Alegria

      Из колонок под потолком грохотала музыка в такт разноцветным огням, пляшущим по стенам, пол вибрировал под ногами, но не из-за настроенного на басы эквалайзера по телу волнами пробегала крупная дрожь, и не из-за ушедшего в диапазон ультразвука голоса вокалиста у Юри тряслись руки, все еще лежащие у Виктора на плечах. Их словно свело судорогой в одном положении, и как Юри ни старался, он не мог заставить себя разогнуть враз закостеневшие пальцы. Рубашка прилипла к телу, в ушах звенело, а ноги слегка покалывало после бешеного танца, от которого сознание каждый раз уносило куда-то далеко, и возвращалось оно по кусочкам, медленно, будто вслепую нащупывая обратный путь. В памяти был кислый вкус недопитого коктейля с ромом и, кажется, грейпфрутовым сиропом, нарастающий ритм музыки, искаженный отголосок детройтских студенческих вечеринок, ощущение другого человека рядом, двигающегося с ним в унисон, длинные мягкие волосы, щекочущие кожу, и глаза, синие-синие, почти черные в непостоянном мерцающем свете, как море в ночной шторм: дикое, необузданное, пугающее. И поцелуй, на который он не мог ответить. Не имел никакого права.         — Виктор, ты слышишь меня? Все в порядке? — чуть громче, чем до этого, повторил Юри, тряхнув его за плечи, раз собственное тело не желало слушаться. Танцующее море подернулось сизой дымкой седой пены на гребнях волн, обгоняющих друг друга на пути к далеким берегам; Виктор улыбался, натянуто и глупо, и Юри гнал прочь воспоминания о том, как эти чувственные горячие губы касались его, будто оставляя ожоги на месте своих прикосновений. Пусть под влиянием момента, пусть сорвало крышу так, что гвозди падать не успевали, но от осознания, как сильно хочется ответить человеку, не понимающему, что он творит, стало страшно и мучительно больно.         — Ты когда выпить успел? Балда, — Юри встряхнул его еще раз, не отпуская руки, и злость, звучащая в его словах, была только на самого себя. — Тебе ж нельзя, сам постоянно говоришь!         — А я… а я чуть-чуть, — он снова улыбнулся, показав пальцами расстояние не больше сантиметра. — Вот столечко. Отчитывать Виктора у него тоже не было права. Сам хорош. Кретин.         — Так, народ, расходимся, спектакль окончен, а то у бармена бухло халявное простаивает, — вклинился в мозг звонкий жизнерадостный голос Пичита, как всегда, приклеившегося к телефону. — Юри, Виктор, это что… «Это что сейчас вообще было?» — мысленно закончил за него Юри, наконец-то отцепив от Виктора руки, снял очки и устало потер переносицу.         — А впрочем, неважно. Вы как, остаетесь или домой?         — Я…         — Домой, — ультимативно отрезал Виктор; на секунду улыбка растаяла, смазалась, словно стертая ластиком с карандашного рисунка, и так же быстро вернулась обратно неровным грифельным штрихом: — Мы с рассвета на ногах, спа-а-ать хочу. Сорри, Пичит, за мной шт… штр… штрафная! И быстрым шагом направился к выходу, будто растворившись в темноте. Время едва перевалило за одиннадцать — на Шиндзюку, и без того никогда не спящей, в субботний вечер ждала толпа похлеще той, что сейчас громила бар. Сбивчиво попрощавшись с Пичитом и пообещав списаться с ним позже, Юри догнал Виктора только у гардероба — и увидел, как до безумия похожая на тот костюм для выступления футболка-сетка скрылась под тонкой тканью светло-серого плаща. Спектакль окончен, как сказал Пичит буквально пару минут назад.       Ночь оказалась внезапно прохладной, и даже обычно не мерзнущий Виктор уткнулся в шарф, замотавшись в него по самые брови. Разговор не клеился, оставляя вместо слов мерзкую пустоту отчуждения, Юри же позволил себе сконцентрироваться на этой простой, пусть и мрачной мысли, одним махом задвинув на задний план все остальные, шумным роем мельтешащие в уставшем мозгу. Все так же молча он шлепнул проездным по сканеру турникета — на экране загорелась цифра в пятьсот четырнадцать йен, и вместе с Виктором, издалека заслышав гудение рельсов, выбежал на платформу: лампочки над дверями мигали красным светом.         — Скорее, бежим! — почти выкрикнул Юри Виктору, влетев внутрь и ухватившись за поручень, чуть шершавый и теплый на ощупь. Тот зашел в вагон, на миг обернувшись к электронному табло под потолком; «двери закрываются», — прозвучал в тишине сигнал из четырех нот… и Виктор вдруг шагнул назад. Когда двери схлопнулись с негромким металлическим лязгом, между ним и Юри оказалось толстое полупрозрачное стекло, покрытое дорожной пылью; поезд тронулся, набирая скорость, и вот уже осталась позади станция, на которой никогда не бывает пусто. А Юри, смотрящему вслед мелькнувшему за поворотом хвостику изгибающейся железнодорожной колеи, все еще казалось, что он смотрит на исчезающего в переходе Виктора. Смотрит в его удаляющуюся спину.       Сообщение пришло одновременно с объявлением следующей остановки. «Я к предкам», — высветившиеся в окне диалога буквы чернели с немым призрачным укором. «Отпишись, как доберешься», — написал в итоге Юри, да и то несколько простейших ответных слов удалось набрать лишь с десятого раза. Электричка катилась вперед, сидящая напротив парочка то ли старшеклассниц, то ли студенток перешептывалась, то и дело задорно хихикая, а сиденье рядом пустовало, и никто из пассажиров не стремился его занять. Словно чувствовали, что оно им не принадлежало. И словно мир хотел показать, подчеркнуть, что будет вертеться дальше и без Виктора, примостившегося у Юри под боком, а поезд, последний, предпоследний ли, будет ехать, поскрипывая надсадно-ворчливо, когда закольцованные рельсы в очередной раз повернут или нырнут в туннель на пару секунд, в темноте тянущихся до тошноты бесконечно.       Ступеньки перехода множились и множились, и Юри, у которого успела разболеться голова, уже не чаял выбраться на нужную платформу, когда под ноги лег ее темно-серый асфальт, разлинованный полувыцветшей желтой краской. Такого же цвета были полоски на вагонах вовремя подошедшего состава; «я дома», — короткая фраза над фотографией зевающего Маккачина на ярко-красном коврике у двери, разглядывая которую Юри едва не уронил мобильник в узкую щель между блестящим боком электрички и платформой номер шесть станции Акихабара. И, как будто по заказу, внезапно хлынул ливень, весенний, теплый и шумный, забарабанивший по крыше тысячей молоточков-капель.       К моменту, когда Юри выкопал ключи из кармана куртки, на пол лестничной площадки с него натекла небольшая лужица дождевой воды. Любимый зонтик утром остался на подставке в прихожей, а покупать в конбини новый не имело ни малейшего смысла: до подъезда было два шага, да и промок до нитки он почти сразу же, как вышел на площадь перед Киншичо, и за стеной дождя огни магазинных вывесок по ту сторону дороги казались кляксами рассеянного света. Мокрые вещи крутились в мерно гудящей сушке, горячий водопад монотонных хлестких струй бил по спине и плечам, а из-за не задернутой до конца шторки было видно, как по запотевшему зеркалу ползет налившаяся толстая капля, готовая вот-вот сорваться вниз, чтобы разбиться брызгами водяной пыли о старую эмалированную раковину. Усталые, обманчиво-сонные мысли лениво ворочались в голове.       От оставленного открытым балкона немилосердно дуло. Юри, кляня свою забывчивость последними словами, вытряхнул из кухонного шкафчика старое полотенце и тщательно вытер мокрый подоконник перед тем, как захлопнуть возмущенно заскрипевшую фрамугу. Скай Три за мутным стеклом скрыло пеленой дождя. Как будто бы ливню удалось погасить ее, потушить каждый мерцающий огонек из тех, что очерчивали силуэт телебашни, напоминающей теперь задутую свечу, криво воткнутую в покосившийся бок покрытого глазурью торта: тонкую, витую, со струйкой белесого дыма, едва заметно пахнущего гарью. На одном из последних фото, которые Виктор делал для школьной отчетной работы, Скай Три, меняющая подсветку шпиля с синей на винно-бордовую, отражалась в офисном здании: разноцветное пятно с нечеткими краями.         — Потрясное на самом деле здание, — воодушевленно рассказывал Виктор, листая снимки с карты памяти. — Даже в кривом отражении кажется путеводной звездой. Разве звезды могут потухнуть?       Кровать прогнулась под его весом, стоило забраться под одеяло и, блаженно вытянув ноги, уставиться в потолок. Утро, полное опадающих вишневых лепестков и мира в бело-розовом цвете, замерло на временной шкале далеко-далеко позади; после суток на ногах и с запланированной на завтра тренировкой лучшим решением был бы долгий глубокий сон. Только вот как раз сон к нему и не шел, оставляя Юри вариться в котле собственных переживаний. Kimi to sora e, и чем выше, тем больнее падать. А Виктор не привык смотреть вниз.       Просто так сложилось. Просто Виктору с непривычки ударил в голову — или в какое другое место — этиловый спирт. Просто у него самого давно никого не было, еще с Детройта, и на пойманной волне безумия здравый смысл отбыл в неизвестном направлении. Просто это не должно было случиться. «Тебе что, мало?» — рвалось иногда с языка при взгляде на Виктора, но Юри упрямо молчал, стискивая зубы, когда под ребрами начинало колоть на каждом вдохе.       В какой-то момент мобильный интернет донес послание от Пичита, чему Юри совершенно не удивился; хотел смахнуть пальцем мерцающее уведомление, однако в итоге любопытство взяло верх. Несколько файлов во вложении — фото из клуба. Он увеличил первое из них, и телефон выскользнул из рук, чудом не припечатав его по носу. Пичит всегда отличался талантом к фотосъемке, когда надо и когда не надо, но сегодня превзошел самого себя. На снимках они с Виктором, завороженные танцем, обнимались под светом разноцветных огней, и Юри вздрогнул, увидев со стороны, как Виктор целовал его, не обращая внимания ни на играющую музыку, ни на толпу вокруг. «Я ни на что не намекаю, — написал Пичит следом, будто бы извиняясь, — но вы с ним здорово вместе смотритесь». Он свернул диалог и с силой провел ладонями по лицу, будто надеясь, что это поможет. Просто опять, как раньше, из-за одного человека становилось больно дышать. А без него не дышалось вовсе.       Все попытки уснуть с треском провалились. Юри, которому к четырем часам утра надоело изучать мелкие трещинки в когда-то белой краске, покрывающей потолок и стены, сполз с кровати и повис на дверце холодильника, рассматривая его содержимое безучастным взглядом. В морозилке обнаружилось очередное ведерко мороженого с торчащей в нем ложкой — Виктор в своих дурацких привычках отличался завидным постоянством. Дождь все еще шел, из ливня постепенно превращаясь в мелкую морось, и когда Юри забрался на стремянку, окно с внешней стороны как из пульверизатора обрызгали: на стекле конденсировалась парящая в воздухе водяная взвесь. Бездумно ковыряя ложкой в нерастаявшем мороженом, он вспомнил, что опять не позвонил родителям, и прямо-таки услышал в голове ехидный голос Виктора. «Обожаю твои двойные стандарты», кажется, так — и разве он не был прав в своих словах? В рюкзаке лежал скетчбук, на две трети заполненный сегодняшними, точнее, уже вчерашними рисунками, и образ Виктора под цветущими вишнями намертво отпечатался на сетчатке. Не сотрешь, не вытравишь. Не захочешь стирать.       Перед тем как показаться на катке, Юри под испуганно-жалостливым взглядом девушки-бариста последовательно влил в себя пять чашек крепкого кофе, чтобы хоть как-то держать глаза открытыми. Пичит до сих пор беззлобно подшучивал над ним после того случая, когда он, слишком сильно разогнавшись на льду, врезался лицом в ограждение — чудом нос не сломал! — не хватало, чтобы похожий повод для шуточек появился еще и у Виктора. Лепестки сакуры слабо розовели на темно-сером асфальте как праздничные конфетти, наутро втоптанные в пыль, под мостом на Мэгуро гудели рельсы от проносящихся в обе стороны поездов, откуда-то издалека доносился мерный звенящий звук стоп-сигнала на железнодорожном переезде: бам-бам-бам-бам — и в такт ему мигали красные огни на светофоре, сначала верхний, потом нижний и снова верхний, пока несколько машин и пара школьников на велосипедах ждали возможности проехать вперед, когда наконец-то поднимется вверх полосатый желто-черный шлагбаум.       Ямашиты-сана, вопреки обыкновению, за стойкой администрации не оказалось. Вместо него на охране казенных коньков стоял, поглядывая украдкой на экран допотопного ноутбука, незнакомый парень, при виде Юри вежливо поинтересовавшийся, забронировано ли у него время на льду.         — С четырех до шести. Фамилия Никифоров.         — Прошу простить, но вы не похожи на иностранца, — справедливо заметили в ответ.         — Все в порядке, Рюдзи-сан. Он со мной. Юри резко обернулся, услышав Виктора за спиной; тот с улыбкой показал школьное удостоверение и, дождавшись кивка, быстрым шагом направился к раздевалкам.         — Выглядишь уставшим, — вместо приветствия констатировал Виктор, нагнувшись над видавшей виды спортивной сумкой. — Ты хоть спал?         — Немного, — соврал Юри, не моргнув и глазом.         — Отлично. Мне понадобится помощь. Словно вчера ничего и не было. «А что было? — насмешливо спросил внутренний голос. — Молчишь? Вот и молчи. Все равно сказать нечего». Виктор, успевший затолкать вещи в шкафчик, бодро переобувался, тогда как нейлоновые шнурки собственных коньков то и дело выскальзывали у Юри из пальцев. Лишь когда они оба выехали на заскрипевший под ногами лед, он заметил, что Виктор тоже не выглядел отдохнувшим: под глазами залегли темные круги, а обычно ухоженные волосы были кое-как стянуты в куцый лохматый пучок. И вместо того, чтобы поставить диск в музыкальный центр, Виктор протянул ему свой мобильник.         — Сначала послушай, — попросил он, отдавая ему наушники, от которых к телефону шел почти перетершийся провод. В уши полилась печальная фортепианная мелодия. В звуки клавиш вскоре тоскливо вплелась виолончель и плачущая скрипка, и сердце невольно сжалось. Юри узнал ее — и композицию, и связанную с ней легендарную программу, что никак не давалась пятнадцатилетнему Виктору на протяжении всего сезона. Il Mostro. «Чудовище». Агония. Потеря части себя. Ее смерть. Отрицание. Принятие. Смирение. Непомерно сложная тема для ребенка-юниора, в своем полупрозрачном серебристо-сером костюме кажущегося бликом лунного света, льнущего ко льду, сливающегося с ним, растворяющегося в изрезанном царапинами холодном зеркале. В монстре погибал человек, навсегда отнимая возможность перестать быть чудовищем. И этим делал его… лучше?         — Яков Леонидович называл ее моей программой на вырост, — Виктор, пока Юри озвучивал свои мысли, нервно накручивал наушники на палец. — Обычно так говорят о программах, которые начинаешь понимать уже после того, как привыкнешь откатывать, через год, через два, а может, и еще позже. Может, вообще никогда. Я хочу попробовать откатать ее снова. Ты посмотришь?         — Конечно. Подписанная пластиковая упаковка с диском царапнула ладонь отбитым краем.       Первые секунды Виктор лежал на льду, прижимаясь к нему щекой, неподвижный, застывший; когда начинали играть струнные, пытался встать, но падал, и пропитавшая каждое движение, каждый наклон головы и взмах руки мучительная боль отражалась на искаженном гримасой лице. «За что?» — словно спрашивал он, откидываясь в глубокий прогиб в бауэре, колюче, пугающе и зло. Обманчиво случайно прижатая к боку рука, будто прикрывающая кровоточащую рану — и темп шагов становится рваным, а вращения медленными, словно капля за каплей утекает жизнь, а яд, наоборот, пропитывает тело. Юри казалось, что все его существо резонирует в ответ на эту боль, бьющую наотмашь. «Мне больно, мне так больно, и все это — твоя вина». Убей чудовище, ведь все хотят, чтобы монстр превратился в человека. Но человек от пущенной стрелы умрет вернее… И сердце останавливается, устав бороться с неизбежностью, и смотрят безжизненно вверх широко распахнутые глаза, и обрывается последний вздох на остывающих губах. Пока те вдруг не растягиваются в прощальной злобной ухмылке, а во взгляде — все та же застывшая боль, подернутая коркой свежего льда. Человек или монстр? Выбор за тобой.       Музыка давно стихла и заиграла на повторе, но Юри так и не мог подобрать нужных слов. Вместо этого, дождавшись, пока тяжело дышащий после проката Виктор подъедет к бортику, он вцепился ему в плечи, как будто желая одновременно встряхнуть и обнять, и прижался своим лбом к его, прохладному и влажному от выступившего пота.         — Я не понимал раньше, — Виктор опустил взгляд, так что Юри видел лишь подрагивающие ресницы, окаймляющие зажмуренные веки. — Как это откатать можно. Или чувствовать… такое. А сейчас и понимать не надо. Благодаря тебе, — на него дохнуло едким холодом. — Даже не знаю, стоит ли говорить спасибо. Он оттолкнулся ладонями от бортика и закружился на месте в такт затухающим скрипичным аккордам; когда мелодия вновь началась с начала, помотал головой и щелкнул пультом, после чего на катке воцарилась тишина. Подобную программу несколько раз подряд не откатаешь, с этим Юри был совершенно согласен. И в странном трансе наблюдал, как Виктор, разогнавшись, прыгает бешеный каскад из восьми тройных — он толком не успевал отследить ни тип прыжка, ни число фактических оборотов: сломался после второго риттбергера, а стартовал Виктор, кажется, с лутца…         — На соревнованиях ведь не разрешают больше трех прыжковых элементов в каскаде, так?         — Так.         — Почему? Боятся, что все погонятся за баллами и покалечатся?         — Что-то вроде того. Хотя реально прыгать и сложные каскады из четырех-пяти прыжков, да и в принципе, — Виктор ковырнул лед зубцами правого конька, — в принципе, и два четверных в связке реально прыгнуть с большого разгона. Только ноги угробишь в хлам. Я один раз так прыгнул два четверных тулупа. На спор. Бабичева подбила.         — И что? — Юри вовремя прикусил язык, задержав на подлете готовое с него сорваться «чертов идиот».         — Да ничего, Фельцман увидел. За уши оттаскал и меня, и Милу, и даже Гошу — для профилактики. Орал так, что чуть стекла не выбило. Но орал за дело. Мы на самом деле много чего делаем на тренировках из того, что потом на соревнования не выходит. Проще кататься, когда знаешь, что можешь намного больше, чем требует регламент. Ну, морально проще. И физически в общем тоже. Он остановился, скрестив на груди руки, нервно побарабанил пальцами по локтю.         — Крис выиграл чемпионат мира. Вчера. С хорошим отрывом.         — Побил твой рекорд? Виктор покачал головой.         — Нет, пока даже не близко. Но это всегда вопрос времени. А мне, чтобы сейчас четверной прыгнуть, надо как с велосипедом: сесть в седло и с горки вниз без тормозов. Только на льду педалей нет и толкать некому.         — Разве прыжок так уж сильно изменится в технике, если ему добавить один оборот? — с удивлением поинтересовался Юри, до этого над вопросом не задумывавшийся. Виктор посмотрел на него как на полного идиота.         — Конечно, — в его голосе прорезались вдруг насмешливо-снисходительные нотки. — Расчет совсем другой. Тело, спасибо гравитации, в отрыве от земли может продержаться весьма ограниченное время, и я не знаю, замечал ли ты когда-нибудь, что двойные, тройные и четверные прыжки практически идентичны по своей высоте и длительности. Это так кажется, что техника одна и та же, потому что скорость разбега почти одинаковая, дуга захода не сильно меняется, угол выхода с тройного прыжка примерно равен углу выхода с четверного. Все дело в группировке при отталкивании. В той скорости, которая развивается сразу после него. Юри, едва освоившему двойные прыжки, описанное представить было трудно. Трудно до невозможности.         — А то знаешь, многие любят повторять, что двойной — тот же одинарный, тройной — тот же двойной, — фыркнул Виктор. — Так и хочется каждый раз спросить, что ж тогда никто до сих пор четверной аксель или пятерной тулуп не прыгает, подумаешь, плюс-минус один оборот, какая разница, право слово. Он раздраженно передернул плечами и без всякого разгона, с места вылетел в тройной флип — только зубцы чиркнули по льду.         — Без понятия, что я не так делаю. А Юри не имел понятия, как его поддержать или хотя бы утешить. Хорош помощничек, слов нет.         — Может, Феруцман-сэнсэй увидит что-то на той записи, которую ты ему выслал. Если он не позвонит, позвони сам.         — Чтоб признаться, что я сам нихрена не умею? Ну спасибо. От лезвий его коньков до самого конца тренировки так и летела ледяная крошка. «Пять баллов, — поставил себе Юри, мысленно расписавшись в собственном бессилии. — Пять баллов, чемпионский разряд».       До станции они шли в мрачном безмолвии: Виктор, чуть прихрамывая, пинал попадающиеся под ноги мелкие камешки, что-то беззвучно бурча себе под нос, а Юри решил, что сегодня и без того сказал достаточно. Паршиво. Совсем паршиво.         — Ты ко мне? — удивился он, когда Виктор, вопреки ожиданиям, не распрощался с ним у входа, а лениво шлепнул кошельком по датчику турникета.         — Нет, с Хаято обещал на Акибе встретиться. Во вторник заеду, посмотрим с чемпионата запись? «А раньше только и делал, что торчал у меня дома», — неожиданно зло подумал Юри, чувствуя странное желание попросить Виктора никуда абы с кем не ходить. Хотя, это ему тот же Хаято абы кто, а с Виктором они друзья. Вроде бы. Аж целых две недели.         — Конечно, — ответил Юри и уставился на игрушечного Дональда Дака, болтающегося на рюкзаке школьницы, которая стояла на эскалаторе на пару ступенек выше.         — Хорошо, тогда договорились. Дональд Дак мерзко улыбался, раскачиваясь перед носом маленьким плюшевым маятником.       Единственное свободное место Юри уступил уставшему после тренировки Виктору: тот, благодарно кивнув, плюхнулся на сиденье и блаженно вытянул ноги.         — Давай свой рюкзак, я подержу. И слегка подергал за свисающую лямку, приглашая положить рюкзак ему на колени, что он и сделал: мало приятного в том, чтобы с вещами стоять в толкучке, а на каждой станции народу заходило втрое больше, чем вышло. Так что пересадке Юри даже порадовался — в вагоне, несмотря на кондиционеры, было ужасно жарко, а на платформе дул приятный ветерок.         — Ну ладно, до связи. Мне пора.         — До вторника, — он помахал на прощание, но Виктор уже скрылся за указателем выхода к Electric Town. Юри со вздохом зашагал по лестнице наверх. Когда он смотрел Виктору в спину, у него всегда было ощущение, что тот уходит не куда-нибудь, а от него. И с каждым разом все дальше и дальше.

***

      Стоило шагнуть наружу, как Витю подхватила толпа: веселая, шумная, движущаяся во всех возможных направлениях в одно и то же время, повсюду освещенная разноцветными огнями. На улице едва начинало темнеть, но он знал, как обманчивы и мимолетны токийские сумерки, стоит солнцу закатиться за горизонт. Хаято ждал его около какого-то непонятного столба, воткнутого посреди площади и обклеенного плакатами с персонажами то ли аниме, то ли компьютерных игр и неизменной надписью «Akiba smile».         — Прости, что выдернул. И спасибо, что пришел.         — Да мне не в напряг, — Хаято убрал телефон в карман куртки. — Пошли, клевое место покажу.         — Ты ж вроде в магазин со всякими электро-музыкальными примочками собирался?         — И все еще собираюсь, но ты выглядишь так, словно сейчас рухнешь мордой в асфальт. Проветриться надо. Идем. Виктор мысленно с ним согласился. После того, как он, воняя не успевшим выветриться спиртным и в самом что ни на есть отвратном расположении духа, заявился домой в полпервого ночи и нос к носу столкнулся с родителями, до этого мирно смотревшими в гостиной телевизор, возвращаться к ним не было ни малейшего желания. Нет, за то, что его все-таки отругали за все и сразу, включая отвратные оценки по математике и бесконечные гулянки непонятно где, Витя матери был даже благодарен. «Да, мама, я подучу алгебру к финальным тестам. Да, мама, я буду хорошим мальчиком и не уйду внезапно в запой, чтобы потом валяться пьяным в подворотне. Да, мама, я в порядке, хотя меня только что послал самый дорогой и важный мне человек. Вежливо, чисто по-японски, так, чтоб потом позвонить и узнать, добрался ли до конечной точки, а то мало ли, заплутал по дороге. Так, что сдохнуть хочется, мама, об лед в кровищу разбиться, а не вот это вот все. И теперь, мама, я сделаю вид, что отвалился спать, а на самом деле попытаюсь сообразить, как поздравить с победой друга, отобравшего последний титул, который у меня оставался. Спокойной ночи, мама. Надеюсь, хоть ты сегодня заснешь». Он с трудом помнил, что нес ей в ответ, пока она не махнула на него рукой и не отправила к себе, и старые мысли вернулись, когда нечему стало от них отвлекать. Виктор проворочался в кровати до самого утра, и разлегшийся поверх одеяла Маккачин обиженно скулил от того, что он то и дело умудрялся отдавить псу то хвост, то лапы.       Витя трижды звонил на работу Ямашите-сану и трижды сбрасывал вызов, ками-сама благослови допотопный телефон без определителя номера. Он заранее подобрал программу, но бежал до катка бегом и все равно опоздал. Если не знаешь, что делать — катайся. Не знаешь, что думать — катайся. Не знаешь, куда себя деть — катайся, катайся, катайся, ничего ж больше не умеешь. Витя надел коньки. И лед по старой памяти помог ему на них встать.       Тюо-дори, как всегда, пестрела красками: еще одна никогда не спящая улица вечно бодрствующего города. Хаято ловко лавировал между группами отмороженных любителей игровых автоматов, косплееров, фриков, напяливших на выход половину гардероба безвременно почившей бабушки, и туристов, смотрящих на царящее вокруг безобразие глазами детей в конфетной лавке — с восхищением и ужасом в отношении два к одному. Витя почти проморгал момент, когда Хаято вдруг свернул в неприметный подъезд, на первый взгляд ничем не отличающийся от прочих, и юркнул в удачно подошедший лифт. Напротив горящей цифры пять на панели виднелась надпись, в которой Виктор разобрал только слово «игры» и уже успел засомневаться в крутости того места, куда его хотели привести, но вместо того, чтобы пройти в магазин, Хаято жестом фокусника указал на неприметную дверь сбоку.         — Ну все, пришли. И толкнул ее плечом.       За дверью оказалась прокуренная лестничная площадка, кое-как огороженная невысокой решеткой, буквально в полуметре от нее ветер гонял зеленые листья гинкго по крыше соседнего здания. Чуть дальше висел на металлических опорах широкий стенд — один из тех, что ярко горят в ночи — а по ту сторону улицы высился универмаг электроники.         — Эй, спортсмен, лазать умеешь? Ухмыляющийся Хаято перекинул ноги через ограждение и бесшумно прыгнул на залитую битумом крышу.         — Да ты прикалываешься, — пробормотал Витя. Все мысли начисто вымело из головы, стоило вцепиться в нагревшуюся за день решетку; далеко внизу туда-сюда сновали люди, и он все никак не мог отдышаться, глядя на них с высоты. Смешно сказать, но, прожив всю жизнь в Петербурге, Витя никогда не ходил по питерским крышам — едва ли не самый популярный досуг что у местных, что у приезжих, а его вот как-то миновало. На чернильном небе над головой зажигались звезды, похожие на искры от бенгальских огней, откуда-то играл громкий J-pop, балки, пришпилившие рекламный щит к стене здания, слегка прогибались под подошвами кроссовок и жалобно скрипнули, когда они дружно на них приземлились и свесили вниз ноги.         — Ты был прав. Отличное место.         — Говна не посоветую, — самодовольно хмыкнул Хаято. Виктор откинулся назад, поморщившись, когда в спину уперся стык креплений, и сцепил руки на затылке. Если б курил, стопроцентно сейчас достал бы из пачки сигарету и поджег, смотря, как тлеет на ее кончике крошечное пламя да дыхание вырывается изо рта сизым облаком дыма.         — Давно нашел?         — Года два назад вроде, точно не помню. С Филом наткнулись случайно, любопытно стало, мы и забрались сюда. Час потом обратно слезали. Здесь было то, чего Вите всегда не хватало на обзорных площадках небоскребов: ощущение высоты, которую можно пощупать, неба, до которого можно дотянуться, опасности — поставь не туда ногу и поминай как звали. Пятый этаж — фигня, конечно, но все лучше, чем далекий город за мутным стеклом. Вакуум в мыслях — долгожданное чувство невесомости. И тут же, как по заказу, тренькнул оповещением забытый в кармане ветровки мобильник. Пичит. Воскресная подборка популярных тем в сети? «Не знаю, помнишь ли ты что-то со вчерашнего вечера, но я решил, пусть и у тебя будет», — от непривычного тона он вмиг посерьезнел. В диалоге прогрузились фотографии и короткое видео; Вите даже не нужно было на них смотреть. Он и без того прекрасно знал, что увидит. Утопив кнопку выключения, Витя затолкал бесполезный теперь телефон в пакет со спортивной формой и сунул рюкзак под голову вместо подушки. «И у тебя». Значит, Юри Пичит все это тоже отправил, кто бы сомневался. Ну и черт с ним. Кстати о птичках…         — Твой магазин там не закроется? — Витя покосился на часы. — Что ты вообще хотел купить? Хаято лениво сдул со лба длинную косую челку и ткнул пальцем себе за спину, в сторону шумящей внизу Тюо-дори:         — Мне в Bic Camera, они до девяти. А так мне по-хорошему новый микшер нужен. На старый Нана стакан колы опрокинула, — он поймал за провод наушников чуть не вывалившийся из кармана видавший виды плеер. — Приехала, блин, сестричка на каникулы, ладно хоть синтезатор жив остался. Виктор невольно присвистнул — огромный микшерный пульт в студии Джакометти-старшего стоил как крыло от самолета. Вряд ли Хаято для домашней студии нужен такой же, но звукозаписывающее оборудование так или иначе по жизни влетало в копеечку.         — Плюс, если мы все-таки решим делать нормальную музыку, усилители нужны для микрофонов, а у Циня гитара барахлит. И вообще, это идея Каэдэ.         — Что именно?         — Написать песню к выпускному. Мы же разъедемся все. А ты решил уже, что делать будешь после школы? Витя помнил свои прошлые планы: закончить одиннадцатый класс, не совсем позорно сдать ЕГЭ, чтоб наскрести на заочное в Лесгафта, появляться в универе дважды в год на экзаменах, получить, если не выпрут, хоть какие-нибудь корочки и в итоге гордо поставить мысленную галочку напротив пункта «высшее образование» в списке жизненных дел. Планы покатились к чертовой матери.         — Хрен его знает, — честно ответил он.         — У вас сезон разве не летом начинается?         — Летом у юниоров, а у нас только сборы. Соревнования с сентября и до победного. Сначала квалификационные, кому надо, небольшие турниры, чтобы обкатать программы, посмотреть, как публика реагирует, пойдет или нет. Иногда посреди сезона меняют местами, например, показательную и произвольную или показательную и короткую, если так лучше выходит.         — Много вообще чемпионатов за год?         — Ну… осень убивается на этапы Гран-при, один или два, финал, если отберешься, — Витя начал загибать пальцы. — Потом национальный чемпионат, это конец декабря или начало января, потом в конце месяца чемпионат Европы для европейцев и ЧЧК для всех остальных…         — ЧЧК?         — Чемпионат четырех континентов. В конце марта-начале апреля чемпионат мира. И куча мелких локальных соревнований в промежутках, на которые я обычно не езжу. А, еще командный чемпионат мира в апреле раз в два года, в Токио всегда проходит, кстати. Но в нем я не участвовал.         — Суровое расписание.         — Какое уж есть.         — И что, ты не вернешься в сентябре? До сентября меньше полугода, а он ни одного четверного из своих когда-то четырех прыгнуть не может. Вернется, как же. В юниоры обратно с пьедестала пинком вниз.         — Думаю, нет. Пока что самый вероятный вариант — российские национальные в конце декабря. Если допустят. И так весь этот сезон мимо меня прошел. Неважно, — Витя махнул рукой. — Куда ты после выпуска?         — Отец спит и видит, что я иду в Гарвард на юрфак, а еще лучше одновременно туда и в бизнес-школу по совместной программе. Класс, правда? На два факультета поступать, — Хаято аж передернуло. Разговоры о будущем, споры с родителями, попытки найти хоть минимальный компромисс — все это у Вити было. До ругани редко доходило, но тоже случалось. Последний раз, кажется, после девятого класса, когда он требовал перевести его на надомное обучение. Закончилось ничем. Разве что предки пообещали не устраивать ему скандал, пока в аттестате нет трояков. Кому это вообще надо?         — Сам-то ты чего хочешь? — поинтересовался Виктор. — Все, наверное, спрашивают, но это правда важно. Определиться. Над ответом тот не раздумывал.         — Я всегда мечтал быть композитором. Писать музыку, делать к ней аранжировки, чувствовать ее везде и во всем. Ни в чем больше так впахивать не хотелось ради малейшего прогресса.         — Знаешь, чем отличается мечта от цели? Хаято взлохматил и без того растрепанные волосы. На запястье звякнули металлические заклепки кожаных браслетов.         — И чем же?         — У цели есть срок. Дедлайн. Цель без срока — просто мечта. Мечты, если так подумать, редко сбываются. На него уставились так, словно видели впервые в жизни.         — Ой, вот только такие сложные щи не делай. — Пальцы украдкой подергали висящую на шее цепочку. — Не мои слова, мне это дядя Яша еще в детстве объяснял. То есть Яков Леонидович, но это одно и то же. Почти.         — Дьядя… Яща? А кто это? Витя прыснул со смеху. Дьядя Яща, блин, слышал бы Фельцман, хотя его имя иностранные комментаторы еще и не так коверкали.         — Пошли к пультам прицениваться, если не хочешь тут всю ночь проторчать, — легко балансируя на тонких балках, он поднялся на ноги и с наслаждением потянулся, после чего добавил: — А дядя Яша, друг мой, это один очень крутой старикан. Который все про всех знает и в девяноста девяти случаях из ста оказывается прав.       Дома Витя с ноги швырнул рюкзак на кровать и плюхнулся рядом, раскинув руки в стороны. Маккачин, поскуливая, кругами носился по комнате с поводком в зубах; он, улучив момент, приподнялся на локте и запустил пальцы в мягкую кудрявую шерсть. Опять колтуны, да что ты будешь делать. Виктор нащупал на тумбочке пуходерку и со вздохом начал вычесывать неугомонного пса, недовольно гавкнувшего ему прямо в лицо и закономерно выронившего на пол обслюнявленный поводок.         — Потерпи, дружок, сейчас расчешу тебя и гулять пойдем. Гулять — это хорошо. Помогает. Или делает вид, что помогает, хрен поймешь.       Аромат цветущих сакур, насквозь пропитавший неподвижный, прохладный ночной воздух, напоминал запах сладкой ваты в парке аттракционов. Река Мэгуро, маслянисто-черная в темноте, сейчас была сплошь покрыта розовыми лепестками, тонкие веточки вишен кое-где ныряли под воду, и не разобрать, где оригинал, а где чуть дрожащее отражение на водной глади. Свет расставленных вдоль ограждений фонарей, обычно мягкий и теплый, на фоне хрупких деревьев, усыпанных цветами, выглядел искусственно и неуместно. Разве облакам на небе нужна подсветка? Так и здесь. Витя устало уперся подбородком в сложенные руки. Маккачин игриво боднул его в бедро; бесхитростная душа, вот было бы круто в следующей жизни родиться собакой и радоваться всему вокруг. Он покрутил в руках все еще выключенный мобильник. Надо позвонить Крису, поздравить с чисто выкатанным четверным лутцем и заслуженной победой, авось слова найдутся сами. Надо просмотреть запись с тренировки и — мысль будто споткнулась — показать Фельцману. Виктор отошел от ограды, неловко плюхнулся на каменные ступеньки; Маккачин моментально пристроил голову на колени, и он вытряхнул из кармана пакетик собачьих мини-бисквитов. С овощами и сыром, как обещал производитель. С упаковки на Витю смотрел такой же кофейно-коричневый пудель, Маккачин, временно ставший вегетарианцем, уютно хрустел кормом, роняя крошки на асфальт, из воткнутых в уши наушников играла тишина. Мобильник, вынутый ради часов на дисплее, показал неприветливый черный экран: Витя наконец вспомнил, что сам его и вырубил несколькими часами ранее, чертыхнулся и нажал на кнопку включения. Из новых сообщений — стопка совместных смазанных сэлфи от Хаято и короткое «как погуляли?» от Юри. Хаято улетел первый попавшийся стикер, Юри — такое же короткое «нормально» и, после некоторой паузы, наименее неудачный снимок. А еще камеры фронтальные хвалят на айфонах, богичное, мол, качество, да только не от бога, а не дай бог.       Фотки с Акихабары Виктор сохранил, фото от Пичита после секундной заминки — тоже. В правом нижнем углу висящего в том же диалоге видео белело ноль двадцать четыре. Секундный счет не дошел и до пятнадцати, а ужраться в ништяк уже потянуло. Коктейль «Максимум три» бы сюда, который мечтал придумать один из приятелей Милы, подрабатывающий в каком-то баре. Самым любопытным оказался Гоша:         — В чем прикол с названием?         — В том, что после того, как опрокинешь шот, ты сделаешь шаг… два… ну максимум три! Витя сейчас был согласен хоть на максимум один, хоть на максимум пять, лишь бы заставить себя не думать. Не думать, что из них с Юри вышла бы неплохая пара, пусть и двинутая конкретно, но двинутая под одним кривым углом. Не думать, что от идеи попытаться снова у него внутри все схлопывается, как при гравитационном коллапсе — и не знаешь, что в итоге выйдет, то ли сверхновая, то ли черная дыра. Не думать, что дружбы, какой бы распрекрасной она ни представлялась, ему всегда будет мало.         — Твою мать! С веток дерева над головой взвилась вверх стайка вспугнутых птиц.       Кружок фотографии заседал в угловой аудитории второго этажа. Выделялась она среди других помещений этого крыла в основном плотными черными шторами за пыльным стеклом. На двери был наляпан кислотно-зеленый стикер с кое-как накарябанной надписью «идет проявка, не входить!». Почерк Норы — для зачета она вроде делала то ли искусственно состаренные фотографии, то ли что-то в этом духе, так что в фотолаборатории регулярно воняло химией. Витя уселся прямо на пол, подстелив толстовку, и открыл фоторедактор на ноутбуке. Тему проектной работы, дословно которую уже не помнил, он удачно сформулировал настолько расплывчато, что не составило бы трудностей подогнать под нее почти все что угодно. В итоге он сортировал по папкам несколько сотен снимков ночного Токио по принципу, удастся ли объединить их какой-нибудь клевой идеей или и так сойдет.       За двадцать минут мышцы затекли неимоверно, и Витя, кряхтя, с трудом разогнулся. Спортсмен, блин, одно название. Из класса доносилось легкое позвякивание, время от времени перемежающееся громкими ругательствами: видимо, Нора со своими пленками закончит нескоро.         — МакКрири, чтоб тебя, — буркнул он, для профилактики пнув дверной косяк. И потащился на школьный двор, где в обед обычно ошивались парни из клуба робототехники.       Номер Криса в списке контактов подвернулся сам по себе. Устроившийся на ступеньках крыльца Виктор, до этого бездумно копавшийся в телефоне, счел это знаком свыше. И, убедившись, что в FaceTime друг тоже висел онлайн, отправил вызов. Булькающие гудки бесили примерно с полминуты, пока на экране не возникло удивленное лицо Криса.         — Виктор? Подожди секунду, тут шумно, я выйду, — из динамика слышался колкий раздражающий шорох, смех и чьи-то приглушенные голоса. — Не ожидал, что ты позвонишь.         — А чего тогда трубку снял? — буркнул Витя и недовольно скривился: рваную прорезь в сером бетоне облаков осветило яркое весеннее солнце.         — Бухло в башку ударило, — заржал Крис. Но взгляд зеленых глаз остался серьезным и абсолютно трезвым. Видно было даже через поганую фронталку.         — Ты вообще где, в школе, что ли?         — Да. Перерыв внезапный образовался. Крис стоял на балконе, в Бостоне мелкой звездной пылью шел снег, а Виктор молчал, как дебил. Разве так трудно вслух признать, что Крисов четверной лутц официально засчитан как идеальный? Для всеобщего блага наврать, что ничуть не паршиво лишиться мирового чемпионства, с которым он носился, как с писаной торбой? Поздравить лучшего друга с долгожданной, выстраданной победой?         — Слушай, из башки вылетело начисто, у тебя у отца в студии какой фирмы микшер стоит? Крис закашлялся, подавившись шампанским.         — Никифоров, ты обдолбался? Таким голосом их штатный спортивный психолог разговаривал с шестилетними детьми на катке: со снисхождением и слащавым сочувствием.         — Да вчера помогал приятелю пульт новый выбирать, дома музыку пишет, вот и вспомнилось. По аналогии. Идиотизм на уровне, нарочно не придумаешь. Если б мог, сам бы себе по роже врезал.         — Виктор, я…         — Классный каскад в произвольной. С лутцем. Не зря ты впахивал, смотрелось отлично.         — Спасибо. Я понимаю, что тебе жаль… Это нельзя понять. Можно только пережить.         — Жаль? — ядовито переспросил Виктор. — Конечно, мне жаль! Капец как жаль, я б еще не так выразился, да ты моих матюков по-русски не поймешь. А все потому, что я завистливый говнюк, Крис, и мне охрененно сложно порадоваться, что ты смог то, чего не могу я! Не вообще, на чертов данный момент времени, здесь и сейчас! Прооравшись в микрофон, он шумно выдохнул. От сказанного стало немного легче.       — Знаешь, я… я все равно рад. Что золото взял ты, а не Леруа. Что ты катался потрясно, реально потрясно, а не выиграл просто потому, что все остальные на льду увалялись. Накосячили везде, где можно и где нельзя. Нет, я не в порядке, я ни фига не в порядке, но если б я выбирал, кому проиграть, проиграть тебе не так обидно.       — Это почему? Потому что мы друзья? Витя покачал головой.         — Потому что ты достоин большего, чем вечное второе место, тупица. Видео уехало куда-то вбок, и лицо Криса исчезло с дисплея, сменившись стеклянной дверью, ведущей в ярко освещенный коридор.         — Эй, ты на связи еще? — для верности он постучал пальцем по динамику.         — Mackie.         — Что?         — Mackie, фирма американская, — Крис вновь возник перед объективом и поболтал в руке полупустой бокал, — в которой батя оборудованием звукозаписывающим закупается. Типа, одна из лучших в мире.         — Хаято бы с тобой поспорил. У него все от Yamaha, включая шнуры для микрофонов. Приезжай, — выпалил он вдруг. — Как-нибудь.         — Как-нибудь приеду.         — Зажги там на банкете.         — Ясное дело. Ну, бывай. Экран погас.       На тренировке во вторник Витя попросил Юри записать все его прокаты. Та музыка поселилась в плеере, звучала на катке — услышал бы в свои глупые пятнадцать, что Il Mostro, самая ненавистная, неудачная, вечно не получающаяся программа станет спасительной отдушиной, покрутил бы пальцем у виска. Чтоб не дрожали руки. Молодцом был дядя Яша, навязавший три года назад постановку под музыку никому не известной итальянской группы, запоминающейся с первого прослушивания. Лед тоже слушал. И утешал, как умел.         — Что будешь делать с видео? Пока Виктор возился с камерой, Юри успел повторить несколько несложных дорожек. Некоторые шаги у него все равно выходили как-то криво: то ребро не сменит, то дуга выхода уплывет, и вместо ровного следа какой-то бенефис пьяного циркуля получится. Витя примерно представлял, что сказал бы Яков Леонидович, увидев катание Юри. Красиво. Талантливо. Оригинально. Нестабильно. Нешлифованно. Не победно. И последнее перевесило бы все остальное.         — Сначала покажу Крису. Они давно выяснили, что порой самые дельные советы дают не тренеры, а другие фигуристы. Тренер редко озвучивает то, что для него очевидно, потому что забывает, каково это: смотреть на программу не со стороны. Гораздо проще объяснить, как правильно сгруппироваться для четверного флипа, когда ты сам прыгаешь его по двадцать раз на дню.         — Сначала? Флип в итоге Крис так и не освоил, Вите с трудом давался лутц, и в шутку они называли это разделением труда. Гоша, когда впервые на соревновании вывез четверной сальхов, так офигел от этого факта, что упал с несчастного тулупа и чуть не шваркнулся башкой об лед, а Милке до сих пор не давался желанный тройной аксель…         — Потом Якову отправлю. Витя передал камеру Юри и наклонился поправить шнуровку. Бывают в жизни моменты, когда необходимо затолкать гордость в задницу. Что делать, если тщательно выстроенный мир змеится трещинами и вот-вот рухнет, его никто не научил.       После тренировки Юри вернулся в офис, Виктор же отправился в спортзал, где полтора часа подряд вымещал злость на тренажерах. Он ни словом не обмолвился о том, что на самом деле уже посмотрел чемпионат. И даже подробно прокомментировал прокаты Криса и Жоржетты от спешно созданного фейка на ютюбе, случайно развязав между их фанатами новый виток срача. А по дороге от фитнес-центра к Нака-Мэгуро ему на почту пришел не менее подробный разбор от Криса, спрашивающего, что с ним не так, раз у него получилась эта программа. Наболевшее рвалось наружу, но ни с того ни с сего вываливать другу на голову свои проблемы Витя считал полным свинством. Особенно когда тот вернулся из Америки с золотой медалью, которой еще не успел толком порадоваться. В конце была приписка: «Георгий и Мила спрашивали, слышал ли я что-нибудь о тебе. Я ничего им не сказал, но ты серьезно до сих пор с ними не связался?» Виктор убрал телефон с глаз долой и вцепился в стакан с горячим кофе. К жажде выговориться добавилось чувство вины.       Сидя на диване в квартире Юри, погруженной в мягкий полумрак, Витя бездумно пялился в компьютер: перед глазами стоял туман усталости, не дающий сосредоточиться ни на чем вокруг. На вопрос, как прошел его день, лучшим ответом было, что он прошел прямо по нему, причем не просто прошел, а от души потоптался сверху. Коньками. Со свежезаточенными лезвиями.         — Вот бедняга, — сочувственно вздохнул Юри. Смутно знакомый фигурист на видео, в котором Витя, присмотревшись, узнал Макса, одиночника из Москвы, эпично грохнулся с очередного прыжка. Да и вообще выглядел он как алкаш Кузьмич из третьего подъезда, вышедший в ларек за водкой в лютый гололед.         — Лузер, — фыркнул Виктор. От балкона дунуло сквозняком, и он подтянул колени к груди, сжимаясь в комочек под пледом.         — Он не лузер хотя бы потому, что вообще катается, да еще и перед публикой. Ну, а падать — так все падают. Ты в том числе. Выпалив эту тираду, Юри замолк. Вот, значит, как?         — Да ты что. А я и не знал, — Витя злобно сощурился. — Кстати, чтобы перед зрителями выступать на льду много умений не нужно. Это просто, как два пальца.         — Для тебя — возможно. Для меня нет.         — Ах, ну да, люди же всегда защищают тех, кто на них похож. Крышка ноутбука захлопнулась с громким треском, заставив его невольно вздрогнуть; Юри отодвинул компьютер от края стола.         — Думаю, я сегодня лягу пораньше. И, не глядя на Виктора, схватил висящее на стуле полотенце и скрылся в ванной, откуда вскоре донесся шум воды. В ту же секунду Витя понял, что больше не может здесь оставаться. Радуясь, что догадался взять с собой фотоаппарат, он набросил на плечи теплую толстовку и быстрым шагом вышел из квартиры, от души хлобыстнув дверью напоследок. Oyasumi, мать твою, nasai!       На пути к офису Киношиты-сан, о сеансе с которой Виктор вспомнил лишь выйдя из школы, его намертво вырубило в электричке. И не включило бы обратно, если бы кто-то не толкнул стоящего рядом у поручней мужика, выронившего журнал с мангой, который незамедлительно треснул Витю по лбу. Буркнув ошалевше-испуганному саларимэну невнятное arigatou, от которого тот, верно, ошалел еще больше, он сверился с часами и, убедившись, что все еще успевает вовремя, вышел из поезда. На прошлой и позапрошлой неделе Киношита-сан брала отпуск; вроде бы у нее дочка школьница, а на весенние каникулы многие уезжали всей семьей или к родственникам, или просто куда-нибудь на природу. Ханами же. Святое дело.       Мама обожала саше, ароматические свечи, храмовые благовония и прочие палки-вонялки; Виктор, унюхав их с порога, первым делом бежал проветривать квартиру. В офисе приятно пахло сандаловым деревом, и этот запах странным образом успокаивал. Он расслабленно растекся по креслу, наблюдая, как курится дымом тонкий коричневый стерженек на подставке, пока Киношита-сан с улыбкой не поинтересовалась:         — Нравится?         — Да. Когда на столик перед ним легла небольшая узкая коробочка бледно-желтого цвета, Витя удивленно вскинул голову.         — Возьмите, Виктор-сан. Под крышкой оказалось несколько десятков сандаловых палочек.         — Я вам деньги верну, — смущенно пробормотал он, погладив ладонью плотный картон.         — Ну что вы, это подарок. Берите.         — Спасибо. Киношита-сан вернулась на свое место, но доставать планшет для записей не спешила. Витя скинул кеды и устроился в кресле поудобнее, подогнув под себя ноги; коробку с сандалом так и оставил открытой, переложив на подлокотник. Он не разговаривал с Юри после вчерашнего ухода, не писал Крису, а черкнуть хоть пару строк Милке с Гошей сил так и не нашлось. И от Якова ничего не было. Вообще ничего.         — Что ж, Виктор-сан, как прошло ваше выступление в школе? Ночь на катке, объятия Юри, поздравившего его у выхода со льда, мамин смех, похвала отца, одноклассники и другие ученики, просящие научить их кататься так же красиво, — все это промелькнуло перед глазами в одно мгновение. Он наклонился к рюкзаку и вытащил чехол с ноутбуком.         — Я вам покажу. Киношита-сан никак не прокомментировала стоящее на заставке фото, а Витя виновато передвинул в сторону значок папки, частично закрывающий лицо мило раскрасневшегося Юри, и запустил видео.         — Как красиво… — мечтательно протянула она, стоило его двойнику на записи замереть, опустившись на колени на мерцающий лед. — Это действительно потрясающе, Виктор. Щеки залила краска смущения.         — У меня еще записи есть. Хотите увидеть?       Когда затухающие пианино и скрипка наконец смолкли, Киношита-сан продолжала смотреть на потемневший экран, прижав к губам сложенные вместе, как при молитве, руки. Почувствовав на себе его взгляд, она поспешно провела пальцами под глазами — в них блестели слезы. И тут Витю прорвало. Он говорил, говорил, говорил — обо всем подряд. Об автомойке рядом с офисом Юри, работники которой узнавали его на улице и каждый раз здоровались, завидев его издалека. О двухэтажном доме напротив с красивыми решетками на балконе и старом раскидистом клене, осенью закрывающем его целиком яркими изрезанными листьями — до этого Витя и не знал, что они могут быть настолько красными. О том, как слегка дрожит асфальт под ногами, когда по мосту пролетает электричка, и как это чувствуется особенно сильно, если долго сидеть и ждать. О том, как один человек может вытеснить всех остальных, заменить целый мир вокруг, чтобы вместе с тобой держать на плечах ваш собственный. Как больно видеть, что этот маленький мирок на двоих превращается в развалины. Из-за его глухоты, из-за твоей несдержанности, хрен знает, из-за чего еще, он просто рассыпается на кусочки, падающие гораздо быстрее, чем успеваешь их собирать. Он не упоминал деталей, не называл имен, но по лицу внимательно слушавшей Киношиты-сан, так и не прикоснувшейся ни к диктофону, ни к ручке, было видно, что она все и так, без слов поняла.       Ночью Витя проснулся от телефонного звонка. Случайным пинком спросонья согнав Маккачина с одеяла, он скосил глаза к переносице, пытаясь идентифицировать цифры на дисплее, но и без того уставший мозг сдался прямо на первой.         — Кому там жить надоело? — по-русски проворчал он в микрофон, сняв трубку.         — Вот отдеру тебя за уши, Никифоров, тогда посмотрим! Виктор резко сел на кровати. Зычный голос тренера он не перепутал бы ни с чьим другим и в два часа ночи.         — Здрасьте, Яков Леонидыч, — проблеял он, состроив испуганную рожицу — благо, никто не видел.         — Это что за безобразие ты мне прислал? Кто так флип приземляет, олух царя небесного? Как штопор в пробку в лед втыкаешься, я тебя такому не учил! Фельцман придирался, то и дело вставляя гневные комментарии, а Витя вдруг понял, что улыбается до ушей.         — Я скучал, дядь Яш, — прошептал он, пока тренер разносил по камешкам его первую самостоятельную постановку.         — Опять мямлишь себе под нос? Громче говори, чтоб слышно было!         — Я все понял, дядь Яш.         — Ну, и что ты понял?         — Мне надо по-другому прыгать.         — Конкретнее. Как, ты считаешь, тебе надо прыгать? Подумай, пораскинь мозгами, или что там у тебя вместо них.         — Вы всю мою жизнь утверждаете, что опилки, — хихикнул Витя. — И что фигуристу вредно думать. На Якова Леонидовича обижаются только идиоты — он и со спонсорами, и с представителями федерации всегда так разговаривал, а уж с учениками и подавно.         — Во время проката вредно думать, во время тренировки проката вредно думать, а вот по жизни — очень даже полезно. Дурень ты у меня, Витька, сил моих на тебя нет.         — Нужно сильнее разгоняться? Группироваться плотнее при отталкивании? Следить за осью вращения и угловой скоростью?         — Садись, двойка. Ты что, на экзамене наугад ответы выкрикиваешь в надежде, что среди них затесался правильный? Не прокатило.         — Витя, слушай сюда, — Фельцман заметно посерьезнел. — Второй прокат намного лучше, и по компонентам, и по технике. Намного. Не знаю, кто делал видео, но попроси его заснять тебя крупным планом перед каждым прыжком. И сравни с, не знаю, записью с чемпионата Европы тринадцатого года, у тебя там в этой короткой за технику были самые высокие баллы. Поймешь, в чем дело — пришлешь нормальную запись. Ясно тебе?         — Ясно. Дядь Яш…         — Ну?         — Гоша с Милкой. Они как?         — Нормально Гоша с Милкой. Спрашивают все время про тебя, эгоиста чертова, а мне врать из-за тебя приходится. Головная боль одна, Витя, что с тобой, что с Юрой, все никак не перебеситесь. Сознание зацепилось за показавшееся знакомым имя.         — С Юрой?         — Плисецким, из средней группы, я с декабря его в основную взял. По твоим стопам идет мелочь, не сидится в пятнадцать лет в юниорах на жопе ровно, взрослые чемпионаты подавай! Так что давай, вынимай-ка башку из задницы и начинай работать. Чтоб к национальным как огурчик был со своими четырьмя квадами, а то выгоню. Будешь дальше в своей Японии ворон считать. Виктор прижал телефон к уху так плотно, что стало больно. Был бы тренер рядом — поклонился бы по-японски, до земли.         — Arigatou gozaimashita, — вырвалось у него машинально.         — Чего? Яков Леонидович был двукратным олимпийским чемпионом в одиночном фигурном катании. И лучшим в мире специалистом по выбиванию дури и вправлению мозгов.         — Спасибо, говорю, большое. Буду стараться.         — Стараться он будет, — проворчали по ту сторону телефонной связи. — Ну, старайся. А то кто твою программу мечты катать будет? В ухо понеслись короткие гудки. Дядя Яша, как и он сам, страшно не любил прощаться.       Ту ссору они с Юри не обсуждали. Просто в четверг вечером он как ни в чем не бывало пришел на каток в назначенный час, а Витя потом встретил его с работы в обнимку с мешком покупок из «Риголетто». Да и ссора-то — одно название, легко притвориться, что ничего не случилось. Притворяться у Юри получалось гораздо лучше других.       Вечеринку Пичита они тоже не обсуждали. Юри, очевидно, решил за них обоих, что так правильнее — сделать вид, что этого не было, а Витя от одной мысли озвучить все то, что вертелось в голове, чувствовал ползущий по спине липкий холодок страха. «Было, — тоскливо шептал он, раз за разом прокручивая короткое видео из клуба. — Было, и я заставлю его это признать». А потом открывал записи с чемпионата Европы и до посинения всматривался в каждый чертов кадр, мысленно ставя в голове заслон. От коньков к Юри, от Юри — к конькам: виделось в этом цикличном убегании нечто ненормально верное. Сидя за праздничным столом на мамин юбилей, Витя вертел в руках привезенные из Киото узорчатые палочки для еды и гадал, на сколько его еще хватит. Точно он сказать не мог. Но умом понимал — ненадолго.       Виктор не заметил, как с тех выходных прошла неделя, потом восемь дней, девять, десять… Охвативший его ступор затрагивал почти все, что не касалось льда, и вне льда время словно утекало сквозь пальцы, то ускоряясь, то замедляясь — исключительно по собственному усмотрению. «Где ты ходишь? Мистер Браун обещал тест устроить, забыл, что ли?» — сообщение от Хаято пятничным утром нагнало его у последнего поворота, и Витя, чертыхнувшись, прибавил скорости — и так из-за математики в нижней трети рейтинга пасется, не хватало еще на контрольную опоздать. Которая, к слову, начисто вылетела из головы. Он пронесся по ступенькам, свернул в левое крыло и резко затормозил. Обычно перед началом урока все тусили в классе, а сейчас собрались у шкафчиков, и по коридору разносились взволнованные голоса. Украдкой покосившись на висящие на стене часы — успел! — он подошел поздороваться, когда в быстром потоке беседы уши уловили несколько слов. Кюсю. Землетрясение. Магнитуда шесть и четыре. И мир покачнулся и завертелся перед глазами.         — Привет, Виктор! — Фил помахал ему, но на его лице не было привычной улыбки. Родители Юри. И его сестра.         — Где?.. Хасецу — это вообще какая префектура? Фукуока? Сага? Нагасаки?         — Что где?         — Землетрясение на Кюсю. Где именно?         — В Кумамото. Сюда не дойдет, — ободряюще улыбнулась Нора. От школы до Нака-Мэгуро полчаса быстрым шагом. И двадцать минут — бегом.         — Стой, Виктор, ты куда?! Что случилось? Хаято схватил его за локоть. Нельзя тормозить. Некогда объяснять.         — Мне нужно идти. Потом расскажу. Обещаю. И пулей рванул на выход.

***

      Если Юри что и проклинал на работе почти так же сильно, как начальство, так это выходящие на восток окна: в солнечные дни офис превращался в сковородку. Это утро исключением не стало; он слепо зажмурился, стоило шагнуть за порог, и первым делом задернул плотные шторы. Свой рюкзак Юри убрал под стол, кошелек кинул рядом с горой папок, где обрел место и наполовину остывший кофе. Системный блок нового рабочего компьютера, недавно пожертвованного техническим отделом, мерно загудел, стоило вдавить кнопку включения, и приветливо замигал разноцветными светодиодами. Шеф, к счастью, на три недели отбыл в головной офис в Штатах и вернуться должен был только в мае. Что не помешало ему оставить на рабочей почте Юри письмо с километровым списком инструкций. Распечатать их, что ли… Он отправил документ на принтер, скривился, отхлебнув мерзопакостный латте, и выбросил мятый картонный стаканчик в мусорное ведро.       Толкнув дверь, ведущую в канцелярское помещение, Юри уловил обрывок разговора — Каори-сан и новенькая из бухгалтерии, чье имя он пока не запомнил, что-то обсуждали, пока ксерокс одну за другой выплевывал испещренные цифрами таблицы.         — Прошу прощения, не хотел вам мешать. Поклонившись, он бочком протиснулся к принтеру.         — Вы уже слышали новости, Кацуки-сан?         — Извините?         — Землетрясение, — Каори-сан нервно поправила выбившуюся из прически прядь волос. — В Кумамото, вчера вечером, и потом всю ночь трясло, столько афтершоков было, аж до Шимоносеки докатилось. Говорят, еще будут. Звуки вокруг слились в однообразный белый шум. Кумамото… Когда ему было десять, отец отвез его туда на экскурсию, потому что он проболел школьную поездку и не увидел местный замок, вблизи оказавшийся почти таким же, как замок Хасецу, который маленький Юри видел каждый день, торопясь на уроки. Когда они вдоволь нагулялись, папа отвел его в кафе-мороженое и заказал абсолютно все, чего он хотел. Наутро он вновь проснулся с температурой и жутко болящим горлом. Мари возилась с ним все выходные, попутно помогая родителям с рёканом, а отец получил от матери крепкий нагоняй…       — На Кюсю все дороги перекрыты, — добавила ее коллега. — И связи почти нет. От Кумамото до Хасецу сто сорок километров и два часа на машине.         — Кацуки-сан, с вами все в порядке? В следующую секунду он осознал, что в упор смотрит на выпавшие из рук бумаги, веером разлетевшиеся по полу.         — Д-да, в… полном. Юри присел на пятки в попытке дотянуться до ближайшего листа и отдернул руку, когда его острый край прорезал палец.         — Нори-чан, принеси аптечку! Не нужно. Но каблуки ее туфель уже застучали по деревянному полу.         — У вас там… родственники? Ох, простите, — Каори-сан промокнула платком его руку, и на тонкой белой ткани выступили красные пятна. — Это не мое дело… «Да. Не ваше».         — Но я понимаю. Скоро, наверное, связь восстановят. «Нет, не понимаете». Как вообще понять, что его семья вчера могла погибнуть? Погибнуть, а узнал бы он об этом разве что случайно, потому что вырубил все уведомления на телефоне! И что с Мари и родителями, не знает и сейчас! Юри слишком хорошо помнил, как его однокурсники из Тохоку пять лет назад пытались достучаться до родных. А потом сверяли имена по спискам погибших и пропавших без вести после Сэндая. Когда не работали ни телефоны, ни транспорт, когда на них неслось цунами, и все бежали прочь — из города, из региона, из страны… Он сам тогда лишь год как переехал. «Спасибо, ками-сама, что Хасецу далеко отсюда», — было первой мыслью, когда земля в Токио уходила из-под ног. «Возвращайся домой», — первое дошедшее до него сообщение. Но он так и не приехал. Эгоист и идиот.       Юри швырял в рюкзак все, что попадалось на глаза: зарядку от ноутбука, чуть ли не с мясом выдранную из розетки, папки с документами на перевод, злосчастный кошелек, который он забыл застегнуть и из которого закономерно высыпалась мелочь — монетки, звякая, покатились во все стороны. Телефоны родителей и Мари не отвечали. Заезженный механический голос на разные лады твердил «абонент недоступен», до Ю-топии было не дозвониться, а с сайта новостей Юри вынес, что линия Кюсю-шинкансена целиком перекрыта — и то для этого решения потребовался сошедший с рельсов поезд. В поездке домой сейчас смысла было, наверное, немного. Но в сидении на работе его не было вовсе.       Из стеклянных дверей второго этажа Юри выбежал так быстро, словно за ним гнались все демоны потустороннего мира, и все продолжал монотонно набирать строчки цифр одну за другой. Номер отца. Мамы. Мари. Снова отца. Снова «аппарат абонента находится вне зоны действия сети». Где-то между звонками затерялись сообщения Пичита, прочесть которые не было времени; он перепрыгнул через три ступеньки, чудом не подвернув ногу на лестничном пролете, и застыл. Перед ним, мертвой хваткой вцепившись в скользкий поручень и согнувшись в три погибели, стоял Виктор.         — Юри, — выдохнул он, судорожно хватая ртом воздух. Виктор, которому Юри не удосужился даже написать. Виктор, который одним махом преодолел разделявшее их расстояние и молча сгреб его в охапку, не давая ни вздохнуть, ни пошевелиться. Виктор, чьи пальцы сейчас ласково зарылись ему в волосы и чье сердце колотилось под щекой успокаивающе и оглушительно громко.       Спустя какое-то время он все так же молча взял Юри за руку и потянул наружу, где плавился под лучами солнца нагретый асфальт. Мобильник упрямо выдавал одно и то же, и они успели дойти до моста к Нака-Мэгуро, когда из трубки вдруг понеслись длинные гудки, сменившиеся хриплым:         — Здорово, братишка. Юри прислонился плечом к стволу сакуры, тепло-шершавому на ощупь. Yokatta. Yokatta. От облегчения на глаза навернулись слезы.         — Мари-нээсан! Я только узнал… У вас все хорошо?         — Вчера неплохо так пошатало, — голос сестры с трудом пробивался сквозь помехи. — Но да, покатит. Папа до сих пор убивается, что во время очередной утренней тряски грохнул ящик пива. Юри прыснул:         — Узнаю отца. А мама? А Ю-топия?         — Мама в норме, Ю-топия стоит, чего тебе еще надо, — сварливо отозвалась Мари и, судя по звукам, затянулась сигаретой.         — Я приеду.         — Сейчас не надо, Юри. Толку-то, ну отпросишься ты со своей говноработы на пару дней, и что? Лучше на Золотую неделю. Всяко удобнее.         — Я приеду, Мари. Обещаю. «Прости меня. За все».         — Тогда, значит, до скорого? «Смотри не облажайся, брат», — как невысказанное может звучать так явно?         — До скорого. Виктор не отпускал его руку, то и дело заглядывая в глаза с беспокойством и тревогой. Yokatta, Виктор. Yokatta, пусть ему и не хочется возвращаться.         — Я собираюсь в Хасецу на Золотую неделю. Ты поедешь со мной? Kimi to sora e — с тобой к небу. Oyasumi nasai — спокойной ночи. Arigatou gozaimashita — большое спасибо. Yokatta — здесь: выражение радостного облегчения от хороших новостей (что-то наподобие «какое счастье» и «слава богу» в одном флаконе).