Alegria

And it seems like I've known you forever I'll keep you safe for one more night Need you to know that it's all right I see the real you Even if you don't I do I do Three Days Grace — «The real you»

      Гончарный круг, на котором крутилось бесформенное нечто, смутно напоминающее не то вазу, не то цветочный горшок, мерно гудел, заглушая писк залетевших с улицы комаров. Один из них, осмелев окончательно, впился в щеку, и Витя от души шлепнул рукой по лицу, напрочь забыв про покрытые глиной пальцы. Нога, как и следовало ожидать, соскользнула с педали; круг резко остановился, после чего сотворенная Виктором абстракция рассыпалась на куски, заодно заляпав длинный фартук, торжественно выданный Юко часом ранее. Сидящая рядом Рэйко захихикала, когда он попытался слепить глину обратно, и не заметила, как ее собственная чашка скосилась в сторону и стала напоминать сплюснутую жестяную банку.         — Нет предела совершенству, — вздохнул Витя, с долей зависти поглядывая на Юко, около которой уже стояла шеренга будущих кувшинов для сакэ. Вот она примяла край, чтобы сделать носик; задумавшись, убрала его, оставив круглое ровное горлышко, и прижала ладони к пузатым бокам, от чего токкури приобрел интересную неправильную форму. Вот измерила его диаметр странной штуковиной, напоминающей гибрид штангенциркуля и пинцета-переростка, поморщилась и вновь взялась за плавящуюся в руках красновато-коричневую массу, издалека похожую на пластилин. Вот вытянула длинный кусок толстой проволоки и срезала получившийся кувшинчик с горки глины, продолжающей вертеться на круге… Виктор устало протер глаза ладонью и выругался, почувствовав, что только что извозюкал себе еще и лоб, да и на кончики волос налипли вязкие ошметки. Впрочем, Айко и Рёко, перемазанные глиной с ног до головы, вообще наводили на подозрения о нашествии грязевых демонов.         — В таком виде я их в машину не пущу, — с улыбкой констатировала Юко. — А отмываться сами будут.         — Справедливо. Витя вышел на веранду и плеснул на руки воды из ближайшего ведра. Липкая субстанция оттиралась с трудом, внутренний голос ехидно скандировал шуточки про лечебную грязь, но даже это не могло нарушить охватившее его странное, умиротворенное спокойствие.       Они с Юри просидели на мокром камне до самого утра, когда изрезанный горными пиками горизонт лопнул по краю и выпустил красно-золотые лучи рассветного солнца, разбившиеся радугой о стену поднимаемых водопадом брызг. Он говорил, захлебываясь словами, а Витя молча слушал, ни на секунду не отпуская его руки. Потом они неслись вниз с горы на дребезжащих велосипедах: Витя едва не перелетел через ограждение прямиком в горную речку, Юри по дороге умудрился потерять фонарик, прикрученный скотчем к рулю…       Вернувшись в Ю-топию за четверть часа до завтрака, незамеченными они прошмыгнули внутрь разве что чудом — и заснули сразу же, как голова коснулась подушки. Хироко-сан разбудила их к обеду, после которого Юри, что-то сбивчиво пробормотав извиняющимся тоном, уехал развозить заказы вместе с Мари. Витя не удивился: им с сестрой давно стоило поговорить нормально. Нормально подразумевало в первую очередь без свидетелей, так что он, поспешно переодевшись, вышел на пробежку. Но не успел миновать приветственный баннер Ю-топии, как рядом, резко затормозив, нетерпеливо просигналила миниатюрная машина Юко. Вывалившиеся из салона тройняшки наперебой загалдели, как птицы по весне.         — Мы в мастерскую, поедем с нами! И прежде, чем он смог возразить, в три пары рук потащили его за собой.       Мастерская оказалась старым неприметным домом у подножия покрытой лесом горы. Насколько Виктор понял из объяснений Юко по дороге от Ю-топии, она принадлежала старшей чете Нишигори, и большую часть продаваемой керамики делал Нишигори Масао-сэнсэй — отец Такеши. Стоило припарковать машину, как неугомонные дети бегом рванули на веранду, а с веранды в сад; пол под их топотом жалобно заскрипел. С гор дохнуло прохладой, и Витя, прикрыв глаза, с наслаждением подставил ветру обожженное солнцем лицо — горячая сухая кожа на лбу и щеках, казалось, вот-вот пойдет трещинами.       По дому, петляя в лабиринте между закрытыми сёдзи, гуляли сквозняки, под крышей что-то громко шуршало, от пристройки во дворе, где находилась печь для обжига, тянуло дымом, но внимание Виктора было приковано к сидящему перед невысоким столиком японцу, в чьих волосах едва начала пробиваться седина. Услышав шаги, он отложил в сторону разноцветные глиняные черепки и коротко поклонился. Витя мог поклясться, что с губ поспешившей его представить Юко готовилось слететь проклятое Yuuri no tomodachi, но вовремя примчавшиеся с криком «Дедушка!» тройняшки, к счастью, избавили от повода приложиться головой об стену. Немногословный Масао-сэнсэй, неуклюже потрепав их по волосам, выдал им остатки глины и два старых гончарных круга, после чего вернулся к своим черепкам: раскладывая их по цвету и то и дело поправляя очки, он что-то тихо бормотал себе под нос.         — Не обращайте внимания, Бикутору-сан, — Юко набросила на пыльные доски кусок брезента. — Мой свекор не очень разговорчив. Особенно когда его так или иначе отвлекают от работы. Витя приземлился на укрытую парусиной скамейку, наблюдая, как горка глины на вращающемся круге, вытягиваясь, меняет форму. О гончарном деле он знал чуть больше, чем ничего, да и вообще посуда была последней вещью, которой он стал бы интересоваться, но… Но после переезда жизнь не раз и не два ненавязчиво демонстрировала, скольким вещам можно научиться, если начать внимательно слушать. Виктор наблюдал, как верхняя часть горки понемногу обретала форму длинной узкой вазы, напоминающей греческую амфору без ручек; Юко, краем глаза следя за дочерьми, рассказывала об особенностях местной керамики.         — Может, хотите попробовать сами? Что ж, любопытство родилось вперед него. Витя, окунув руки в ковш с водой, приложил ладони к глине — та была приятно холодной на ощупь — и уставился не на круг, а на скрытую зеленью дорогу. Потому что все это он предпочел бы услышать от Юри.       К вечеру Вите все-таки удалось вылепить прилично выглядящую вазу для цветов — если забыть, что изначально он хотел сделать пару кружек — и кривоватое блюдце с неровными краями. Девочки сообразили на троих нечто, смутно напоминающее глубокую пиалу наподобие тех, что на чайных церемониях используют вместо чашек, а Юко как раз закончила раскладывать посуду для просушки.         — Маленькие изделия перед обжигом достаточно оставить на воздухе на несколько часов, крупные — в зависимости от размера.         — А сколько обжигать? На траве у пристройки разместилась целая поленница, достающая едва ли не до крыши, а за раскрытыми перегородками виднелись плавно перетекающие друг в друга узкие камеры одной большой печи. Юко приложила руку козырьком ко лбу и проводила взглядом столб сизого дыма, неспешно поднимающегося к расцвеченному закатному небу.         — Всю ночь. За обжигом нужно следить. Витя присвистнул.         — До утра?         — Зажженный огонь нельзя оставлять без присмотра. Как и везде в природе, тут важен баланс. Если пламя будет слишком жарким, то глина потрескается и рассыпется, а если огонь окажется недостаточно горячим, то не затвердеет. Так же и с последующей росписью: если рисунок займет слишком много места, за ним не увидеть красоту цельного предмета, а если слишком мало, он станет смотреться странно. Важно равновесие между заполненностью и пустотой. Юко говорила со спокойной сияющей улыбкой, и глаза ее горели, как бывает только у действительно увлеченных своим делом людей. Интересно, он выглядит так же, когда речь заходит обо всем, связанном со льдом и коньками?         — Как в программах для фигурного катания, — воодушевленно выпалил Виктор. — Одни прыгают как роботы и как роботы же отыгрывают образ, а у кого-то плохая техника, зато артистизма через край. Вы же наверняка видели? Должно быть и то, и другое, иначе о гармонии можно забыть.         — Да. Так и есть. «Она похожа на Юри, — мелькнула вдруг мысль, и сознание поспешило за нее уцепиться. — А вот мы с ним совсем разные». Масао-сэнсэй расставлял на полках вылепленные за сегодня кувшины, чашки и вазы, кто-то из носящихся по саду тройняшек — кажется, Рёко — ненароком попал невесть откуда взявшимся мячом ему в спину, и тот строго погрозил пальцем, сурово зыркнув на внучек из-под насупленных бровей. В этот момент он чем-то напомнил дядю Яшу в самое первое занятие. Опоздавший на тренировку шестилетний Витя впопыхах выбежал из раздевалки, толком не зашнуровав коньков, закономерно споткнулся у выхода на лед и, чуть не пропахав носом полкатка, по колючей снежной крошке на животе приехал прямо под ноги Фельцману.         — Здрасьте! — радостно заявил он новоиспеченному тренеру, когда тот вздернул его за шкирку и поставил на ноги. Тогда Виктор еще не знал, что если Яков Леонидович смотрит таким взглядом, самое время спрятаться куда подальше и молиться, чтобы в этот раз пронесло.       Юко, извинившись, увела девочек отмываться: они наконец набегались, и теперь с веранды доносился громкий плеск и хохот, когда одной удавалось окатить остальных холодной водой. Хоть из пожарного шланга всех троих поливай, результат будет тот же. Разгорающееся пламя в каменной кладке юркими оранжево-красными всполохами ощупывало воздух. И казалось живым.         — Gabai kirei desu ka? Масао-сэнсэй поправил сползшую на лоб темно-синюю косынку и вытер о фартук глиняную пыль с натруженных ладоней. Он кивнул. Да. Прекрасно и завораживающе. Наблюдая за огнем, Витя не заметил, как ему прямо в руки сунули небольшую коробку. Внутри лежала изумительно красивая чашка, переливающаяся всеми оттенками бирюзового и голубого, чью поверхность пересекали нарисованные золотые линии, превращая ее в витраж из стеклянных осколков застывшего моря.         — Подарок, Бикутору-сан. Выпуклые разводы белой глазури напоминали барашки на высоких волнах; иного рисунка не было: только разлетелись брызгами мелкие вкрапления синей краски. У Милки такие же глазищи, темно-голубые в синеву, у Гоши тоже… Да и у него самого, словно они трое — родственники.         — Мне очень нравится. Спасибо вам большое. Масао-сэнсэй негромко хмыкнул, подбросив поленьев в огонь. Витя бережно закрыл коробку и обхватил ее руками. Он порывался позвонить и Гоше, и Миле, но так и не смог заставить себя хотя бы им написать. Свинья ты, Никифоров. Едино слово.       От приступа самоуничижения его отвлек внезапно подъехавший к дому фургон. Присмотревшись, Виктор разглядел на кузове эмблему Ю-топии за несколько секунд до того, как на дорогу вышла Мари, вместо веера обмахиваясь стопкой каких-то листков. Кажется, бланками заказов.         — Я за тобой, — сходу заявила она, отделавшись коротким «привет». — Юри пока с делами не закончил. Просил спасти тебя от детей.         — Смотрите, чтобы вас Юко не услышала.         — Она не услышит ровным счетом ничего нового, Бикутору-сан, — Юко с улыбкой подтолкнула отмытую от земли и глины Рёко в спину, чтобы та залезала в машину вместе с сестрами. — Мы тоже домой поедем, а то поздно уже. А завтра пострелять сходим, да?         — Конечно. С его-то меткостью будет чудом, если он не прострелит себе ногу, а стрела, бумерангом отлетев от мишени, не выбьет ему глаз. Витя решил, что лучше побудет фотографом-наблюдателем — для всеобщего же блага.       Фургон, и до этого не отличавшийся быстротой, замедлил ход и остановился на обочине. Солнечный диск уже наполовину закатился за горизонт, и силуэт замка на холме на его фоне казался вырезанным из черной бумаги. Виктор знал, что это обманчиво: когда наступят сумерки, Хасецу-дзё станет похож на упавшую с неба звезду.         — Знаешь, когда Юри должен был уехать в Токио, я собиралась подвезти его до станции. И машина почему-то очень долго не заводилась, хотя отец буквально неделей раньше забрал ее с починки. Я еще тогда подумала, может, это знак, — Мари хрипловато рассмеялась и постучала полусгоревшей сигаретой о край карманной пепельницы в полосатом кожаном чехле. — Что надо попытаться его остановить. А потом я поймала его взгляд, когда он бежал к электричке. Словно этот старый поезд был спасительной соломинкой. Последней надеждой. Юри тогда убегал со всех ног. Потому что не мог иначе. Витя даже не закашлялся, когда салон, несмотря на опущенные стекла, заполнился дымом.         — Что бы ты вчера ни сказал ему, Виктор, это помогло. Спасибо. Он молча кивнул и уставился в противоположную сторону — туда, где за хвойным лесом и песчаной косой глухо ворчало море. Глупо ревновать к прошлому. Но Витя никак не мог отделаться от ощущения, что прошлое Юри, не призрачное, осязаемое, в Хасецу продолжало жить. Оно жило само по себе: в уютном запахе Ю-топии, в теплой улыбке Хироко-сан, в голосе Мари, когда она говорила о брате, в глазах Юко Нишигори, смотрящей на дочерей, на фото двух ребят из клуба лучников, держащих в руках кубки победителей соревнований.         — Хочешь спросить — спрашивай. Парня с фотографии звали Накамото; услышав от Юко его имя, Юри изменился в лице, и не надо быть экстрасенсом, чтобы мысленно добавить к искореженному узору еще один кусочек паззла.         — Хочу подтвердить догадку. Или… опровергнуть.         — Ну так озвучь, до чего догадался. Тлеющий огонек алым светлячком мягко мерцал в полумраке.         — Накамото-кун, вместе с которым Юри занимался кюдо в школе, был не просто другом, верно? Юри уехал не только из-за Юко-сан и из-за того, что не хотел и дальше работать в Ю-топии. Было что-то еще. Мари затушила окурок и, щелкнув прикрепленным к пепельнице карабином, окинула Виктора серьезным, оценивающим взглядом.       — Расскажите, — тихо произнес Витя. — Расскажите мне, Мари-сан. Про Накамото. Onegai. Он дождался, пока она выудит из кармана мятую пачку с надписью «курение убивает» и вытряхнет на ладонь две оставшихся сигареты; дымное колечко доползло до лобового стекла и растаяло, едва его коснувшись.         — Накамото Широ, двадцать четыре года, точную дату рождения не назову, хоть убей. Младший сын владельцев рыбного ресторана у Хасецу-дзё, чьи предки лично застали строительство старого торгового порта. На последнем году старшей школы выиграл чемпионат префектуры по кюдо. Уехал на Хоккайдо учиться на ветеринара. Конец истории, — фыркнула Мари, выставив руку наружу, смахнула табачный пепел в придорожную траву и добавила уже тише: — Fukai kawa wa shizuka ni nagareru.         — Глубокие реки текут неслышно, — глухо повторил за ней Виктор и поежился, словно кто-то дунул в лицо колким раскрошившимся льдом. В этих четырех словах весь Юри. С маской спокойствия, трескающейся от рвущейся наружу неуверенности и тщательно склеиваемой по кусочкам, срастающимися криво и неправильно, а после них — только паутина несуществующих шрамов: их нельзя увидеть, но они продолжают болеть. С затаенным страхом, что свойство повторяться имеют лишь грустные истории. С убеждением, что счастье нужно заслужить, а он его не достоин.         — Когда я несколько месяцев не мог выйти на лед, мне казалось, что жизнь кончена, — Витя нервно зачесал назад челку; пальцы коснулись шершавого куска засохшей глины, застрявшей в волосах. — Что в ней теперь и смысла-то нет. Я и к психотерапевтам ходил, и ногу лечил, да все без толку. Пока Юри не взял меня за шиворот и не постучал об стенку лбом, чтобы показать, что на самом деле я могу гораздо больше, чем совершенствоваться в чем-то одном. Пусть даже это дело всей жизни. Он все это время был рядом. Словно тень. Мари вздрогнула, выронив сигарету, и зашипела, когда та обожгла ей запястье.         — Юри однажды сказал мне, что не хочет, чтобы его любили. А я не хочу, чтобы он был тенью, Мари-сан. Я хочу, чтобы он перестал извиняться перед миром за свое существование, перестал внушать себе, что быть невидимкой — его собственный выбор. Чтобы хоть раз посмотрелся в зеркало и увидел себя другими глазами. Потому что никто в этом мире не ненавидел Юри больше, чем он сам. И его сестра прекрасно все понимала.         — Сколько помню, Широ всегда был заводилой. Талантливый, яркий во всех смыслах человек, по жизни все без особых проблем получается… не ребенок, а мечта любого родителя, если б не характер. До последнего года в школе они с Юри вне клуба толком не общались, но на летних каникулах Широ вдруг начал приходить к нам, Юри оставался у него все чаще и чаще, говоря, что они вдвоем делают домашнее задание на лето и готовятся к экзаменам, раз уж на курсы не пошли… — Мари отрешенно смотрела на Хасецу-дзё, кажущийся странно далеким. — Юри, как ты знаешь, не любитель откровенничать, и любую информацию из него приходится выуживать клещами. Но тогда, с Широ, все было на виду, и от этого становилось только хуже. Потому что Юри решил уехать во что бы то ни стало. Широ… — она покачала головой, — Широ тогда об этом не знал.         — Ну да. Зато сам его бросил и усвистал на другой конец страны, — злобно сощурился Витя. В иной ситуации ему было бы совершенно плевать. Но прощать боль, причиненную Юри даже случайно, Виктор не собирался никому: ни его семье, ни друзьям, ни императору, ни японским ками.         — Наоборот. Это Юри сбежал, теряя тапки, и заодно в очередной раз убедил себя в том, что всем только мешает. Дурак малолетний, что он, что Накамото: оба собрались свалить, но друг другу даже не сказали. Да что уж теперь. Ничего не вернуть и не исправить. И надо ли исправлять?       — Потом Юри улетел на практику в Детройт и вернулся оттуда совсем другим, уж без понятия, что с ним там случилось, мне он не докладывал. Сам у него спроси. Правда, не факт, что он ответит.         — А… что сейчас? На лице Мари отразилось нечто, похожее на сочувствие.         — А сейчас он привез к нам тебя и гонит пургу, что вы друзья до гроба. И если кто на это и ведется, то разве что слепоглухонемые идиоты да мой безголовый братец собственной персоной, который может так долго себя обманывать, что начинает сам себе верить. Она повернула ключ зажигания, и фургон, пару раз чихнув, все-таки завелся и покатился в сторону Ю-топии.         — Спасибо, Мари-сан. За то, что сказали мне правду.         — Мой брат — сложный человек. Тебе и так нелегко придется. Уже приходится. Витя пожал плечами.         — Мне не с чем сравнивать. Но я ни о чем не жалею. Как бы я мог? — он улыбнулся легкой, чуть неуверенной улыбкой: той самой, что появлялась у Юри — столь непозволительно редко. — Если б я был хоть вполовину таким, как он, я бы уже считал, что живу не зря. Фургон остановился у служебного входа.         — Вот это ты вмазался, — присвистнула Мари. — Честно, нашел бы ты себе кого попроще.         — Попроще неинтересно. Витя выпрыгнул на асфальт и с наслаждением потянулся: мышцы от долгого сидения на месте затекли до состояния окаменелости. Мари выгрузила из кузова ящик с пивом.         — Думаю, мы с тобой подружимся. Он застыл столбом, удивленно хлопая глазами.         — Чего застрял, как гвоздь в табуретке? Помогай давай! Оставив коробку с чашкой в салоне, Виктор подхватил второй ящик и помчался следом.       В спальне не горел свет. Стоило отодвинуть деревянную перегородку, как юркие тени, вспугнутые коридорной лампой, вмиг разбежались по углам; когда Витя потянулся к выключателю, тихий голос попросил:         — Оставь. Только тогда он увидел Юри, сидящего на узком подоконнике спиной к открытому окну; отодвинутые занавески колыхались от легкого ветерка, дующего с воды — за игольчатыми верхушками сосен край моря сливался с потемневшим небом. Виктор, по пути чуть не налетев на стул, оперся коленом на кровать и выглянул наружу. Окна близлежащих домов то вспыхивали, то гасли, как светлячки в ночном лесу, и в тишине слышался негромкий плеск волн, лениво перекатывающих камни.         — Виктор, у тебя глина прямо в челке. Не успел он повернуться к Юри, как лба коснулись чуткие пальцы; пробежались вдоль линии роста волос и, нащупав в них ссохшийся шершавый комок, мягко потянули — и тот рассыпался мелким крошевом. Кожа на голове чесалась, словно в шевелюру запустили табун вшей. Надел бы бандану, как Масао-сэнсэй, и не было б печали. Он сдернул тонкую резинку и раздраженно тряхнул головой, как будто это могло чем-то помочь. Надо ж было так изгваздаться…         — Сейчас, потерпи чуть-чуть, — вздохнул Юри, взяв лежащую на тумбочке расческу. Витя, недолго думая, забрался на подоконник и вытянул ноги на черепицу покатой крыши. Прямо напротив росла старая сакура, ветками стучащаяся в окна, и сквозь зеленую листву едва заметно просвечивала дуга песчаного пляжа: тихая, спокойная красота. Юри аккуратно убрал прилипшие к шее прядки, от чего по затылку прошлась волна мурашек, и вооружился его любимым деревянным гребнем. На соленом ветру и невозможно жарком солнце волосы, несмотря на высокую влажность, сохли неимоверно, путаясь и сбиваясь в колтуны. Витя ойкнул, когда толстые зубцы угодили в очередной узел; спустя одно сконфуженное «прости» и полминуты ожидания расческа свободно заскользила вниз, прочертив по спине полосы легких касаний. Светлячки городских огней сияющими звездами поднимались к редким облакам.         — Я начал отращивать волосы лет в девять, а то и раньше, — сказал он, отклонившись навстречу рукам Юри, заплетающему распутанные пряди в мелкие ровные косички. — Точнее, я тогда все лето провел у бабушки, а перед отъездом в деревню мама забыла меня подстричь. Лохмы доросли до плеч за два с половиной месяца. Бабуля расчесывала их мне перед сном. Каждый вечер. По три сотни раз. Юри заинтересованно хмыкнул и медленно прошелся гребнем по макушке, ласково массируя кожу; в спину между лопаток дохнуло прохладной дрожью. Витя нащупал у виска нетугой лохматый колосок: одно движение пальцев, и щеку защекотала короткая свободная прядка. На юниорских, да потом и на взрослых соревнованиях Виктор регулярно крутился перед зеркалом незадолго до выхода на лед: несмотря на хихиканье ребят из сборной, возня с волосами всегда успокаивала, сколько он себя помнил. И потому не выносил, когда до них дотрагивались чужие руки.         — Вряд ли буду оригинален, если скажу, что именно это в твоей внешности первым бросается в глаза, — Юри придержал расческой часть челки, норовящую ускользнуть за ухо, перебросил ему на плечо несколько готовых косичек, от тяжести уже начавших расплетаться. Скорее всего, Витя ответил бы что-то вроде «регулярно об этом слышу», но Юри, как оказалось, не договорил.         — Наверное, это удобно. Когда за образом можно спрятаться, как за стеной. И никто не заметит тебя настоящего до тех пор, пока ты сам этого не захочешь. Виктор прекрасно помнил, как в свои бесшабашные пятнадцать сказал попытавшемуся его поцеловать Крису: «Только не прикасайся к моим волосам». И совершенно не помнил, в какой момент без единого звука позволил это Юри.         — Но ты заметил, — небо перед глазами постепенно принимало цвет густой черной туши. — Давно надо было объяснить тебе, но как-то… вечно о другом заходила речь. Я прятался тогда в поезде. От тебя, от других людей, от жизни. И ты, хотя я даже в сторону твою не смотрел, нарисовал меня именно таким. Одиноким кем-то, кто хочет, чтобы мир просто перестал вращаться. А иначе… мне не захотелось бы за тобой пойти. Гребень в волосах замер, царапнув зубьями по затылку.         — Я рад. Что ты пошел за мной тогда.         — Да. Я тоже. Юри отодвинул вторую створку и устроился рядом, не обратив внимания на протестующий скрип подоконника. Здесь, в Хасецу, многое виделось иначе. Понятнее. Проще. И почему в Токио все не так?       Шершавую черепицу под ногами покрывала пыль и мелкие камешки. Такая же пыль вместе с высохшей землей летела из-под колес старенькой отцовской машины по дороге к бабушкиному дому на деревенской улице с красивым названием Речной проезд. Витя поднял темно-серый кругляш, покатал по ладони. Чтобы увидеть, что в жизни за пределами льда и коньков для него тоже найдется место, понадобилось сломать ногу и пропустить год соревнований. Чтобы разгрести эмоциональный бардак в дурной башке, пришлось побежать за незнакомцем из последней электрички. Чтобы начать думать о бабушке, воспоминания о которой становились все более размытыми и нечеткими с каждым прожитым днем, нужно было приехать в японскую глубинку. Он со вздохом швырнул камешек за забор. Все не как у людей.       — Я в мастерской сегодня вазу слепил. И блюдце. Масао-сэнсэй обжигать на ночь поставил. Как думаешь, успею до отъезда покрасить?       — Конечно. Не неделю ж разрисовывать. Он только вздохнул: все равно так красиво, как подаренная чашка, не получится. Точно, чашка! Виктор, соскользнув назад, шлепнулся на матрас и сцапал заветную коробку.         — Смотри, — похвастался, любуясь, как замерцала на голубом фоне золотая паутинка. Юри бережно обхватил ее ладонями.         — Масао-сэнсэй мастер восстанавливать старое, — он поправил очки и присмотрелся получше, но свет уличного фонаря почти не достигал второго этажа. — Этим осколкам лет сто, не меньше. Сто лет? Осколкам?         — Разве это не рисунок? — Витя уставился на чашку. — Золотой краской?         — Нет, конечно, — Юри невольно отзеркалил его удивление. — Это kintsugi. Способ склеивания разбитого. Видел черепки в мастерской? Масао-сэнсэй отбирает те, которые обжигались когда-то в той же печи, и склеивает наиболее подходящие. На починку регулярно приносят. Гляди, — он показал на фрагмент волны, заключенной в пятиугольник драгоценных нитей. — По цвету немного отличается. И правда. Чуть синее, чем глубокая бирюза вокруг. А он и не заметил… Значит, не случайно ему пришла мысль о витраже: действительно витраж, картина, собранная из крохотных кусочков. Наверное, год назад он бы рассмеялся, услышав, что кто-то тратит месяц на разбитую чашку, вместо того чтобы выбросить ее к чертям. Сейчас Витя молча наблюдал, как Юри, едва заметно улыбаясь, кончиками пальцев ощупывает тонкие линии, похожие на шрамы. Впрочем, почему похожие? Шрамы и есть.         — Как-то раз я уронил мамину вазу, — тихо произнес тот, бездумно очертив замысловатый золотистый контур. — Отец подарил на двадцатую годовщину свадьбы. Там еще рисунок был, изображал hiyokurenri. Это канго. Идиома из четырех иероглифов, не уверен, проходил ли ты в школе, — пояснил Юри, увидев, что Виктор недоуменно нахмурил брови. — Hiyokurenri переводится напрямую как… особенные крылья и ветви разума. Как обычно в случае хитросплетений японского языка, от первоначального объяснения стало еще непонятнее.         — И что означает? — поинтересовался Витя, уже не надеясь разобраться в происходящем.         — Верную и преданную любовь пары, для которой эта любовь является тем, что в жизни единственно важно. Птицы с особенными крыльями не могут взлететь в небо поодиночке и поодиночке не достигнут рая — только вдвоем. А ветви разума — это деревья, имеющие разные корни, но в процессе жизни сросшиеся стволами и ветвями. Так и влюбленная пара: два человека становятся единым целым и вместе способны на то, чего по отдельности им никогда не достичь. От этих слов вдруг перехватило горло. За одно это стоило полюбить японский: за его красивую многозначность и изящную простоту выражений, на первый взгляд кажущихся невероятно сложными. Птицы с особенными крыльями — а разве не похожи Тошия-сан и Хироко-сан на пару неразлучников, бок о бок проживших долгие счастливые годы?       — Художник как раз и нарисовал на вазе такую картину. Два сросшихся стволами дерева и птицы с парой крыльев на двоих, взлетающие с переплетенных веток. И я ее случайно разбил. В тот же день примчался к отцу Такеши, попросил помочь… и маме ничего не рассказывать. Хотя она, конечно, все равно узнала. Ох и устроили мне тогда взбучку, — Юри с негромким смешком вернул Вите чашку. Синий осколок моря-витража тускло блеснул зеленоватыми прожилками. Сотня лет, может, больше — страшно подумать, сколько стоила бы эта чашка, сохранись она с той поры не в виде груды мелких кусочков. Но ей суждено было сломаться. И кто знает, возможно, оставшись целой, она утеряла бы свою красоту? Виктор покрутил чашку в ладонях и лишь тогда увидел, что внутри картина была другой: высокие штормовые волны в белых барашках, нахлестывающие друг на друга. Ломаные трещинки бежали от краев вглубь, стекали на дно дождевыми каплями, проминаясь под золотую пыль. Люди тоже имеют свойство ломаться — жаль, не склеишь. Но и без кинцуги на каждом из них предостаточно шрамов.         — Так странно, — произнес Витя, краем глаза поглядывая на притихшего Юри. — У нас осколки выбрасывают не глядя, а здесь источником творчества может быть и разбитая посуда.         — Пичит любит шутить, мол, пока Япония была изолирована от мира, нам в закрытой стране настолько нечего было делать, что мы все превратили в искусство. Чистая правда. Куда ни плюнь — везде искусство, будь то держание онсэна, кюдо, приготовление тофу или икебана, с первого взгляда напоминающая не то веник, не то болотную кочку. Однажды, силясь растолковать смысл одного средневекового стихотворения, Юри полночи терпеливо втирал ему и про загадочное печальное очарование вещей, и про ценность прошедшего времени, благодаря которому выявляется истинная сущность, и про прелесть недосказанности, и про то, что неестественное по определению не может быть красивым. Это был один из тех редких моментов в жизни, когда Виктор чувствовал себя полным идиотом. Моно-но аварэ, ваби-саби, югэн и прочая китайская — японская — грамота влетали в одно ухо и со свистом вылетали через другое, но, похоже, по пути сквозь дурную голову в тамошней свалке что-то все же застревало. Здесь считают, путь важнее пункта назначения, совершенствование важнее совершенства, да и любой процесс важнее любого результата; заточенное под ясный и четкий результат сознание спортсмена международного класса понимало это исключительно со скрипом. Точнее сказать, оно принимало, но не понимало вообще. До определенного момента, который сейчас уже не представлялось возможным отследить.         — И что, Масао-сэнсэй склеил ту вазу?         — Склеил, конечно. Родители решили, стало лучше, чем было. Вроде как подчеркнуло, что несмотря на все невзгоды и неудачи, наша семья оставалась и останется прежней. Хотя даже от самой правильной философии в реальности толку немного. В теории все звучит красиво. Но на практике многим теориям свойственно терпеть крах. Витя, наклонившись назад, переложил чашку в коробку и отодвинул подальше от края кровати; сон от слов Юри пропал окончательно.       — Меня всегда учили, что оставить следы способны лишь сильные чувства. И то, что мы можем так чувствовать — ценно. Даже сломанная вещь ценна и по-своему красива. Это ее история, ее судьба. А выбросить осколки — все равно что убить ее без попытки спасти. Шрамы, трещины, раны… они делают нас теми, кто мы есть. Хорошая, плохая ли, это память. Но что если я не хочу? — он снял очки и устало потер переносицу. — Не хочу этих новых ран, не желаю хранить их в памяти? Не хочу мириться с ними и чувствовать боль, которую они приносят? Юри смотрел выжидающе, с затаенным страхом в глубине глаз, в темноте кажущихся двумя черными провалами. И Витя вдруг очень ясно понял, как много будет зависеть от его ответа.         — Не хочешь, так не мирись, — подумав, сказал Виктор, упершись ладонями в подоконник. — Ты ничего никому, кроме себя, не должен. Но знаешь, сильные чувства не обязательно ранят. Следы и шрамы — разные вещи.         — Да. Разные, — эхом отозвался он. — Пожалуй, ты прав. Он слез на матрас и за руку втянул Витю внутрь; закрыл окно и, щелкнув пультом, включил мерно загудевший кондиционер. Звуки ночи утонули в пришедшей на смену тишине.         — Oyasumi, — вполголоса пробормотал Юри, накрываясь одеялом с головой. Обгоревшее лицо без приятно прохладного ветерка сразу обдало жаром, и Виктор с тяжким вздохом нырнул в сумку за маминым противоожоговым кремом. Не зря по приезде показалось, что время в Хасецу будто застыло: в один день вмещалась едва ли не целая жизнь. Юри повернулся на другой бок; на сомкнутых губах цвела пугливая улыбка. «Спи, — мысленно пожелал Витя, прижимаясь к подушке щекой и не сводя с него взгляда. — Спи и ни о чем не думай. Охранять твои сны буду я».

***

I'm the love that you desire I'm a secret just one heartbeat away You don't have to reach for me 'cause I'm already yours When you cry in silence When you feel all alone When you cry in sadness Weep in darkness Cry your tears into sleep When you cry in madness Faceless darkness Cry your pain into me Battle Beast — «Angel cry»

      Студия Минако-сэнсэй встретила закрытой прозрачной дверью и приклеенным на скотч листком бумаги, вырванным не то из ежедневника, не то из старой телефонной книги. «Вернусь после обеда. Для Юри: ключ там же, где и всегда».         — Исчерпывающая информация, — протянул Виктор, выдернув из-под лямки попавшие под рюкзак волосы. Где обычно, значит? Юри привстал на цыпочки и нащупал узкую нишу за притолокой, а в ней — шнурок, на котором болтался ключ. Бытовая рассеянность Минако-сэнсэй в один далеко не прекрасный день нашла косой на камень автоматических врезных замков, и после трех или четырех вызовов мастера по взлому та сдалась и начала оставлять снаружи запасной комплект ключей. Чем Юри в детстве частенько пользовался, тайком пробираясь в балетный класс, когда становилось совсем невмоготу, и занимался у станка до тех пор, пока из головы не исчезали последние обрывки мыслей. Получалось плохо.       В коридоре лениво зажглись лампы. Все, кроме одной, мигающей под потолком, которая будто не определилась, включаться целиком или и так сойдет. Довольный Виктор, плюхнувшись на пол, расшнуровал кроссовки и вытряхнул из рюкзака мягкие балетные туфли. Конечно, нужна нормальная студия и преподаватель, а танцевальный зал у Ямашиты-сана — одно название, без слез не взглянешь. Хоккейный каток, едино слово. А хореографа, да еще и такого, чтоб фигуристов готовил, просто так не найдешь. И денег на уроки никаких не хватит.         — Буду приходить в школьный спортзал, мне уже разрешили заниматься, — сказал Юри Виктор еще в марте. — Все равно после уроков там никого.         — В KAIS же нет балетного инструктора?         — Зато на стенах плесень не растет. Шутки шутками, только одних старых записей да планов петербургских тренировок мало. Он прекрасно все понимал, и потому, стоило Юри упомянуть Минако-сэнсэй, очень обрадовался, пусть в списке приоритетности и стояли первыми не артистизм с хореографией, а проклятые четверные.       Пока он предавался мрачным размышлениям, Виктор уже успел наскоро размяться и, забросив на перекладину правую ногу, делал растяжку, прожигая глазами собственное отражение. Юри без слов включил магнитофон, где у Минако-сэнсэй обычно крутился диск со всякой балетной классикой, аккуратно поставил кеды рядом с кроссовками Виктора и уперся локтями в станок напротив. Отвести ногу в сторону. Назад. В сторону. Вперед. Повернуться боком и снова в сторону. Все то же пур ле пье и пятая позиция. Сойдет для начала.       Виктор поймал его взгляд в зеркале, подмигнул задорно — мол, не кисни — и поменял ногу. Волосы, не убранные в пучок, рыбьим хвостом прилипли к шее, кривовато подстриженная челка лезла в глаза, обгоревшие щеки и нос, несмотря на мазь и солнцезащитные кремы, все еще делали из него жертву дешевого солярия, но отвести взгляд было решительно невозможно. Когда Юри видел Виктора таким, его всегда тянуло схватиться за карандаш или кисть — и рисовать, рисовать, рисовать каждый момент, каждое вырванное мгновение в глупой надежде, что этим удастся задержать секунды, осыпающиеся песчинками сквозь пальцы. Он сполз на пол и уткнулся подбородком в колени. Виктор не похож на Широ. Ни капельки. Другое дело, с какого перепугу он вообще начал сравнивать их друг с другом?         — Здорово! Ну и где ты откопал сей русский бриллиант? — раздался за спиной негромкий голос. Юри, подпрыгнув, врезался макушкой в перекладину; из глаз посыпались искры. Минако-сэнсэй грациозно опустилась рядом, внимательно рассматривая танцующего Виктора: при должной концентрации он будто впадал в транс и никого не видел и не слышал. Кроме музыки, чьему ритму в тот момент следовал.         — Не припомню, чтобы говорил вам, откуда Виктор родом. Она хитро прищурилась, и от уголков глаз к вискам побежали мелкие морщинки. С улыбкой потрепала его по голове, как маленького — совсем не изменилась за прошедшие годы. Разве что седина в густых темных волосах стала видна чуть сильнее.         — А мне и не надо. Русскую балетную школу ни с чем не спутаешь. Виктор, говоришь? Он кто? Хороший вопрос. Не для того ли Юри, как утверждала Мари, вообще привез его в Хасецу: чтобы ответить в первую очередь самому себе?         — Я имею в виду, чем он занимается, — Минако-сэнсэй, не выдержав, прервала глубокомысленное молчание.         — Фигурным катанием.         — И как катается? Впрочем, глупо спрашивать. Догадываюсь, что прекрасно.         — Чемпион мира в мужском одиночном. Она негромко прищелкнула языком. Только сейчас Юри вспомнил, что сама Минако-сэнсэй много раз бывала в России: сначала на стажировках, после — даже с выступлениями… Пока однажды во время тренировки едва не потеряла сознание от боли, а обследовавшие ее врачи не увидели на снимках запущенное воспаление костей — по крайней мере, именно это шепотом рассказала маленькому Юри мать, учившаяся с ней в одной старшей школе, когда он спросил, почему его учительница на сцене больше не выступает. Так или иначе, недолеченные травмы привели к тому, к чему спортсменов они обычно и приводят: к стремительному завершению карьеры, от которой, помимо воспоминаний, остаются лишь фотографии в рамках да завоеванные награды на полке за стеклом.         — Хорош, — Минако-сэнсэй заинтересованно следила за Виктором, закружившимся в фуэте. — Особенно руки, смотри, как кисть держит. Просто загляденье.         — Вы его еще на льду не видели. Можно смотреть. Можно бесстыдно любоваться — и соврать, что все это исключительно во славу искусства, если внезапно спросят. Можно хотеть, чтобы Виктор остался с ним навсегда, даже если это слишком маловероятно. К счастью, сам Виктор про навсегда и не говорил, и потому ему проще было поверить. Юри со вздохом прислонился затылком к стене. Права Мари, дерьма в голове столько, что строительным ковшом не вычерпать и не расхлебать. Слепой — нет. Идиот — да. «Определись уже, чего тебе надо, — отрезала сестра и дунула в лицо горьковатым дымом. — И решай быстро».         — Браво! — выкрикнула вдруг Минако-сэнсэй и, поднявшись на ноги, захлопала в ладоши. Виктор резко затормозил в середине оборота и неловко крутанулся на месте.         — Извините. Я… не заметил, как вы пришли. Спасибо, что разрешили позаниматься, и… я Виктор. Рад встрече. Непривычно было видеть, как он суетится — последний раз он так волновался, договариваясь о расписании тренировок с Ямашитой-саном.         — Yoroshiku. А теперь показывай, как умеешь прыгать.       Когда спустя несколько часов они втроем вывалились на улицу навстречу жаркому вечеру, бодрой оставалась только Минако-сэнсэй: в том, как загонять учеников до полусмерти, ей воистину не было равных. Впрочем, сжалившись над уставшим Виктором, который еле передвигал ноги, — надо было все-таки взять велосипеды, а не тащиться пешком, прилипая к горячему асфальту! — она подбросила их до Ю-топии и отбыла восвояси. Внутри одуряюще пахло свежей зеленью и готовыми тонкацу; желудок, памятуя о недоеденном обеде, отозвался возмущенным бурчанием. На полпути между рестораном и кухней их перехватила Мари, нагруженная исходящими паром тарелками, стоящими на подносе в два ряда, и, отмахнувшись от вялых предложений помощи, послала их лесом в семейную столовую — ждать ужин. Дважды повторять не потребовалось.       Кубики льда с плеском погрузились в холодную воду; Виктор, поморщившись, опустил ноги в стоящий на коврике тазик и блаженно прикрыл глаза. Правая лодыжка едва заметно опухла и наверняка болела, и все потому, что кое-кто, дорвавшись, не способен вовремя остановиться. Юри с укоризненным вздохом высыпал в импровизированную ванночку последнюю порцию льда. Попробуй еще выгони, что с катка, что из балетной студии… Но вслух сказал только:       — Хочешь, позвоню Юко и перенесу на завтра?         — Не надо. Мы ж на неделю всего, черт знает, когда нормально пообщаться сможете. Да и потом, — Виктор отчаянно зевнул и потянулся, по-кошачьи выгнув спину, — я все равно собирался фотографировать, а не стрелять. Пообщаться. Ну да. Особенно когда и без того ощущение, что за три дня наговорился на жизнь вперед.         — Уверен?         — Полчаса отмораживания конечностей, и я буду в норме. В конце концов, лед всегда ему помогал. Так или иначе.       Пробормотав, что скоро вернется, Юри оставил Виктора дожидаться ужина наедине с холодным компрессом и почти бегом взлетел по лестнице на чердак. Нужная коробка нашлась не сразу. Он успел здорово наглотаться пыли, пока не добрался до предпоследнего ряда вещей, которыми кладовка оказалась забита под завязку, и, завидев у стены длинный плоский футляр, на радостях разразился оглушительным чихом. Бамбуковая дуга нисун-ноби — двести двадцать семь сантиметров чистого совершенства. Катушка с тетивой лежала в соседней коробке вместе с перчаткой и нагрудником, там же обнаружились и любимые хакама, которые он надевал на клубные занятия и те единственные соревнования, куда смог пробиться. Вместе с Широ. Юри погладил шершавую рукоять с черной обмоткой, обхватил ее ладонью; юми загудел — приветливо и немного обиженно. Для лучника он что меч для самурая: нечто почти божественное. Со своим голосом, характером и душой. «Слушай свой лук, — не единожды повторял руководитель школьной секции, старенький Сатака-сэнсэй. — О своем пути он знает гораздо больше тебя».       Перчатка из оленьей кожи мягко облегала руку. Полосатые мишени-комато размыто маячили на противоположной стороне поля, шелестели бамбуковые заросли за невысокой оградой, а солнце, цепляясь лучами за ломаную линию горизонта, как будто торопилось обеспечить пару-тройку тепловых ударов напоследок, иначе день прошел бы зря. Очки не особо помогли: границы между черно-белыми концентрическими кругами стали четче, но их контраст резал глаза так сильно, как не раздражали долгие рабочие часы перед светящимся монитором. Словно напоминая, почему от занятий стрельбой в итоге пришлось отказаться. Врачи говорили что-то о проблемах, связанных с фокусировкой, учитель приводил в пример корейского лучника с сильнейшей миопией, который, тем не менее, обставил всех своим мировым рекордом, а Юри… Юри просто устал. Стрела со свистом слетела с тетивы и, чиркнув по верхнему краю мишени, упала в густую траву.       Виктор так и не достал камеру; сидел на сложенных аккуратной кучкой соломенных тюках для тренировки техники стрельбы и наблюдал, как он каждый раз попадает куда угодно, только не в цель. И молчал, пока он с наполовину пустым колчаном в руках бездумно перебирал торчащие из бамбука жесткие перья. Хая. Отоя. Хая. Хая. Отоя. Правовращающая стрела. Левовращающая. Один черт летит в никуда. Наверное, примерно это чувствовал Виктор, когда не был способен находиться на льду ни на коньках, ни без коньков. Растерянность. Неверие. Страх. И бесконечную злость на самого себя, разучившегося делать то, что раньше давалось так просто.         — А тут экипировку напрокат не дают? Юри, вновь вставший на изготовку, удивленно опустил юми.         — Что? Я передумал. Хочу попробовать пострелять. «Я понимаю», — светилось в его глазах. Конечно. Кто, если не он?         — Держи. И Юри, сдернув защитную перчатку-мицугакэ, в ту же секунду протянул ему свой лук.       Кожаный нагрудник закрыл часть правого бока и пару декоративных молний на фиолетовой Викторовой футболке, за которые при натяжении наверняка зацепилась бы тетива. Юри поправил фиксирующие завязки, чтоб мунэатэ прилегал плотнее: хорошо, что вообще взял, ему-то без надобности… Перчатка великовата, и юми бы чуть подлиннее — когда рост пограничный, округляют не в меньшую, а в большую сторону. Виктор перехватил рукоять, с бережным любопытством ощупал плотную тетиву в месте, где на нее клались стрелы; от клеевой прослойки почти ничего не осталось, но дополнительную нить все еще можно было разглядеть. Юри помнил каждую царапинку, каждую щербинку на золотистой дуге, и теперь со странным будоражащим удовольствием наблюдал, как их касаются чужие пальцы.         — Церемониал опустим, начнем со стойки. Левым боком к мишени, вот так, — тихо проговорил он, встав у Виктора за спиной и немного повернув его за плечи. — Носок левой ноги на тридцать градусов влево относительно центральной линии тела, носок правой ноги — симметрично вправо. Согни руки в локтях и поверни лук, чтобы верхний конец дуги почти касался пола. Ладонь не на рукояти, а чуть ближе к нижнему концу. Теперь стрелы. На позицию выходят с одной или с двумя. Первая на перчатку, наконечником вперед, — Юри просунул оперенный бамбуковый стержень ему под плечо. — Вторая удерживается пальцами и уходит вбок.         — Как она вообще может так держаться, — проворчал Виктор, уронив отоя на старые доски помоста. — Неудобно ведь.         — Ну, по льду поначалу тоже на тонких лезвиях скользить неудобно. «И травмоопасно», — услужливо добавило подсознание, напоминая, как он красиво вмазался головой в бортик на первой же тренировке, чудом не закончившейся сотрясением мозга.         — Подкол засчитан. Короткими касаниями, как набросок — карандашными штрихами, подправить позицию: тут отвести локоть назад, здесь под другим углом к земле наклонить юми, перехватить тетиву и уложить стрелу на левую руку…         — Monomi, — он дотронулся до щек Виктора одними кончиками пальцев и мягко повернул его лицом к комато. — Расслабь плечи. Взгляд на цель. Тот послушно кивнул, не отрывая глаз от металлического наконечника и белого кружка внутри толстого черного кольца на мишени в двадцати восьми метрах от них.         — Предупреждаю заранее, с глазомером и меткостью у меня все очень плохо. Как и вообще со стрельбой, без разницы, из чего конкретно.         — У нас говорят, что кюдо — это тень разума. Если ты спокоен и собран и не склонен лгать самому себе, рано или поздно стрела отыщет мишень. И чего удивляться тому, что сегодня он ни разу не попал и пару десятков раз промазал? Спокоен, собран, честен с собой. Ни то, ни другое, ни третье.         — Чем чаще с подобным сталкиваюсь, тем больше убеждаюсь: без разницы, чем ты занимаешься, философия за тем или иным местным искусством все равно одна и та же. Важен баланс и гармония. Умение слушать и слышать. Равновесие. Ценность мгновения, потому что прошедшему уже не суждено повториться, — Виктор медленно оттянул тетиву за ухо, и Юри отпустил его локоть, который до этого плавно вел в нужном направлении. Момент полного натяжения. Точка равновесного перехода, когда дрожат напряженные руки, а длинные перья почти касаются губ. Еще немного, и…         — Hanare, — шепнул он. Тетива, зазвенев, выбросила стрелу вперед. Чтобы мгновением позже та вонзилась в верхний правый сектор комато на границе двух внешних кругов.       Учился Виктор быстро. По крайней мере, через пятнадцать выстрелов он сам смог показать более-менее приличную стойку, когда у новичков уходило не одно занятие. Меткость, впрочем, действительно страдала. Хотя кто бы говорил.         — Знаешь, в мой первый и последний раз в тире пулю даже не нашли, — поделился он, в очередной раз выронив стрелу. — А для левшей юми не предусмотрены?         — Да ладно. Раз попадаешь в мишень, то ты как минимум круче меня, — фыркнул Юри, и Виктор ответил тихим смешком. — И ты же вроде правша, зачем тебе лук, где стреляют с левой руки?         — Я амбидекстер, — он пожал плечами. — Что-то удобнее делать правой рукой, а что-то левой. Писать могу обеими. Точно. Сам же сто раз видел, как старательно грызший гранит японского языка Виктор, устав отрабатывать начертание кандзи в прописях, без проблем переключался с одной руки на другую. Эта мысль почему-то показалась очень важной, но продолжить ее Юри не успел: на входе в парк в полном составе появилась семья Нишигори.       Юри издал полузадушенный хрип, и лишь тогда Такеши ослабил медвежью хватку.         — Рад тебя видеть. Как ты, в норме?         — В пределах. Вроде бы.         — А с тобой, как я понимаю, тот самый парень на коньках, чьими плакатами увешана вся спальня моих дочерей? Девочки уже по привычке попытались облепить Виктора и повиснуть на нем, как три коалы на эвкалипте; тот осторожно положил юми на тканевый чехол и ловко увернулся от жарких объятий. Юри его чувства разделял: маленькие монстры доведут до инфаркта и буддийского монаха, десятилетия назад обретшего просветление.         — Парень на коньках. Верно. Такеши запустил пятерню в лохматые волосы и взлохматил их еще сильнее, от чего шевелюра стала похожа на иглы ощетинившегося дикобраза.         — Ты ему передай, что если малявки вконец достанут, пусть шлет их к демонам. Они не обидятся.         — Малявки или демоны?         — Все сразу. Ладно, пойду с твоим протеже познакомлюсь, что ли… Юри бросил вслед что-то типа «удачи» и хотел было забрать обратно лук, но место Такеши заняла Юко; красные хакама складочка к складочке, как у мико в храме, красная подкладка перчатки, красная же обмотка рукояти юми — Ю-чан всегда обожала этот цвет. И когда они с Такеши расписались, тоже надела красное: то общее свадебное фото до сих пор хранилось в папке на переносном жестком диске. Юко с детства была как огонек, яркий, беспокойный, шаловливый, освещающий путь в густой темноте. К такому волшебному огоньку всегда хотелось тянуться.         — Я должна перед тобой извиниться, — без обиняков заявила она, стоило Такеши отойти. — Прости меня, пожалуйста. Мне не следовало так с тобой говорить.         — Я заслужил, так что…         — Дай закончить. Я… — Юко нервно вертела в руках телефон, и металлическая подвеска-звездочка то и дело стукалась о чехол. — Когда ты спросил, счастлива ли я, ты произнес это так, словно здесь никто по определению не может быть счастлив. Что бы за время твоего отсутствия ни изменилось. А потом, дома, я подумала: наверное, для тебя это так и есть. Мы относимся к жизни в Хасецу по-разному, и это не значит, что ты не прав. Ты не видишь то, что вижу я, но обратное тоже верно. Я вспомнила, как все три года в старшей школе ты будто задыхался. И в баллонах однажды закончился кислород.         — Ю-чан…         — Заткнись и не перебивай. Тебе было плохо. Плохо и больно, а я поняла это лишь после твоего отъезда, когда уже ничего нельзя было исправить. И как друг… я подвела. Ты всегда находил такие правильные слова, чтобы меня успокоить. Именно к тебе я пришла, когда узнала о беременности. Первому сказала, тебе, а не Такеши, и именно ты помог мне взглянуть на детей как на чудо. Ты не осудил меня ни поступком, ни словом, ни взглядом. Пообещал поддержать любое мое решение — и поддержал. А мы были так заняты собой и своими проблемами, что перестали обращать внимание на чужие. И стали принимать тебя как должное. Я соврала, что не поверила Хироко-сан — на самом деле просто испугалась твоего приезда. Я так перед тобой виновата, Юри, — ее голос становился все тише и тише, пока не превратился в шепот. — И за это мне всю оставшуюся жизнь будет стыдно. В тот вечер шел холодный зимний ливень. Юко влезла к нему через окно, едва не свалившись с дерева — намокшая от воды кора стала ужасно скользкой. Тогда она сидела на подоконнике, свесив на старую крышу промокшие ноги и захлебываясь слезами, пока дождь через открытую створку хлестал прямо на кровать; тихо плакала и теперь, уткнувшись лбом ему в плечо, а Юри, силясь проглотить застрявший в горле комок, молча гладил ее по волосам, зная, что Юко не ждет от него иного ответа.         — Больше никогда, — всхлипнула Ю-чан, поспешно вытерев мокрые щеки. — Не хочу тебя терять. Он обнял ее крепче, упершись подбородком ей в макушку.         — Не потеряешь.         — Клянешься? Юко выставила согнутый мизинец. Точно как в детстве: можно обещать что угодно и кого угодно приплетать, но только клятва на мизинчиках была и остается нерушимой. И пусть их с Юко не связывает красная нить судьбы, есть узы не менее прочные.         — Клянусь.         — Смотри. Исчезнешь как после Детройта, придется тебе глотать тысячу иголок. Специально заточу. Она промокнула платком покрасневшие глаза и улыбнулась:         — Ты правильно уехал. Может, ты и не так счастлив, как мне бы того хотелось, но кислородный баллон тебе больше не нужен. Я рада.         — Пойдем постреляем? Такеши, стоя у мишеней, что-то втирал ничего не понимающему Виктору — кажется, про вращение стрел в воздухе.         — Я надеру тебе зад. И кстати, Юри, — Юко резко обернулась, и золотые подвески-серьги закачались подобно маятнику, — я даже Такеши не позволю взять мой лук. К чужому оружию действительно не притрагиваются. Но Виктору он без колебаний отдал бы юми снова.       Юри присел на пятки, высвободив левую руку из надетой под хакама рубашки, и вязкий горячий воздух прилип к коже тонкой несмываемой пленкой. Провернувшийся в ладони лук завибрировал в нетерпении, зазвучал под рукой, как раскачиваемый ветром колокольчик; стрела легла на тетиву. Краем уха он уловил несколько тихих щелчков и, сощурившись, увидел Виктора за объективом камеры, сосредоточенно пролистывающего отснятые кадры. Юри вздохнул и повернулся обратно к мишеням. Мысли о Викторе отнимали последние крохи спокойствия и концентрации, и он то и дело отвлекался, провожая глазами светлую макушку. Такеши за спиной уже согнул юми — вот уж кто никогда не отличался терпением. Юко, полная его противоположность, неспешно перетекала из одной позиции в другую, как разлившийся широкий ручей, медленно прокладывающий себе дорогу. Широ перед комато напоминал хищника в засаде, готового прикончить добычу одним ударом. Виктор… Юри поймал его взгляд, и тот украдкой показал ему большой палец. Виктор всегда был стрелой, острым наконечником рассекающей воздух. А он сам — Юри завел за ухо правую руку и натянул тетиву до болезненного звона — он сам хотел бы быть луком, который ее выпустит. Потому что в существовании юми нет смысла, если не существует стрел, а стрела не полетит без лука. Никогда не достигнет цели. Но это не есть ограничение свободы. Наоборот: это ее обещание. Юри закрыл глаза и рывком разжал почти сведенные судорогой пальцы. Пора наконец признать правду. Которую понял давным-давно, но предпочел задвинуть подальше, будто надеясь, что она исчезнет как ни в чем не бывало.         — Sugoi! Почти в самый центр попал, Юри! А правда в том, что Виктора он хочет присвоить себе. Хочет смотреть на его улыбку и рисовать ее без конца. Вдыхать запах ледяной пыли, летящей из-под его коньков, и делать все, чтобы он мог кататься. Говорить ни о чем и одновременно обо всем на свете, сидя на балконе с чашкой зеленого чая. Целовать, как на той вечеринке у Пичита, чтобы кружилась голова и подгибались ноги. Засыпать, зарывшись лицом ему в волосы, и просыпаться рядом каждое утро. Потому что где-то посреди бесконечной игры в догонялки с последней электричкой, дурацких шуточек, жарких споров, занятий на катке и ночных прогулок по туманному лабиринту токийских улиц Юри без памяти в него влюбился. И самое ужасное, что это ровным счетом ничего не меняло.       Последний солнечный луч прогнал их из парка, на прощание сверкнув из-за холмов, и утонул где-то в западном море. Южные сумерки подкрались незаметно, обрушившись на голову бездонной синью, отразились акварелью в шепчущих волнах. Чего Юри до сих пор так мучительно не хватало в Токио, так это шума воды, накатывающей на берег. Поэтому, когда Такеши предложил доехать до Ю-топии, он отказался и взамен попросил высадить их у дороги, ведущей к пляжу мимо вереницы двухэтажных домиков за невысокими оградами, которые облюбовала буйно цветущая зелень. Виктор шел чуть позади, уткнувшись в фотоаппарат и время от времени пиная попадающие под ноги мелкие камешки, и на его фоне Юри с луком и колчаном наперевес наверняка выглядел по-дурацки. Надо было все-таки добраться до рёкана и оставить юми дома, а не тащиться с ним на пляж, но умные мысли, как известно, имеют свойство опаздывать.       Не дойдя пару шагов до кромки влажного песка, Виктор жестом фокусника вытряхнул из рюкзака сверток, при ближайшем рассмотрении оказавшийся покрывалом с кровати, и с довольной физиономией плюхнулся сверху. Последовав его примеру, Юри снял обувь и закатал штанины; кончики пальцев лениво лизнуло притихшее море. В детстве на этом берегу он вместе с Мари строил песочные замки, а после с любопытством наблюдал, как волны смывают их прочь. Сейчас — вслепую выводил пальцем профиль Виктора, внаглую привалившегося к плечу, и странная тоска по родным местам, куда Юри был совершенно не готов вернуться, отпускала капля за каплей, оставляя после себя хрупкие мгновения счастья. Сколько они смогут сидеть вот так и молча смотреть на окаймленные пеной волны? Сколько времени вдвоем у них еще осталось?       Пару раз звонил телефон, захлебнувшись мелодией вызова; где-то в облаках галдели птицы, никак не желавшие верить, что день давно склонился к ночи.         — Когда я их слышу, мне кажется, что в Питере чайки кричат по-другому, — Виктор, все еще обнимая камеру, положил голову ему на колени и повернулся лицом к воде, пахнущей йодом и солью. — А на самом деле я просто не помню, как именно они кричат. Они там остались. В другой жизни. С другим мной. Чувствовать, что карта жизни в руках будто вверх ногами, да и вообще куплена у ушлого продавца в сувенирной лавке на последнюю мелочь, иногда, наверное, нормально. И чаще, чем иногда, нормально тоже.       — Хочу выйти в дождь на Дворцовую набережную, — шептал он, пока Юри невесомо гладил его по плечу. — Когда на улице такая слякоть, что и в болотных сапогах ноги промочить можно. Когда ливень хлещет в лицо со всех сторон так, что никакой зонт не помогает, и море по цвету сливается с небом. И с Финского залива дует такой же серо-серебряный ветер. Соленый, холодный. Там всегда ветер. И сыро. И солнца почти нет. Столько слов, а смысл все равно один. «Я скучаю». Стрелка компаса указывает на север. Но путь лежит не туда.         — Мне страшно возвращаться. Даже развивать эту мысль страшно. Наверное, когда вернусь, город меня не узнает. Странно звучит? Сердце не пропустило удар — лишь забилось больнее и жестче. Не если. Когда.         — Нет. Виктор поймал его запястье, переплел дрожащие пальцы. Вскрывать прошлые раны мучительно тяжко — новые шрамы пойдут по старым рубцам. Легендарный Асикага Ёсимаса, увидев, как изуродовали китайские мастера свое разбитое творение, приказал найти иной путь, и мастера японские вернули ему чашу с золотыми швами. Перед тем, как склеивать осколки, их нужно скрепить. А скрепы красивыми и аккуратными быть не обязаны.         — Смотри. Светящийся экран фотоаппарата заставил зажмуриться. Когда глаза привыкли, на снимке Юри увидел себя: стрела, рвущаяся с тетивы, изогнувшийся лук, да и сам он как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть от напряжения. Но примечательнее всего — взгляд, полный мечтательной печали.         — До этого выстрела глаза у тебя были совсем другие, — Виктор резво прокрутил колесико, увеличил фото, отснятое несколькими минутами ранее: со стороны все виделось иначе. — О чем ты подумал? Правда ничего не изменит, и нет смысла ее скрывать.         — Не о чем, а о ком. О тебе.         — Почему? Хотел засадить стрелой мне в лоб? — он нервно хихикнул, но тут же прижал пальцы ко рту. — Извини.         — Я не сделал бы тебе больно. Осознанно — никогда. К сожалению, у меня и случайно прекрасно выходит. С лица Виктора окончательно сошла улыбка, а уголки губ грустно опустились.         — Я хочу возразить. Но тогда мне придется врать. Если б за страдания, причиненные любимым людям, давали медали, как за фигурное катание, то Юри был бы многократным олимпийским чемпионом.         — Прости, Виктор, я…         — Ты совсем не понимаешь слова «да», верно? — неожиданно бросил он, резко вскочив на ноги. — Конечно, проще заранее смириться с отказом еще до того, как задашь вопрос, лишь бы избежать положительного ответа, страх перед которым хуже страха смерти! Синие глаза метали молнии.         — Да, ты делаешь мне больно. Ты, черт возьми, регулярно делаешь мне больно! Но ты даже представить не можешь, сколько хорошего принес в мою жизнь. Поверь, я знал, на что подписываюсь, Юри, и с чем придется иметь дело. И я ни о чем не жалею.         — Не уверен, что понима…         — Я не был пьян, — Виктор ссутулился и устало обхватил себя руками, словно промерз до костей. — Тогда, на вечеринке у Пичита. От меня несло водкой, потому что какой-то поддатый придурок вылил на меня коктейль. Сам я не выпил ни капли и прекрасно соображал, что делаю. И почему. Юри пытался что-то сказать, но не вырвалось ни слова: воздух одним ударом под дых выбило из легких, и звукам просто неоткуда было взяться. А потому он то открывал, то закрывал рот, как выброшенная на берег рыба, и с ужасом понимал, что теперь ничего уже не будет как раньше. Ками-сама, чем Виктор настолько провинился в этой жизни или предыдущей, что боги придумали ему такое наказание? Юри спрятал лицо в ладонях. Его любовь и любовь к нему еще ни одному человеку не принесли счастья. Нельзя поступать так с Виктором. Только не с ним.       — Не переживай, — Виктор по-своему истолковал молчание, повисшее между ними непробиваемой стеной. — Я не произнесу тех слов, которые ты так боишься услышать. И не делай такое удивленное лицо. Сам сказал, хоть и под градусом, но вполне ясно и четко: последнее, что тебе нужно — это чтобы тебя любили. А Юри-то гадал, почему он так шарахался после инцидента с идзакаей…       — Уж прости меня, — его шепот горьким пеплом оседал на языке, — что на тот момент было уже поздно. «Ты ведь знал, — укоризненно прозвучало в голове. — Ты все знал, но предпочел сбежать, как поступал всегда и со всеми». Юри глубоко вздохнул и заставил себя посмотреть ему в глаза. Больше убегать некуда.         — Я не собираюсь скрывать своего истинного к тебе отношения, — твердо заявил Виктор, не отводя взгляд. — И не собираюсь делать вид, что мы всего лишь друзья, потому что это не так. Но ждать вечно я не собираюсь тоже. Хватит с меня притворства, я так больше не могу. С этими словами он прямо без чехла затолкал в рюкзак камеру и кое-как отряхнул от песка ставшее ненужным покрывало.         — У тебя есть время до конца поездки. Не думай о том, чего хочу я, это очевидно. Подумай, чего от меня хочешь ты. Не оглядываясь на какие-то предрассудки, на своих тараканов, которых ты в мозгах развел целый табун, на убеждения, что для кого по жизни будет лучше. Это серьезно и важно. Подумай как следует, прошу тебя. Он говорил спокойно и тихо, но подбородок его дрожал. Дрожали и сжатые в кулаки руки, выдавая, каких усилий стоит ему это спокойствие. Виктор, наверное, не раз и не два репетировал этот разговор, пока Юри предавался желанным иллюзиям, что все можно оставить как есть.         — Я подумаю, — хрипло произнес он наконец. — Я подумаю, Виктор. Обещаю.

***

I want to breathe in the open wind I want to kiss like the lovers do I want to dive into your ocean Is it raining with you? Hypnogaja — «Here comes the rain again»

      Вода из колонки, льющаяся в ведро, разлеталась ледяными искрящимися брызгами, похожими на мелкие колючие льдинки. Когда уровень дошел до верхней трети, Витя перестал нажимать на плохо поддающийся рычаг и, стиснув норовящую выскользнуть из ладони дужку, поволок свою ношу по тропинке, вытоптанной среди травы. Ветер с моря разогнал редкие утренние облака, невыносимо яркое солнце, казалось, прожигало кожу насквозь, и даже стоящие ровными рядами надгробия не источали привычной камню прохлады.       Юри старательно вытирал сухую пыль, намертво въевшуюся в растрескавшийся гранит на месте кандзи, выбитых в нем когда-то очень давно. Витя бесшумно поставил ведерко сбоку от памятника. В Ю-топии он видел домашний алтарь, напротив которого всегда стояли свежие цветы и курились дымом палочки храмовых благовоний, а предки семьи Кацуки строго взирали с фотографий в черных рамках. Заставшая его в комнате Хироко-сан с улыбкой опустилась рядом на татами и с почтительным поклоном негромко представила его почившим родным. Так, словно они были с ними здесь и сейчас.         — Мертвые не уходят в небытие, пока о них помнят живые, — объяснил Юри, пока они развозили дневные заказы. — Пока их ками есть кого навещать. Пока есть кому к ним обратиться. Память. Одна из тех вещей, ради которых стоит продолжать жить.         — Я хотел до отъезда навестить могилы родных. Сходишь со мной? Разве он мог отказаться?       На кладбищах всегда холодно. Вот то, что усвоил когда-то маленький Витя, впервые шагнувший на широкую дорогу от Новодевичьего монастыря, засыпанную яркими кленовыми листьями и хвоей, когда учительница литературы в пятом классе приводила их класс посмотреть на могилу Тютчева. И там, несмотря на погожий осенний день, было пугающе холодно и пусто. Имени учительницы, проработавшей у них в школе не больше года, он даже не помнил. А ощущение застывшего времени осталось. Здесь же, вместе с Юри обогнув один из павильонов буддийского храма и очутившись посреди столбиков-надгробий, ровными рядами поднимающихся на покрытый зеленью холм, он почувствовал разве что спокойствие и мягкую светлую грусть.       Тканевые флаги-коинобори в отсутствие ветра нехотя шевелили чешуйчатыми хвостами, издалека создавая впечатление, что по воздуху неторопливо плывет косяк разноцветных рыб. Во дворе Ю-топии шест с четырьмя карпами появился только сегодня утром, за два дня до праздника детей, и Виктор наблюдал из окна, как Тошия-сан привязывает под флюгером тонкую веревку. Четыре карпа. За отца, за мать, за сына и дочь. Как в детстве: ложечку за маму, ложечку за папу… Дурацкая аналогия.         — Я еще воды принес, — сказал он, отодвинув ковш подальше.         — Да я бы и сам сходил, — улыбка Юри вышла виноватой. — Спасибо. На участке — три памятника, похожих на игрушечные пирамидки вроде тех, что собирают дети, нанизывая пластмассовые колечки на центральный штырь. Крайний слева такой старый, что за поросшим серовато-зеленым лишайником с трудом можно разобрать слова. Тот, что в середине, посветлее, но все равно покрыт трещинами, как сухая глина. А на последнем часть имен записана красным. Кацуки Тошия. Хироко. Мари. И Юри.         — Дедушка оплатил незадолго до бабушкиной смерти. «Кацуки Ичиро, Кацуки Ая», — прочитал про себя Витя, всматриваясь в выбитые темные кандзи до рези в глазах. Родителей Тошии-сана он помнил по снимку в центре семейного алтаря: строгого седовласого мужчину в очках точно такой же формы, какие носит Юри и его отец, и рядом с ним красивую женщину в элегантном черном кимоно. Так странно и в то же время жутко — рядом с именами мертвых на надгробии видеть имена живых. Верно, он изменился в лице, потому что сидящий перед могилами Юри вдруг схватил его за руку и порывисто сжал пальцы.         — Это всего лишь значит, что когда придет час, моих отца и мать похоронят именно здесь. Как и сестру. И меня самого однажды.         — Не многовато ли предопределенности? Виктор опустился на пятки, машинально подергал болтающийся на цепочке серебряный крестик и спрятал под рубашку; мелкий гравий колол колени, а статуя Дзидзо в красной вязаной шапочке, сложив каменные ладони в молитвенном жесте, улыбалась ему с закрытыми глазами. В храме Киёмидзу-дэра их сотни, если не тысячи… Пичит на экскурсии рассказывал, что Дзидзо в буддизме охраняет слабых и больных, и в первую очередь — нерожденных детей или детей, умерших слишком рано, чтобы успеть сотворить добрые дела, ведь реку трех дорог они пересечь не способны. Могут лишь собирать камни с ее дна, чтоб впоследствии помочь душам родителей перейти на ту сторону, когда их жизням суждено будет оборваться. На статуе помимо шапки красовался выцветший воротник — значит, кто-то из семьи потерял ребенка и благодарил божество за заботу о нем на берегу Сандзу. Удивительно, сколько всего можно узнать без слов, если знать, куда смотреть. Удивительно. И порой жестоко.       После разговора на пляже Витю окончательно и бесповоротно накрыл ступор. «Я подумаю», — ответил ему Юри, и сознание вмиг опустело, словно по нему хорошенько прошлись пылесосом, втянувшим в себя все его содержимое. «Ну, а дальше-то что?» — уныло парила в воцарившемся вакууме одинокая мысль, но и ее пришлось отогнать. Дальше как на соревнованиях: сделал что мог — жди оценок, а хватит ли для победы, покажет финальный счет. Поэтому весь следующий день они с Юри провели порознь: Виктор убежал к Минако-сэнсэй, накануне обещавшей подобрать для него упражнения, Юри же остался помогать в рёкане –работы там был непочатый край. В итоге они столкнулись вечером на обзорной площадке Хасецу-дзё, где Витя планировал добить зарядку фотоаппарата, а Юри рисовал, прячась в блаженной тени цветущих глициний. На быстрых карандашных набросках без труда узнавалась Мари, бегущая из кухни в ресторан с подносами наперевес, Хироко-сан, расставляющая на столе сувениры на продажу, Тошия-сан, читающий газету на ресепшен, Юко, целящаяся из юми, Такеши с обнимающими его дочерьми, Масао-сэнсэй перед гончарным кругом, Минако-сэнсэй, отражающаяся в зеркале балетного класса. И они вдвоем, сидящие на подоконнике спальни, пока вечерний прилив смывает в море ускользнувшее вчера.         — Это в подарок? — поинтересовался Виктор, один за другим перелистывая летящие, невесомые рисунки. Юри кивнул и сдул с последнего скетча грифельную крошку. Блин, покупал же ему специально метелку перьевую, какими мангаки пользуются, так нет, вечно все как попало делает! Ворчать Витя, впрочем, не стал.         — Очень красиво. Юри умел рисовать так, чтобы любой взглянувший на его работы мог увидеть что-то новое в, казалось бы, знакомых лицах и привычных вещах. Перед подаренным семейным портретом Виктор невольно останавливался каждый раз, просто проходя мимо, а однажды застав маму, внимательно рассматривающую свой карандашный двойник, услышал, как она шепотом спросила в пустоту:         — Неужели я и впрямь такая? Красота — в глазах смотрящего. А Юри даже со своим сложным отношением к жизни изо всех сил пытался смотреть на мир как на чудо.       Оставив у памятников по букету нежно-сиреневых японских ирисов, на фоне темного гранита выглядевших трогательно хрупкими, они спустились к храму у подножия холма. Родственники Хироко-сан тоже когда-то были его прихожанами; перед гранитной плитой с фамилией Хосикава Юри молча простоял добрую четверть часа, пока Витя, решивший не мешать, фотографировал мелкие острова у бухты, между которыми сновали юркие рыбацкие лодки. Пару лет назад и не подумал бы, что по ту, непривычную сторону объектива может быть настолько здорово — а ведь на курс фотографии в KAIS записался лишь для того, чтоб меньше напрягаться. И после выпуска по чему он точно будет скучать, так это по вонище химикатов в лаборатории проявки и маньячному лицу Норы в инфракрасном свете, делающем ее похожей на Джека-потрошителя. И снимки для проекта у нее соответствующей тематики, на ночь лучше не смотреть… Точно, проект!       Перебросив последние фото с карты памяти, Витя открыл злополучную папку, хранящую несколько последних версий презентации, которую кровь из носу надо было сдать в конце мая. МакКрири, судя по тому, что накануне Золотой недели в фотолабораторию стало можно заходить без противогаза, уже закончила, Хикари и Содзиро ваяли вдвоем загадочное нечто, о чем пока не были готовы поведать миру, а он все топтался на месте, стараясь найти идею, способную объединить все то, что он успел наснимать за проведенные на токийских улицах вечера и ночи. Не путеводной звездой ж обзывать, тем более, раз по-английски что путеводная звезда, что Полярная — один хрен…       Витя раздраженно захлопнул крышку ноутбука. Юри его избегал. Невольно, осознанно ли, не суть важно, но за исключением похода на кладбище он теперь все делал в одиночку. Заказы-то на пару развозить их в приказном тоне Мари припахала. «Я подумаю», — это не нет. Но и не да. Особенно если вспомнить, что Юри думать вредно, и чем дольше он это делает, тем хуже в итоге всем, включая его самого. Витя со стоном уткнулся лицом в колени. Может, стоило подождать до возвращения в Токио. Может, стоило сдержаться. Может, стоило молчать. Может, и правда стоило, но после того, как Юри учил его стрелять, как прикасался, невесомо и легко, как целился в мишень, при этом смотря только на него, молчать и сдерживаться не хватило сил. Это воспоминание, как прочие до него, останется здесь, в летней ночи на продуваемом пляже, и у него есть шанс оказаться ярче тех, что мучали Юри долгие годы — клин клином вышибают, разве не так? Виктор грустно усмехнулся, гипнотизируя покачивающуюся от ветра сакуру за окном. Едва ли найдется такой клин, который смог бы выбить Юри из его головы. Вмазался — слишком мягкое слово.       Дверь отъехала в сторону, и на пороге показался Юри, на ходу вытирающий мокрые волосы. Витя тут же выключил кондиционер, пару раз возмущенно чихнувший перед тем, как вырубиться окончательно, и забился в угол между кроватью, стеной и книжным стеллажом. Господи, это теперь всегда так будет? Или… или не будет ничего? Ни походов на каток, ни двух кофе из «Риголетто», ни Скай Три за балконной дверью, вообще ничего никогда не будет? Юри бросил полотенце на стул и сел напротив, с ногами забравшись на кровать. Протянул руку и тут же, в паре сантиметров, отдернул.         — Если хочешь что-то сказать, говори. «Только не молчи. Не заставляй выуживать клещами каждое ранящее слово. Пожалуйста», — мысленно взмолился Виктор. Пара сантиметров расстояния между ними, а выглядит так, словно бесконечная стена из продолжения сказки про Изумрудный город. К черту. Он подался вперед, неловко ткнувшись носом Юри в щеку, огладил затылок — жесткие короткие волосы защекотали кожу — и выдохнул ему в ухо:         — Хотя что бы ты ни сказал, мне плевать.         — Ви… «Заткнись. Заткнись, ради всего святого». Витя целовал его медленно, осторожно, будто впервые, умирая от щемящей до боли нежности. Пока колеблются чаши весов, он будет раскачивать их снова и снова. До тех пор, пока те не достигнут необходимого ему равновесия, до тех пор, пока Юри…         — Не надо. Виктор, стой. Губы накрыли дрожащие пальцы. Витя прижал его ладонь крепче, целуя, но отпустил, как только Юри попытался выдернуть руку. Вот, значит, как? Он вскочил на ноги и зло отвернулся, пряча вспыхнувший румянец.         — Прости меня, Виктор. Это я во всем виноват.       — Да прекрати ты передо мной извиняться! — даром что не взвизгнул Витя, сжав кулаки. — Я тебе не нравлюсь? Но если б я тебя не привлекал, ты оттолкнул бы сразу! Хочешь подождать до моего выпускного? Давай подождем, если это принципиально! Правда, извини, до вашего совершеннолетия я ждать не стану, но…         — Как ты не понимаешь?! — заорал вдруг Юри, и Витя невольно шарахнулся в сторону. — Ты закончишь школу и уедешь! Или останешься на лето и уедешь! Что бы мы ни чувствовали, на сколько бы ты тут ни задержался, рано или поздно ты уедешь, а я останусь здесь! Saru mono wa hibi ni utoshi, Виктор, не зря говорят. С глаз долой — из сердца вон. Правда, что ли?         — То есть, ты решил выкинуть меня из жизни заранее, я правильно тебя понял? Или обставить все так, чтобы я сам ушел? Для профилактики? Ты, блядь, серьезно?! Юри отшатнулся назад; нервно поправил очки.         — Нет, все… не так все. Если остановиться сейчас, то не так больно будет прощаться. Ты не поймешь пока…         — Нда? Это почему же? Возрастом не вышел?!         — В какой-то мере так и есть. Просто я знаю, о чем говорю. Я знаю, каково это, когда отношения разваливаются на расстоянии, я знаю, как именно это происходит, с какой стадии начинается и в какую переходит, знаю, когда это случится. И все это время тебе больно, Виктор. Мне было больно каждый раз, и я даже представить себе не могу, как это будет, когда из моей жизни исчезнешь ты.         — Я не собираюсь исчезать, как ты не поймешь башкой своей дурной японской?! — Витя не выдержал и схватил его за воротник джимбея обеими руками, гневно шипя прямо в искаженное гримасой любимое лицо. — Я не брошу свою жизнь и никогда не попрошу тебя бросить твою, но это не значит, что мы не сможем… не значит… Стена за спиной Юри вдруг закачалась перед глазами, а мир вокруг пошел зыбкими волнами. Юри не слушает. Не слышит. Не понимает и не хочет понять, потому что давно все решил за них обоих.         — Мои первые отношения закончились именно так. Вторые толком…         — Вы с Широ расстались из-за того, что долбоебы! — в сердцах выпалил Витя и резко разжал руки, от чего Юри мешком плюхнулся на удачно подвернувшуюся кровать. Тот даже не спрашивал, кто его сдал — и так наверняка понял, что Мари, некому больше.         — Расстались, потому что выбрали разные университеты и случайно узнали об этом — а ничего, что люди, которые хотят продолжать свои отношения в будущем, должны об этом самом будущем вместе подумать? Головой подумать, а не жопой? И если твой парень говорит, что уедет от тебя за несколько тысяч километров, за неделю до выпуска из школы, а ты мнешься и не знаешь, что ответить, потому что уезжаешь на ту же самую тыщу километров, то это нихера не нормальные отношения, Юри! Я тупой наверное, но даже я понимаю, что так нельзя! А тут вы не успели ни обсудить, ни подготовиться, просто разъехались, ясное дело, что ничего из этого не вышло, откуда, бля, оно получится? Опизденеть можно! И это ты мне говоришь, что уеду и все брошу именно я? Три ха-ха! Витю несло по кочкам, но ярость и горькая злость скручивали внутренности жгутом, и остановить поток едкой желчи он уже не мог.         — Ты же столько раз говорил мне не сдаваться, поддерживал, когда я морду об лед всмятку разбивал, а сам спрятался в своей раковине и сидишь там, боясь, как бы чего не вышло, если ты вылезешь из той задницы, которую считаешь зоной комфорта! И нет, блядь, я не путаю благодарность с любовью, или ты думаешь, что я с тобой пытаюсь натурой расплатиться? Или благотворительностью занимаюсь? Охуеть! Он слышал, как внизу на кухне Хироко-сан раздает указания, а Мари что-то ворчит по поводу закончившихся чистых подносов. Успокоиться. Надо успокоиться. Только вот как?!         — Ответь мне на один вопрос, — Витя выдавливал слова с трудом, вцепившись в спинку стула — да так, что ногти процарапали деревяшку. — Зачем ты меня сюда привез? Зачем рассказал то, что рассказал? Пичит ведь обо всем этом понятия не имеет, разве я не прав?         — Это не один вопрос, а целых три, — возразил Юри, но вовремя спохватился: — Прости. Не суть важно.         — Ну?         — Я решил, что так будет правильно.         — Ты надо мной издеваешься?! Вдох. Выдох. Еще один вдох. И снова выдох. Как дыхательная гимнастика, от которой все равно нет никакого толку. Потому что горло сжало спазмом, а из глаз вот-вот хлынут невыплаканные слезы. Да пошло все нахрен! Он подхватил рюкзак и, зачем-то, валявшийся у кровати ноутбук.         — Виктор, ты куда?         — Куда подальше! Юри проворно встал у двери, всем своим видом показывая, что дальше порога он его не пропустит. Ха!         — Уйди с дороги. Не то я просто-напросто выкину тебя в окно. Или в окно выпрыгнет он сам, и последствия его волновать уже не будут.

***

Well they don't even know you All they see is scars And they don't see the angels Living in your heart So let them find the real you Buried deep within Let them know with all you've got That you are not You are not your skin Sixx: A.M. — «Skin»

      Когда машина Нишигори свернула по шоссе направо у университета Кюсю, Юри с удивлением проводил взглядом светофор и уставился на ставшую однополосной дорогу. Минако-сэнсэй отбивала пальцами по рулю ритм какой-то до боли знакомой мелодии, занявшая переднее сиденье Мари, как обычно, курила, выдыхая дым в открытое окно, а сидящий за ней Виктор делал вид, что спит в наушниках, но Юри видел, что время от времени он все же смотрит на проносящиеся за стеклом дома, издалека похожие на спичечные коробки, вкривь и вкось поставленные друг на друга. «Ты же говорила, что каток в Фукуоке», — от нечего делать написал он Ю-чан и вскоре получил закономерный ответ, что она имела в виду префектуру, а не город, да и вообще, если до Иидзуки от Фукуоки ехать меньше часа, то она вполне считается за пригород. Объяснение выглядело здорово притянутым за уши, и Юри пообещал себе выспросить у Юко подробности по приезде, но у него были проблемы и поважнее. Виктор.       В среду он вернулся посреди ночи, растрепанный и лишь немногим менее злющий, чем когда убегал. Юри, прождавший его все это время, не успел и слова сказать, прежде чем тот швырнул рюкзак в угол и плюхнулся на жалобно затрещавшую от такого обращения кровать, демонстративно повернувшись к нему спиной. Надо ли уточнять, что на следующее утро Виктора и след простыл, а проведенный в Ю-топии остаток дня он с ним не разговаривал?       Уборка в онсэне как нельзя лучше помогала навести в мыслях некое подобие порядка. В итоге самым важным заключением, к которому пришел Юри после полутора часов наедине с ведром и тряпкой, стало то, что с тех пор, как в его жизнь верхом на неуправляемом танке въехал Виктор Никифоров, в ней не осталось ровным счетом ничего нормального. И ненормального тоже. Просто все перевернулось вверх дном и осыпалось калейдоскопом разноцветных картинок, напоминающих плохо подогнанную мозаику, правильно собрать которую без Виктора будет почти невозможно. Как Виктора вообще угораздило в него влюбиться, в голове у Юри не укладывалось совершенно. Он достоин лучшего. Гораздо лучшего. А ему… ему и любоваться на расстоянии бы хватило. Юри со злостью швырнул тряпку в ведро с грязной водой; та с глухим плюхом погрузилась на дно. Да кому он вообще врет?       Как бы то ни было, утром перед поездкой на каток Виктор сменил гнев на милость и перестал прожигать его таким взглядом, от которого волосы на голове начинают превентивно дымиться.         — Вы что, поругались? — как бы между прочим поинтересовалась сестра, когда на заднем сиденье машины Минако-сэнсэй они расползлись по разным углам. По их ответному синхронному «нет» было предельно ясно, что да.       Каток в Иидзуке, гордо называющийся ледовым дворцом, тянул разве что на дворцовую пристройку. Тройняшки первыми выпрыгнули из машины и, не дожидаясь родителей, пулеметной очередью с коньками наперевес понеслись к прозрачным дверям.         — А что случилось с катком рядом с домом Тоёмуры-сана?         — Цены за тренировки подняли в апреле. В два раза ровно. А дочерей у меня трое, сам понимаешь. Юко убрала телефон в сумку, поправила на плече плетеный ремешок.         — Если мы с Такеши с новым магазином не прогорим, через полгода-год вернемся к старому тренеру. Девочки в школу как раз пойдут. Они кататься хотят, как Бикутору-сан. И способности у них есть, что к катанию, что к балету. Минако-сэнсэй их регулярно муштрует, а им только в радость.         — Обо всем этом ты напрямую с Виктором поговори, Ю-чан. Он лучше объяснит, что к чему и на что можно рассчитывать. Сам Виктор с любопытством осматривался по сторонам, нетерпеливо пританцовывая на месте. Все-таки непривычно после драконовских тренировок на целую неделю выпадать из расписания. Юри даже пожалел, что свои коньки оставил в Токио. В прокатных особо не попрыгаешь, того и гляди, развалятся на ходу.       Местный тренер по имени Сато-сэнсэй, девушка на вид чуть помладше Юко, Виктора не узнала. Либо мастерски делала вид, что не узнала, но как бы то ни было, ее внимание было приковано к тройняшкам, уже оккупировавшим лед. Виктор, закончив разминку, вместе с Минако-сэнсэй наблюдал из-за ограждения, как Аксель делает дорожки, Луп прыгает, а Лутц пытается докрутить нужное количество оборотов при вращении. Иногда он хмурился, постукивая пальцами о бортик, иногда одобрительно кивал сам себе, но в целом с его лица не сходило выражение крайней задумчивости, с которым он обычно изучал записи собственных прокатов. Вдруг Виктор сдернул с коньков пластиковые скобки и, отработанным движением сунув их в руки Юри, выскочил на лед и через пару секунд затормозил около Аксель, на ровном месте упавшей с простейшей последовательности шагов. Помог ей встать, а сам, опустившись на колени, осторожно осмотрел ботинки.         — Айко-чан пока еще много падает…         — У нее крепления на соплях держатся, — его голос звучал холодно и серьезно. — Шнуровка сделана кое-как, ноги болтаются как карандаши в стакане. Еще б она не падала. Со всем уважением, Сато-сэнсэй, но за своими учениками надо следить. И это ваша обязанность сказать родителям, что их ребенку давным-давно нужны новые коньки! С каждым словом Сато-сэнсэй краснела все сильнее, пока под конец не сравнялась цветом со свежим помидором. Виктор тем временем по очереди помог всем троим как следует зашнуровать коньки, ругаясь на чем свет стоит на их бывших учителей, на учителя нынешнего и на себя самого, что не догадался проверить все сразу.         — Из Бикутору-сана однажды выйдет прекрасный тренер, — Ю-чан, до этого встревоженно следившая за дочерьми, вздохнула с облегчением. Тренер. Или хореограф. Или и то, и другое.       — Да. Да, очень может быть.       За сорок минут Виктор загонял их так, что обычно гиперактивные монстры с трудом смогли доковылять до ближайшей скамейки.       — Талантливые. Все трое. Но с ними работать и работать, — сказал он, нацепив обратно блокираторы. — Айко лучше попробовать танцы на льду, возможно, парное. Одиночное не потянет. Рёко тоже скорее парница, подобрать подходящего партнера, прекрасная будет спортивная пара. А вот Рэйко подойдет соло. Если сможет выдержать конкуренцию, конечно, потому что в женском одиночном творится кровавая баня. Разумеется, это только мое мнение. Юко-сан, Нишигори-сан, на вашем месте я бы искал им нормальных преподавателей. Причем уже сейчас. Парное, танцы и одиночное… имеет смысл. Иначе придется соперничать друг с другом, и один ками-сама знает, чем это закончится. И закончится ли вообще.         — Но Бикутору-сан… они же еще маленькие.       — Они не маленькие! — отрезал он, сверкнув глазами, чей цвет вновь изменился на знакомый серо-стальной, и Юри невольно попятился. — Им не еще шесть, им уже шесть! В таком возрасте в фигурном катании начинают задумываться о профессиональной спортивной карьере, в девять девочки-одиночницы вон тройные прыжки разучивают и каскадами их прыгают! Тройняшки облепили Юко, поглядывая на Виктора с испугом и интересом одновременно. Тот прислонился спиной к бортику, запрокинув назад голову, уставился то ли в потолок, то ли в выкрашенную в зеленый стену. Сато-сэнсэй, смущенно извинившись, скрылась в одном из служебных помещений, оставив их наедине друг с другом.         — Юри, побудешь переводчиком? — попросил внезапно Виктор, окинув его пронзительным взглядом синих глаз. — Не уверен, что по-японски смогу правильно им все объяснить.         — Без проблем.         — Первое, что вам следует знать о профессиональном спорте: забудьте про свободное время. Максимум, на что можно рассчитывать — на один выходной в неделю. Все остальное будут съедать тренировки и, если вы успешны, спонсорские мероприятия и общение с прессой, — Виктор постучал блокиратором по полу. — Я ходил в обычную школу, пусть и регулярно пропускал два-три последних урока, да и у моего тренера довольно много учеников, а каток не резиновый. Потому он разделил нас на группы и со старшими занимался после обеда. Расписание меняется в зависимости от фазы сезона и близости соревнований, но обычно около трех часов в день отводится непосредственно на лед. Еще примерно три часа — на разминку и общефизическую подготовку. Два часа — на хореографию. Иногда, конечно, происходит перетасовка в зависимости от загруженности зала и тренера, но в целом как-то так. А после всего этого, когда единственное, что тебе хочется, это лечь на пол тряпочкой, ты, если повезет, тащишься домой и садишься за школьные задания, которые никто не отменял. А если не повезет, то на встречу со спонсорами или на съемки рекламного ролика. Или на какую-нибудь дурацкую передачу на телевидении или радио, где тебе будут задавать тонны дебильных вопросов, на которые ты отвечал уже миллион раз. Точно так же съедается и единственный выходной. И при всем при этом нужно следить за режимом дня, потому что если спишь меньше восьми часов, будешь не прыгать, а лед спиной вытирать да в тренажерке подметать пол волосами. Нужно следить за тем, что ты ешь, потому что не дай бог на контрольном взвешивании прибавишь две-три сотни грамм веса — все расчеты полетят. Нужно следить за всем, что ты говоришь на публику, потому что каждый товарищ с камерой и блокнотом твои слова истолкует по-своему, а после этого в интернет хоть не заходи. Вначале Юри переводил машинально, почти не задумываясь о смысле услышанных слов — а когда задумался, ему вдруг стало страшно. Виктор не говорил ему об этом. Это ведь было очевидно, так обманчиво очевидно… но он никогда не говорил об этом. Не жаловался, что ему тяжело, даже на полной скорости влетая в бортик или падая на лед, падая и падая, пока живого места не останется. Не ныл. Никогда.         — У вас будет болеть спина и ноги. Иногда вы будете уставать так, что не захочется открывать глаза по утрам. Тренер будет гонять вас до седьмого пота, а если не будет, то это паршивый тренер. Ни одна медаль не свалится вам на голову от боженьки в подарок, и ради каждого маленького шажка вперед нужно будет пахать. У вас могут быть травмы, но даже без них карьера все равно не выйдет долгой. Сохранять высокий уровень катания годами и десятилетиями могут лишь единицы, и нет никакой гарантии, что вы окажетесь в их числе. Вы можете отдать этому спорту всю жизнь, но так ничего и не достичь. Поэтому, — во взгляде Виктора сверкнули колючие льдинки, — вы должны этого хотеть. Больше всего на свете. Вы должны не мыслить своей жизни без коньков. Бредить катанием. Только если вы не сможете по-другому, только если смерть будет для вас лучше невозможности катания, только тогда есть смысл бороться за что-то большее, чем первенство префектуры или покатушки два раза в неделю с хреновым тренером у черта на рогах. Правильно он сказал тогда Виктору, плачущему на лестничной клетке под дверью его квартиры. Ничего он не понимал. Старался, но не понимал, пока не услышал жестоких слов, которые сейчас, как мог, пытался донести до дочек Юко, смотрящих на них обоих непривычно серьезными глазами.         — Когда вскоре после травмы стало ясно, что относительно моего возвращения в спорт невозможно сделать даже примерного прогноза, спонсорским контрактам пришел конец. Никто не станет вкладывать деньги в кого-то, кто не будет выигрывать, не в Южной Америке живем, где один фигурист на континент — уже круто, и его стоит поддержать просто потому, что он вообще существует. Если выступаешь достойно, федерация может оплатить тебе тренера и часы на льду, если на соревнованиях регулярно выходишь с катка весь в ледяной крошке — барахтайся сам. Возможно, все это звучит жестоко. Но если вы думаете о возможности такой жизни для своих дочерей, Юко-сан, — та машинально притянула девочек поближе к себе, — то эта правда вам необходима. Не дожидаясь ответа, Виктор скользнул на лед.       Он начал, как обычно, с разминочного круга кроссроллов. Красиво, естественно и легко. Такеши посадил Рёко себе на шею, а Айко и Рэйко повисли на бортике, не сводя с Виктора глаз. От Виктора на льду невозможно было оторвать взгляд. Так смотрят не на человека, а на истинное волшебство. Так смотрят на бога. Виктор и был сейчас богом. Даже неверно приземлив риттбергер и пропахав боком полкатка, чтобы с размаху врезаться спиной в ограждение.         — Я в порядке, — сквозь зубы процедил он, когда Юри уже готов был перескочить через разделяющий их барьер. Поморщился, смахнул с боков и спины тающую морозную пыль, встряхнулся, как уличный пес под дождем, и, разогнавшись, зашел на очередной каскад. От злости Виктор прыгнул семь тройных прыжков подряд, ввинчиваясь в лед с такой силой, что морозная крошка летела во все стороны из-под заточенных лезвий. Услышав над ухом восхищенный вздох Мари, Юри с улыбкой прикрыл глаза. Все правильно. Не обязательно досконально разбираться в музыке, чтобы по одному звучанию инструмента понять, что играет мастер. Не обязательно отличать лутц от тулупа, а волчок от либелы, чтобы увидеть, что исполняющий их человек — гений.       Виктор подкатился к бортику. Юри привычно сунул ему в руки бутылку теплой воды, — специально заранее купил в автомате, — и он, быстро открутив крышку, тут же вылакал половину и промокнул полотенцем вспотевший лоб. После чего перегнулся через ограждение и вытащил из рюкзака тонкую полупрозрачную коробку.         — Музыкальный центр работает? — поинтересовался он у Юко, и та нерешительно кивнула, добавив, мол, неделю назад включался. «Поставишь?» — попросил одним взглядом, и Юри без единого звука забрал диск.       Еще до того, как Виктор замер в центре ледового поля, до того, как заиграла музыка, и мир пришел в движение, Юри знал. Догадывался, что Виктор не станет показывать ни одну из предыдущих программ. Даже Il Mostro, которая по настроению, верно, подошла бы лучше всего.       С первыми звуками, поднявшимися к потолку, на его лице появилась по-лисьи хитрая ухмылка, а в глазах зажглись манящие огоньки. «Флер», — тут же узнал Юри зловещего клоуна-проводника, затягивающего зрителей в происходящее на сцене, как дергает за паутинки плетущий сети паук. Виктор крадучись пробежал к противоположному краю, приложил палец к губам, призывая к молчанию, закружился на месте так быстро, что казалось, он сейчас оторвется от зеркала льда и взлетит. Тройной аксель с поднятыми вверх руками, обманчиво легкий выезд, прыжок во вращение; присмотревшись, Юри вдруг понял, что Флера больше нет. Движения стали мягкими, нежными, почти женскими, а во взгляде осталась та же опасная хитринка, но в то же время совершенно другая. Виктор подмигнул украдкой, будто спрятавшись за веер, мягко взмахнул рукой — поклонись в ответ.       Это были старые наработки, те самые, которые задумал несколько лет назад мальчишка-юниор, пока не отобравшийся и на первое взрослое соревнование, программа мечты, которую он жаждал показать в первую очередь тем, кто ее оценит. Алегрия. Свет, добро и радость, счастье чувствовать жизнь в каждом шаге и каждом сделанном вдохе; Виктор изогнулся в бауэре, изящно откинувшись назад, и будто бы отбросил закрывающую глаза черную вуаль. Улыбнулся открыто и честно, как ребенок — и был в этот момент ребенком, впервые увидевшим чудо. Побежал, понесся, набирая и набирая скорость, качнулся с внешнего ребра на внутреннее, развернувшись спиной вперед, присел и что есть силы оттолкнулся зубцом правой ноги, свечкой взмыв в воздух. «Раз… два… три…», — мысленно считал обороты Юри, пока внезапно не понял, что закончил счет раньше, чем нужно.       — Квад, — неверяще ахнул он, прижав ко рту ладонь, когда Виктор чиркнул по льду левым коньком и неловко взмахнул руками, с трудом удержав равновесие. Четверной флип. Любимый Викторов прыжок, отработанный до автоматизма, повторить который после травмы они даже не пытались. Тулуп, сальхов… от простого к сложному, да? Для Виктора Никифорова — не слишком ли стандартный подход? Юри нервно рассмеялся, глядя, как тот начал финальное комбинированное вращение, и видя перед глазами певицу в белом, нежным голосом поющую для зрителей под гром аплодисментов. Виктор плавно перешел из заклона в бильман, крепко вцепившись пальцами в сияющее наточенное лезвие конька, из бильмана — в винт, вращаясь все быстрее и быстрее… и под конец доверчиво потянулся рукой к небу, словно дожидаясь, что кто-то сверху поможет ему подняться на облака. Прикрыл на миг глаза. На лице белой балерины, напоминая об обратной стороне радости — грусти, — мелькнула призрачная ухмылка Флера, и разлившаяся в воздухе мимолетная горечь вновь указала на то, как неповторимо и ценно мгновение счастья.       Виктор, тяжело дыша, стоял посреди оглушающей тишины. До тех пор, пока Юри, уронив на пол чертову пластиковую бутылку, не перемахнул через ограждения и, заскользив по льду подошвами кроссовок, не врезался ему в грудь, до боли сжав ткань его черной футболки.         — Четверной флип, — только и смог выдавить, стиснув пальцы у него на плечах. — Докрученный четверной! И Алегрия!         — Четверной, — эхом неверяще отозвался Виктор. А потом вдруг молча повис у него на шее, крепко обхватив его руками и ногами, зашептал на ухо какую-то счастливую ерунду. Уже потом их обступили Минако-сэнсэй и Мари, Такеши и Юко, а девочки наперебой галдели так быстро и громко, что из их речи Юри не смог разобрать ни слова. И это было абсолютно не важно.       Эйфория от великолепного проката Виктора, несмотря на мелкие недочеты, охватила всех и продлилась до вечера следующего дня, плавно перейдя в сожаление о близящемся отъезде. Радость, как известно, водится с печалью, и даже Юри, перед прощальным семейным ужином собирая вещи, чувствовал неуютную неуверенность. Виктор, днем сбежавший из Ю-топии, по возвращении показал ему альбом, полный распечатанных фотографий — где только разыскал работающий фотосалон? К его спортивной сумке добавился объемистый пакет с дисками от Минако-сэнсэй, на которые та записала комплексы балетных упражнений, слепленной и раскрашенной Виктором вазой и двумя чашками: вместе с подарком Масао-сэнсэя легла кривоватая пиала, на которой был нарисован странного вида коричневый пес на коньках, призванный изображать Маккачина. После ужина Юри оставил родителям и Мари скетчбук вместе с фотоальбомом и ускользнул на чердак — положить на место юми и колчан со стрелами.         — Я за тобой вернусь, — пообещал он луку, закрывая коробку с тканевым чехлом. Тетива-струна низко загудела, соглашаясь.       Он просидел бы в кладовке до скончания века, если бы скрип ступенек и легкие приближающиеся шаги не выдали чужое присутствие. На пороге Виктор мялся недолго.         — Я пришел за ответом. Невовремя. Только не сейчас. Пожалуйста. Не то решение, для которого Юри хватило бы смелости. Он не готов и готов никогда не был. Черт побери! Виктор ждал, от волнения ковыряя пальцем дверной косяк, и в этот момент Юри больше всего захотелось, чтобы Виктор — восхитительный, великолепный Виктор — нашел себе кого-то более подходящего и перестал тратить на него свою жизнь.         — Юри. Ты обещал.       — Ками-сама, ну почему именно я? Тебе что, переспать не с кем больше?! — в сердцах выпалил Юри первое, что ударило в голову. И тут же пожалел о своих словах, но было поздно. Смертельно побледневший Виктор отшатнулся, словно его ударили.         — Ясно, — судорожно выдохнул он, смотря куда угодно, только не на него. Kuso. Kuso! Нужно было попросить прощения, поклясться всеми богами, что он не имел в виду того, что сказал, удержать… Но Виктор ему такой возможности не предоставил. Он медленно, как зомби, вышел на лестницу и направился вниз. Юри не посмел его остановить.       Прошло около получаса, прежде чем охватившее его оцепенение начало отступать, и на смену пришел панический ужас. Omedetou, Кацуки Юри, живая иллюстрация к утверждению, что исправить ничего уже нельзя, а вот окончательно испортить еще можно. Телефон Виктора не отвечал. Юри звонил раз, второй, третий, и на третьем звонке длинные гудки оборвались короткими. «Где ты?» — отправил в Line, не особенно надеясь на ответ. Однако Виктор его удивил. В диалоге загрузилась фотография: черный волнорез, стрелой вонзившийся в морскую гладь, и сияющий на холме замок. Пляж. Что ж, можно было догадаться.       Не успевший остыть песок горячим пеплом засыпался в сандалии, и Юри, сняв их к чертям, пошел босиком, стараясь не морщиться, когда под ноги попадали мелкие ракушки, волнами перемолотые в колкую крошку, напоминающую битое стекло. Хрупкая темная фигура на покрытых высохшей солью камнях казалась бы тенью, если бы не плащ распущенных серебристых волос, в которых будто запутались искры звездного света. Бросив обувь, Юри вскарабкался на ближайший камень и в несколько шагов преодолел разделявшие их с Виктором метры пространства; в нерешительности застыл у него за спиной, пока о черную гряду шумно разбивались волны.         — Как считаешь, со сколькими людьми я спал? Юри подавился извинениями. Виктор резко повернулся, и волосы хлестнули по щекам, обрисовали точеные черты лица. Красиво. Так красиво, что как на солнце — во все глаза не взглянешь.         — Число назови. Любое, какое понравится. Глаза тоскливые и злые. Правильно. Заслужил.         — Да не знаю я!         — Ноль. Он вдруг вспомнил ту фотографию с музыкального фестиваля, где Виктор обнимался с Кристофом Джакометти: горящие взгляды, шальные улыбки на губах, простая, естественная близость, какая чувствуется только между людьми, которые давно и хорошо друг друга знают.         — Ноль не потому, что желающих не нашлось, — зачем-то уточнил Виктор, хотя как раз это и так было предельно ясно. — Нашлось, и довольно много. Но у меня нет привычки трахаться непонятно с кем просто потому, что так делает большинство. Доверие нужно. Мы с Крисом пробовали, знаешь, — он поковырял ногтем прорезанную в штанине дырку, выдернул пару ниток из джинсовой бахромы по краю. — Не вышло. Ни у него, ни у меня. Теперь понимаю, почему это к лучшему. Все же он был прав. Хотя какая, в сущности, разница?         — Прости меня. Я ляпнул не подумав. Как всегда.         — Я на неделе как-нибудь заеду. Заберу вещи. Сердце ухнуло вниз. Так лифт с порванными тросами несется по шахте с последнего этажа на первый, чтобы разлететься на куски. Виктор грациозно поднялся на ноги, небрежно отряхнул джинсы.         — Ключи под ковриком оставить? Вот так и бьется осколками мир, и от каждого из них на душе незаживающие раны, существовать с которыми мучительно больно. Юри каким-то шестым чувством понял, что если сейчас позволит ему уйти, то после возвращения в Токио никогда его больше не увидит. И виноват в этом будет только он сам. Виктор с горькой усмешкой на губах спрыгнул прямо в воду, увяз ногами в мокром песке; чертыхнулся сквозь зубы, когда окаймленная пеной волна хлестнула по коленям. Придурок. Любимый, невозможный придурок. С которым хоть в омут с головой. Хватит притворяться. Хватит.         — Тебя, — твердо сказал Юри, с громким плюхом прыгнув следом. Беспокойное море мстительно окатило его по пояс.         — Что?         — Ты просил решить, чего я от тебя хочу. Просто тебя. Тебя хочу. Чтобы ты был со мной, неважно, где и как. Всегда. Виктор нехорошо прищурился, скрестив руки на груди, и Юри захотелось врезать себе по лицу. «Меня, значит. После всего, что я от тебя услышал, ты так легко это говоришь?!» — буквально кричал его взгляд, и молчание било куда сильнее произнесенных слов. Все всегда заканчивается одинаково где-то на полпути между «люблю» и «прощай», когда обида и боль перевешивают все остальное. А Юри просто мастер подбрасывать не на ту чашу весов пудовые гири. Еще б в угадайку с числами поиграл. Идиот.         — Я сам себя ненавижу, — он произнес это так тихо, что с трудом расслышал собственный голос. — Вот почему мне несложно смириться с фактом, что я кому-то не нравлюсь. Я с этим согласен. И по той же причине твои чувства ко мне меня пугают. Не понимаю, как это вообще возможно. Я не хотел обидеть или оскорбить тебя, Виктор. Я просто умом не могу понять, почему, когда ты мог выбрать кого угодно, ты выбрал именно меня! Я же… никто. Так почему я? Вода плескалась у ног, поднимаясь выше; утонуть бы — может, было бы не так стыдно… Виктор, сделав шаг вперед, потянул его за рукав и прижался щекой к ладони.         — Потому что ты — это ты, — дрогнувшим голосом ответил он. — И ты не никто. Ты — Юри. И никого другого мне не надо. Лишь когда он, закрыв глаза, прильнул к его руке, Юри понял, что все это время не дышал. Потому что разве они оба все это время не собирали друг друга по кусочкам, наспех латая ненадежные швы? Юри поймал длинную шелковистую прядку, накрутил на палец и отпустил, глядя, как волосы, на мгновение завившись кольцами, тут же вновь распрямились тяжелым текучим серебром. Он привстал на цыпочки, с трудом удержав равновесие, обнял Виктора за шею и почувствовал, как спины коснулись родные теплые руки. Неужели у них правда может что-то получиться? Может ведь?         — Только попробуй теперь меня бросить, — яростно зашептал Виктор, обжигая дыханием кожу. — Клянусь, если ты найдешь еще хоть одну отговорку, я вышвырну тебя с балкона и точно… Юри не дал ему закончить. Губы Виктора были солеными и теплыми, как морская вода, лижущая камни, и так безумно потрясающе было провести по ним языком, раздвинуть их, жадно целуя, резко выдохнуть, когда Виктор стиснул его в объятиях, отвечая жарко и страстно, от чего звенело в ушах прозрачным хрусталем. Шумело море, поднявшийся ветер холодил мокрую одежду, близко-близко трепетало и билось под ладонью чужое сердце, и от этого кружилась голова восхитительно и сладко.         — Я больше не могу ничего придумать, — честно признался Юри, ценой нечеловеческих усилий заставив себя от него оторваться. Виктор, растрепанный, тяжело дышащий, взбудораженный, был прекрасен настолько, что от одного взгляда на него захватывало дух.         — Слава тебе, господи, наконец-то, — фыркнул он. И засмеялся — довольным, счастливым смехом. А следом засмеялся и Юри, когда Виктор, неловко дернув его на себя, едва не сбил с него очки.       Они шли по пустому пляжу, держась за руки и то и дело останавливаясь, не дойдя до дома очередных нескольких шагов. Иногда все, что нужно — это склеивать осколки. И верить, что новообретенное целое станет еще прекраснее, чем было. Yuuri no tomodachi — друг Юри. Gabai kirei desu ka? — Правда, красиво? (на диалекте сага) Onegai. — Прошу. Fukai kawa wa shizuka ni nagareru. — Глубокие реки текут неслышно. Yoroshiku. — Здесь: рада встрече/приятно познакомиться. Monomi. — Фиксация взгляда на мишень в кюдо. Hanare. — Выпуск стрелы. Sugoi! — Потрясающе! Saru mono wa hibi ni utoshi. — «Того, кто уходит, забывают сильнее с каждым днем», аналог «с глаз долой — из сердца вон». Kuso! — Черт! Omedetou. — Поздравляю.