся на диван рядом с Хаято, показывал ему плейлист на своем телефоне. — Вот под эту песню я ставил программу, которую откатывал в воскресенье… — Погоди, — перебил Хаято, — ты сам программы ставишь? Разве не хореографы этим занимаются? Виктор расплылся в самодовольной улыбке. — Обычно да, но даже если хореографию для меня придумывает кто-то еще, последнее слово все равно за мной. На льду-то я катаюсь. — Логично. — Знал бы ты, сколько раз мой тренер грозился меня придушить шнурками от моих же коньков, — фыркнул он, вспомнив громогласные вопли Якова, от которых по залу разносилось гулкое эхо. — За самоуправство. По нему он тоже скучал. Очень. — Значит, ты ее сам придумал. А мы еще гадали, почему записей в интернете не нашли. Слушай, но это же офигенно круто. — А толку, если я даже не знаю, вернусь ли я к началу сезона? — Nandeyanen? — Чего? — Это кансайский диалект, — пояснила слышавшая их разговор Каэдэ. — В вольном переводе означает что-то вроде «что за фигня?», часто в комедийных шоу используется, к примеру. — Ага, или в той песне, помните? Витя окончательно потерял нить беседы. — Какой еще песне? — Ты просто обязан это услышать. Я тебе оригинал покажу. На этих словах Хаято гнусно заржал, что не предвещало ничего хорошего. Вообще ничего. Предчувствия не обманули. Виктор, в ушах которого все еще звучало переливающееся на разные лады злоебучее nande-nande-nandeyanen-nen-nen, не мог выбрать, что было хуже всего: сама песня, укуренный клип на нее, ее исполнитель, напяливший разноцветный парик, делающий его похожим на побитого жизнью единорога, или же заслуживающая отдельного внимания его обдолбанная рожа. В памяти всплыл древний интернет-мем с компиляцией наиболее отбитых скринов из разных аниме и подписью, что, кажется, Амстердам — это где-то в Японии, и Витя, в данный конкретный момент страстно мечтающий об амнезии, согласился с мыслью, что некоторым людям противопоказаны даже легкие наркотики. Потому что им и без них хорошо. И ему самому теперь тоже. — Что, Виктор, увиденного не развидеть? — хихикнул Дзиро. — Я вас ненавижу! «Nande-nande-nandeyanen», — радостно отозвался внутренний голос, и Витя застонал, закрыв лицо руками. Из караоке они вытряхнулись далеко за полночь и нырнули прямиком в объятия ночи в городе, который никогда не спит. Можно было ломануться куда угодно, хоть на Роппонги, хоть к школе в Мэгуро, хоть в сторону Асакусы, так что в итоге они просто пошли куда глаза глядят — все равно метро и JR должны были открыться лишь через пару часов. От нечего делать Майя предложила забежать в конбини за сезонным мороженым, и в итоге они всем скопом набились в крошечный 7Eleven у станции Усигомэ-Кагурадзака. — Открыты двадцать четыре часа в сутки, круглый год, с камерами наблюдения, — негромко напевал себе под нос Хаято, пытаясь вытащить пластиковый контейнер из морозильной камеры. У Виктора непроизвольно дернулся глаз. Только не говорите, что… — Точняк, ты ж стопудово песню про конбини тоже не слышал! — И слышать не хочу! — взвыл он, отчего почти вырубившийся за кассой продавец очнулся и окинул их ошалевшим взглядом. Когда ему таки всунули в ухо наушник, Витя подумал, что в ближайшее время он явно будет обходить конбини десятой дорогой. Распрощались они на станции Суидобаши, пообещав отписаться друг другу из дома; Алекс, убежав по переходу на свою ветку метро, сбросил в чат последнюю общую фотографию, которую Виктор открыл, сидя в полупустом вагоне: для утреннего часа пик было, к счастью, слишком рано. Вместо Мэгуро он на автомате поехал на Киншичо, опомнившись лишь на полпути, а потом решил, что это к лучшему. В конце концов, Юри все равно скоро вставать на работу, да и ключи от квартиры у него есть, никого будить не придется. Сейчас бы зайти тихонько в прихожую, только чтобы с грохотом свалить вешалку или обувную полку, бросить рюкзак где-то на полпути между коридором и кухней, а толстовку, как обычно, на спинке дивана, нырнуть под теплое одеяло и… — Следующая станция Киншичо. Киншичо. До теплого одеяла еще десять минут пешком и четырнадцать этажей на лифте. Юри спал, зачем-то обложившись маленькими подушками с дивана, и Витя, переодевшись в домашнюю одежду, не удержался — скользнул к нему под одеяло, подкатился ближе. Зная, что его все равно не услышат, шепнул: — Tadaima. И легонько, едва касаясь губами кожи, поцеловал Юри в затылок. В пятницу его настиг карающий меч действительно огромной домашней работы, и Витя порадовался, что решил остаться ночевать дома: несмотря на коллективное творчество, дело продвигалось медленно, и не было ни единого шанса, что он хотя бы посмотрит в сторону школьных учебников утром после вечеринки Пичита. «Такое чувство, что учителя знают, что мы почти всегда делаем домашку вместе, и потому с каждым годом ее все больше», — Фил все продолжал бухтеть, со страшной скоростью набирая сообщения; уставший от постоянно сигналящего телефона Виктор вырубил его к чертям. После короткой программы в Бостоне Крис был вторым, Жоржетта, сволочь эдакая, первым, а Гоша болтался на шестой строчке. Трансляцию, да и записи прокатов Витя не смотрел — хотел дождаться финальных результатов, но искренне пожелал другу победы, пусть и руки после отправки смс непроизвольно сжались в кулаки. Он никому и никогда не отдал бы свой чемпионский титул добровольно, но сейчас… сейчас, если его возьмет Крис, ему будет не так обидно, и, наверное, он даже найдет в себе силы его поздравить. Пусть Крису это, скорее всего, нужно еще меньше, чем ему самому. — Я не считаю это победой, — сказал Крис после чемпионата Европы до того, как Витя успел открыть рот. — Почему нет? — удивился он. — Золото есть золото. — Я не победил тебя. И мы оба знаем, что не видать мне вершины пьедестала как своих ушей, если бы ты вышел на тот же лед. — Никто не застрахован, я теперь не понаслышке знаю. — Так в том и дело, — невесело усмехнулся Крис, — что тебе нужно было переломаться, чтобы золото смог взять кто-то другой. Крис потом отшутился, плавно съехав с болезненной темы, а Виктор долго молчал, пытаясь понять, почему из уст разных людей одна и та же правда звучит настолько по-разному. Юри на последней тренировке выглядел измотанным, и Витя в который раз порадовался своему решению не оставаться сегодня у него — стал бы приставать с разговорами, дергать, отвлекать, а так у Юри был шанс насладиться блаженным бездельем и нормально поспать хотя бы несколько часов. По крайней мере, он очень на это надеялся, да и вообще предлагал встретиться часов в десять утра, когда откроется парк Шиндзюку-гёэн, но Юри неожиданно уперся рогом. — Ты же хочешь застать рассвет и весь день гулять, — повторял он, упрямо сверкая глазами из-под стекол очков. — Я тоже хочу. Из головы не шли его слова о страхе обмануть чужие ожидания — как будто Юри влез к нему в мозг и прочел все эти мельтешащие мысли, похожие на рой надоедливых мошек; прочел и захотел стереть одним махом. На своем пути Виктор снова и снова упирался в стену, а на ум то и дело приходил банкет после злополучного чемпионата и Яков, устроивший им с Крисом бодрящий ледяной душ. А когда он начал возмущаться, тренер зыркнул на него да устало вздохнул: — Еще скажи мне, что влюбился в этого своего швейцарца. Уши оторву. Или что поважнее. — А как понять, что ты влюбился, дядь Яш? Дядя Яша отвесил ему крепкий подзатыльник и за шкирку потащил к лифтам, пока никто не видел. И лишь когда двери закрылись, ответил: — Когда ты влюбился, Витя, все в этой жизни катится к хренам. Чистейшая правда. Сидеть взаперти было невыносимо, так что из дому Виктор сбежал за полтора часа до назначенной встречи и пошел пешком, глазея по сторонам, пусть и много раз ходил по ночам этой дорогой. Как в сказке: прямо, прямо, никуда не сворачивая, мимо маленьких магазинчиков и жилых домов, тесно прижавшихся друг к другу. Горизонт едва заметно серел, словно кто-то сантиметр за сантиметром отодвигал в сторону тяжелые темные шторы, пропуская солнечные лучи; Витя остановился у стеклянной витрины, изучая свое отражение. Юри никогда не смотрел на него так, как многие другие, но сегодня Виктору хотелось добиться именно этого: гремучей смеси восхищения и желания в направленном на него взгляде. Как на одной из детройтских фотографий Юри, которую ему тайком прислал Пичит. Она получилась смазанной, настолько темной в клубном освещении, что второго человека практически не было видно, но единственное, что вышло четко — лицо Юри, глядящего на своего партнера — или партнершу? — по танцу горящими глазами. Виктор помотал головой, отгоняя непрошеное воспоминание. Какое же на самом деле отравляюще-болезненное чувство — зависть. Пока он ждал Юри у парка Ёёги, небо на востоке вспорола полоска яркого света, и он сразу схватился за фотоаппарат, на котором заранее выставил настройки. Утренний ветер гонял по земле опавшие лепестки сакуры, игриво шелестел в кронах, раскачивая усыпанные цветами тяжелые ветки, — только успевай снимать! — когда сквозь объектив Витя вдруг увидел Юри, со всех ног бегущего ему навстречу. — Прости, опоздал, — запыхавшись, протараторил он. — Ну-ка, повернись вон туда. Щелк. — Виктор, не надо меня фотографировать! — Ладно, тогда давай вместе! Он ловко разложил сэлфи-палку и подключил ее к телефону; солнце било в глаза, экран не удавалось нормально разглядеть, и Витя был уверен, что на снимке они будут похожи на дебильно улыбающихся китайцев, но все же сделал несколько дублей. Пусть останется. Стоило расстелить покрывало на примявшейся траве у одной из старых вишен, как Юри начал вытряхивать на него содержимое рюкзака: переносной планшет, папку с листами бумаги, карандаши, обычные и цветные, точилки и еще набор каких-то мелочей непонятного назначения. Виктор с интересом наблюдал за происходящим, пока его ультимативно не согнали на край покрывала и не заставили приземлиться. — Я быстро. Пока освещение нужное. И карандаш легко зачиркал по бумаге. Было нечто особенно драгоценное в том, чтобы смотреть, как Юри его рисует: тот словно растворялся в воздухе, становясь частью царящей вокруг хрупкой красоты. И так тяжело было сидеть неподвижно, не имея возможности заглянуть ему под руку и наблюдать, как пустота на белом листе угольными штрихами обретает форму и смысл. Резкий порыв ветра отбросил волосы с лица, а сверху водопадом посыпались нежные лепестки, похожие на вытянутые сердечки, вырезанные из тонкой розовой ткани. Виктор невольно вскочил, закружился, раскинув руки, а Юри смеялся, когда крошечный лепесток приземлился ему на нос, смахнул его, удержал в пальцах на короткий миг и сдул с руки, даря еще немного времени свободного полета. В рассветной тишине Вите казалось, что он слышит звук, с которым они отрываются от цветков и опускаются на землю мягким ковром под ногами. Сидя на скамейке у чайного домика в Шиндзюку-гёэн, он просматривал отснятые за день фото: пушистые белые облака в ярко-голубой вышине и нежно-розовые цветочные, устроившиеся на деревьях, он сам, весь обсыпанный лепестками, как разноцветным праздничным конфетти, и Юри, стряхивающий их с волос, на черном фоне которых они смотрелись каплями разлитой краски, рисунок на листе, прикрепленном к дорожному планшету, небо, едва просвечивающее между вишневыми цветами, вечное, незыблемое, обманчиво близкое, предельно далекое. — Ну что, много хороших кадров вышло? Витя поднял глаза: Юри стоял перед ним, улыбаясь милой, чуть неловкой улыбкой, и протягивал ему стаканчик с мороженым из ближайшего кафе, а из-за его спины светило яркое весеннее солнце, согревающее всех своим теплом. — Да. Очень. Юри улыбнулся еще шире. А Виктор душу бы продал, чтобы видеть эту улыбку каждый день. Клуб, в который их позвал Пичит, находился на первом этаже отеля в двух шагах от Шиндзюку. Стоило им с Юри подойти, как он сразу отвел их к гардеробу и испарился: только его и видели. Виктор размотал шарф и, отвернувшись от Юри, снял плащ, перебросив его на руку; резкий вздох за спиной прозвучал невероятно сладко. — Тебе… тебе идет, Виктор. Правда. Победа. — Спасибо. Темно-синяя футболка с неглубоким треугольным вырезом оставляла открытыми бока и спину: эластичную ткань пересекало множество разрезов, образующих красивую плетеную сеть. — Минуточку внимания! — разнесся по залу усиленный микрофоном голос Пичита, и всеобщий галдеж прекратился. — Отлично! Для тех, кто пришел нажраться в дрова за мою новую должность и мое здоровье, у меня хорошие новости: бар во-о-он там и находится в вашем полном распоряжении, — Пичит махнул рукой в дальний угол зала. — А для тех, у кого режим, и для тех, кому противопоказано напиваться в принципе, — он украдкой подмигнул Вите и Юри, — отдельное безалкогольное меню. Развлекайтесь! — Спаси… Но тот, пристроив кому-то микрофон и спрыгнув со стула, уже вихрем унесся, ловко пробираясь между гостями, выстраивающимися в очередь за коктейлями и разливным пивом. Видимо, Пичит обладал какой-то особой магией, потому что за ту пару часов, что они с Юри находились в клубе, их никто не трогал, как если бы от всех остальных их отделял невидимый бесконечный барьер. Сам виновник торжества появлялся набегами, показывал смазанные фотки сомнительного качества, рассказывал шуточки, услышанные буквально только что от кого-то из гостей, и испарялся снова. Нет, глядя на то, как он двигается в толпе, Витя серьезно задумался над вопросом, может ли Пичит по своему желанию приобретать газообразную форму, иначе как еще объяснить тот факт, что он будто находился в десятке мест одновременно? Впрочем, Виктора все устраивало. Даже более чем устраивало. Юри, успевший немного расслабиться, снял очки и зачесал назад взлохмаченные волосы; тонкая прядка упала на лоб, и до нее хотелось дотронуться, убрать, чтобы не мешала, очертить пальцами контур бровей, прижать к щекам дрожащие от волнения ладони. И целовать его прямо на этом танцполе, в танце, пока в груди не перестанет хватать воздуха. — У меня что-то на лице? — спросил Юри. И быстро облизал губы. Виктор нервно сглотнул, не отрывая от него глаз. — Н-нет, все в порядке. — Точно? — Сейчас приду! — как всегда, невовремя и невпопад. Душ. Ледяной душ. Ведро со льдом. Морозильник. Холодная вода из протекающего крана в клубном туалете. Да что угодно, лишь бы не чувствовать, как от одного взгляда Юри пол начинает шататься под ногами. Витя пулей влетел в первую свободную кабинку и захлопнул за собой дверь, тяжело привалившись к ней спиной. С него довольно. Зеркало над раковиной приятно холодило разгоряченное лицо, но толку от этого было чуть, а сунуть голову под кран с местными раковинами не получилось бы под расстрелом — он честно пытался. Надо вернуться в зал. И попрощаться. Витя, пару раз кивнув своему отражению, нервно одернул футболку и вышел, когда в него внезапно врезались и под аккомпанемент испуганного gomen nasai от души облили содержимым своего стакана. — Простите, простите, ради бога! — щуплый японец кланялся чуть ли не до земли, и вид у него был при этом на редкость зашуганный. Водка. И ананасовый сок. — Ничего страшного, — процедил он, стряхивая с ткани липкие капли. Почему у него дежа вю? Из колонок играла незнакомая, но очень красивая песня; Юри стоял облокотившись на барную стойку и смотрел на шумную танцующую толпу: у Пичита в друзьях числилась если не половина населения Токио, то уж треть точно. Серебристые блики от крутящегося под потолком блестящего шара — какая ж дискотека без него, в какой бы стране ты ни находился — скользили по черной рубашке, мягко обрисовывая в темноте изящный силуэт. Витя не выдержал. — Потанцуешь со мной? — выпалил на одном дыхании. Юри поперхнулся и закашлялся, со стуком поставив свой стакан на удачно подвернувшийся поднос, заставленный полупустыми бокалами. — Прости, что? — Я знаю, что ты умеешь. Потанцуй со мной. Пожалуйста. Он странно воровато оглянулся вокруг, и Витя грустно опустил голову. Чего он ждал, в самом-то деле? — Ладно, забудь, — буркнул он, бочком направляясь к выходу, но его вдруг ухватили за запястье и потянули назад. — Виктор, стой. Не уходи. Откуда тебе известно о… — Тебя сдала тайская мафия. Юри невольно покосился в ту сторону, куда полчаса назад убежал Пичит, и, схватив с подноса первый попавшийся бокал, залпом осушил его содержимое. — Один танец. Идет? Виктор радостно закивал, почувствовав, как при этих словах дико заколотилось сердце. «Просто посмотри на меня, как на того человека с фотографии, — думал он, подходя ближе. — Хоть раз. И пока что мне этого хватит». Рука Юри на его талии, вызвавшая волну мурашек от одного прикосновения, его рука у Юри на плече, ладонь к ладони, глаза в глаза, жар чужого дыхания на своих губах, и весь мир пришел в движение. Витя сделал шаг, другой, третий, но не отследил момент, когда уже не он, а Юри повел в танце, подстраиваясь под ритм звучащей музыки, а слова песни тонкими лезвиями проникали под кожу. Больно, больно, так больно, что я развалюсь сейчас на части. Плачь, плачь, плачь, я в небо полечу с тобою вместе. Виктор не успел и ахнуть, как его крутанули на месте, резко запрокинули назад, да так, что он затылком едва не стукнулся об пол, и вернули в исходную позицию, ни мгновения не дав отдышаться. — Вау, — выдохнул Витя, прижимаясь к нему всем телом. Прикосновения пальцев, дразняще медленно ведущих по влажной от пота спине, удерживающих под коленом его ногу, закинутую Юри на бедро, потянувших за волосы, заставляя выгнуть шею, сводили с ума; как нужно нам сражаться, чтобы понять сердца друг друга? — Я в небо полечу с тобою вместе, — до побелевших костяшек вцепившись в его воротник, хрипло прошептал Виктор последнюю строку. И что есть силы дернул Юри на себя. Он целовал его быстро, жадно, отчаянно, стараясь урвать каждую десятую долю секунды до неизбежного конца, зажмурившись от ужаса и бешеного восторга, от шума крови в ушах, от слегка потрескавшихся губ, которые он разомкнул языком и скользнул им внутрь, требуя: отвечай! Отвечай — ладонь под распахнутым воротом рубашки, стрела выступающей ключицы и стук бьющегося сердца, ритмичный и гулкий, как колокольный звон. Отвечай — рука, огладившая спину. Отвечай, черт бы тебя побрал, или не останется от Виктора Никифорова ни угольков, ни пепла… И он ответил — сжал его плечи худыми пальцами. Отталкивая, отодвигая от себя. — Виктор… Во взгляде карих глаз — удивление и страх. — Виктор, ты пьян? В его собственном — наверное, пустота, сгоревшая, облетевшая пылью. От него за версту несло водкой и совсем немного — тошнотворно-сладким соком, пропитавшим слипшиеся волосы. Давай, Витя, ты же артист. Ты можешь. — Ага, — и на лице как по заказу расплылась улыбка счастливого дебила. — Вдра-ба-дан. Можешь ведь? Itai. Itai, kudakechitteiku… kurai. Юри что-то сказал, но он не разобрал, не расслышал. Пьян? Да лучше бы он умер. Omedetou! - Поздравляю! Aishiteru. Aishiteru yo. - Люблю. Люблю тебя. Ja mataashita, Bikutoru. Kiwotsukete. - Ну, до завтра, Виктор. Береги себя. Ojamashimasu. - Буквально "извините за вторжение", то, что говорят японцы, когда заходят в чужой дом. Tasukete. Onegai. - Помогите. Пожалуйста. Tadaima. - То, что говорят японцы, возвращаясь к себе домой. Itai. Itai, kudakechitteiku… kurai. - Больно, больно, так больно, что я разваливаюсь на части.