На коньках по росе

Останься со мной, не уходи. Я так боюсь тебя потерять.

      В светлой и шумной Барселоне трескуче морозно, как, наверное, и должно быть на Рождество, и Виктор яростно трёт ладонями замёрзшие уши и отогревается ароматным терпко-сладким глинтвейном. До начала последнего этапа Гран-При ещё пара часов, а он уже намотал не один круг вокруг большого спортивного комплекса, где всё будет проходить. Конечно, он волнуется. У него не было времени поволноваться за прошедшие сутки. Перелёт, вопросы с визой, место в отеле рядом со спорткомплексом, перекупленный за бешеные деньги зрительский билет — всё пришлось решать быстро и уверенно, задействовав даже все прошлые связи. А сейчас его просто трясёт. Может, он просто перемёрз, разгуливая без шапки и в лёгком пальто, но всё равно… Волнуется. Чертовски волнуется. Замирает на месте, когда видит Юри разминающимся среди других фигуристов на поблёскивающем льду. Лео был прав — в этом году сильные ребята, это заметно даже по лёгкой разминке, по уверенным движениям и точным прыжкам. Да, все участники в этом году очень сильны, и то, что Юри после короткой программы сейчас на первом месте — это… Да нет, это не чудо. Виктор сидит не на самых близких ко льду рядах, но он видит эту сосредоточенность, острую, как лезвия коньков. Так хочется сейчас быть рядом и прочувствовать её — как она резанёт по щекам и кончикам пальцев. Чтобы было оживляюще больно.       — Ты катаешься душой. И когда я смотрю на тебя… Знаешь, я возрождаюсь.       Эти слова его же собственным голосом звучат в голове, и в висках какое-то время шумит. Поскорей бы увидеть, как Юри катается. Это так важно. Виктору кажется, что он не доживёт до этого за выступления всех остальных — ведь, благодаря результатам по короткой программе, Юри сегодня выступает последним. Перед ним выступает смутно знакомый парень из России, и Виктор улыбается, заметив внизу, у самого бордюра, Якова в его примечательной шляпе. Интересно, когда он сам начнёт стареть, то тоже будет так же прятать — о боже нет — лысину? Эта глупая и смешная мысль, и Виктор точно странно хихикает сам про себя, аккуратно пробиваясь к самым нижним рядам. К самому ограждению льда, куда пускают только тренеров и журналистов и почему-то — его. Наверное, что-то такое сейчас в выражении его лица, в глазах, что иначе и быть не может. Да и не уверен Виктор, что сможет сейчас ответить хоть на какой-то вопрос. Когда начинает играть мелодия — та самая мелодия, его мелодия, его несбывшейся, разбитой мечты мелодия — он может контролировать только собственный слух. Он точно не сможет сейчас найти слова, точно не чувствует сейчас свои непослушные, какие-то ватные ноги, которые несут его к бордюру, и он вцепляется в него изо всех сил. Это его мелодия, его песня, его программа. Его… одиночество? Неужели бы он катался бы       так же? Словно он единственный не только на льду, но и во всём громадном комплексе? Словно никто не сможет понять, что он чувствует сейчас, поэтому не могут отвести взгляд. Движения Юри прекрасны, идеальны — разве он всегда катался так? Нет, у него же не получалось, он даже не особо верил в то, что сможет выполнить без помарок четверной флип, но…       Собственное дыхание глушит все звуки, перебивает выученные на сто рядов слова песни, и Виктор понимает — он помнит. Смутно, почти неуловимо, но помнит собственное желание увидеть, как бы у Юри всё получилось.       Тогда он знал, что у него всё получится.       — Виктор? И правда ты, — раздаётся сбоку, и Виктор с трудом уговаривает себя кинуть на говорившего быстрый взгляд. Челестино бегло улыбается и вместе с ним снова поворачивается ко льду. — Хотя я не удивлён. Знаешь, на отборочных каждый раз после проката Юри спрашивал, не пришёл ли ты… Наверное, я дерьмовый тренер, никогда не мог добиться его улыбки в такие дни.       — Нет. Ты помог ему добраться до финала.       — И правда, — Виктор слышит в голосе Челестино лёгкую, пусть и немного горькую радость. — Но его держит на льду всё равно не моя поддержка. Просто он хочет, чтобы его историю услышали. Он рассказывает её этой программой.       Виктор лучше всех знает, что эта история — отражение его ошибок, сомнений и страхов. История одиночества, которое он сам создавал, которым упивался. Он бы не смог рассказать историю любви. Он бы не смог сделать то, что получалось у Юри сейчас, который сделал прекрасным то, что у него бы самого было… отвратительным.       Юри просто увидел в нём, пустом и уставшем от своей вечной жизни, это самое прекрасное. Вытащил наружу, оживил, ужаснул, верил всё то время, пока Виктор цеплялся за уверенность, что в нём только пустота. Пока уговаривал себя забыть это… прекрасное. Музыка плавно стихает, и зал не сразу взрывается аплодисментами, оживает за несколько секунд, словно вспоминает, как нужно дышать, словно дыхание Юри, запыхавшегося, обнявшего себя, подрагивающего в самой середине льда — одно на всех. У него дрожат колени, наверное, он сильно устал. А ещё он плачет — тихо, обессилено, опустошённо. Сейчас он отдал льду всего себя, без остатка, и Виктору, глотающему собственные тёплые слёзы, стыдно себя чувствовать настолько возродившимся и живым.       Когда Юри поворачивается в их с Челестино сторону, Виктору кажется, что он за секунду умирает тысячу раз. А влюбляется — и того больше. Интересно, он ведь то же самое подумал, когда увидел Юри в первый раз? Что у него замечательные и красивые карие глаза.       Да, немного припухшие сейчас, удивлённо-испуганные, абсолютно не верящие, испытывающие — Виктор в них пропадает. Собственное отражение в них правильное и чёткое, и Виктор, ловя Юри за локти, когда тот запинается на выходе со льда, прижимается к его лбу своим. Смотрит прямо, честно, открыто, различает на тёмной радужке золотистые крапинки-искры. И почему сейчас он помнит о том, как, когда они поцеловались в первый раз, легко и невесомо, Юри тогда крепко зажмурился?       — Юри… Stammi vicino?..       — Non te ne andare, — хрипло выдыхает Юри и, обнимая его крепко-крепко, утыкается носом в его плечо. Вспышки фотоаппаратов оглушают, журналисты рады дорваться до такой сенсации, но Виктор всё равно различает в этом шуме собственное имя. Юри произносит его быстро, много, невесомым шёпотом. И, зарываясь пальцами в его волосы, прижимаясь губами к макушке, Виктор так же выдыхает слышное только им:       — Юри. ***       — Знаешь, надо было тебе там, на пьедестале, поцеловать золотую медаль. Выглядело бы здорово.       — Я не думаю, что мне бы это пошло. Это слишком, Виктор, — Юри неловко теребит пальцами свободной руки торчащий конец шарфа, и Виктор ещё крепче сжимает его другую ладонь в своей.       — Только не говори, что тебе не хотелось бы. Даже вот на капельку.       — Ну, если на капельку… Ладно, хотелось бы.       — Тогда попробуешь в следующий раз. Не прощу тебя, если этого не сделаешь, — сурово заявляет Виктор, но Юри, легонько пожавший его пальцы вместо ответа, молчит, и он останавливается вместе с ним — как раз посреди шумной и яркой торговой площади. Да, они банально сбежали после церемонии награждения, и Челестино героически принял на себя все вопросы журналистов, пока Виктор, замотав Юри шарфом так, что виднелся только кончик носа, провёл его через чёрный выход. Они уже час бродили по шумным улицам Барселоны, и этот город в рождественской горячке, похоже, даже и не думал засыпать. Они почти не говорили ни о чём важном — так, ничего не значащие фразы вместо нужных вопросов и ответов, на которые получилось решиться только сейчас. Сейчас он наконец-то может.       — Прости! — громко, на одном дыхании произносит он и обескуражено застывает, потому что Юри, испытывающе глядя ему в глаза, произносит то же самое с ним в унисон. — Что?.. Почему ты извиняешься?       — Я же ведь, получается, украл твою программу. Какую бы цель я не хотел достичь, но это, наверное, неправильно? — тихо произносит Юри, но всё равно не отводит взгляд. У него не было такой отчаянной смелости несколько месяцев назад, и Виктору безумно стыдно за то, что стать таким сильным ему пришлось в одиночку. Наверное, тут не хватит и тысячи «прости», но даже для этого простого слова голос подводит, вся жажда, все эмоции уходят в прикосновения, аккуратно-осторожные — ладоней к щекам, и жадных, резких до боли — губ к губам. Он извинится за это позже, а сейчас — подчинит дыхание вцепившегося в его плечи Юри себе, царапая его губы кончиками зубов. Да, они стоят посреди одной из самых больших торговых площадей, и кто-то сбоку восхищённо-возмущённо ахает, но какая разница? Какая разница вообще до чего-то, если можно почувствовать себя таким влюблённым и живым?       Чуть позже Юри утыкается лбом в его плечо, запальчиво дыша, и Виктор повторяет мантрой единое: «Прости-прости-прости».       — Знаешь, я ведь так и не помню всё. Ну, только обрывки, образы, что-то ярко, что-то смутно. Я не помню, как я в тебя влюбился, но… Я помню, что сделал тебе больно. Я не знаю, как извиниться перед тобой за это, — тихо говорит Виктор, наклоняясь, прижимаясь губами к тёплой щеке, и Юри осторожно разворачивается к нему так, что можно своровать губами его странную улыбку.       — Ты не мне хотел сделать больно. Себе же.       Это слишком глупо и слишком верно. И Виктор сдавленно смеётся до хрипа, прижимая Юри к себе крепко-крепко.       — Юри, можно я… попробую снова в тебя влюбиться?       Да, всё по-новому теперь. Наверное, и Юри тоже придётся влюбиться в него заново. Потому что Виктор сейчас по-человечески живой, совершенно другой.       Он боится сделать ошибку, когда предлагает Юри отправиться в его отель. Рано, больно, ещё слишком живо — всё равно что рана, с которой этим вопросом можно сорвать свежую кровяную корочку. Юри просто молча кивает, а после, уже в номере, аккуратно и излишне медленно снимает куртку. Да, больно, конечно. Ладони печёт давним ощущением его волос, зажатых в кулак, его горячей кожи. Виктор выпивает графин с водой почти целиком и залпом, пока Юри пропадает в душе. Он возвращается разгорячённый и уставший, сонно потирая глаза и кутаясь в махровый халат. Виктору кажется, что сам он стоит под едва тёплой водой целую вечность. Его снова морозит — может, он всё-таки успел простудиться, он нервничает уже в который раз за сегодняшний день до дрожи в пальцах.       А Юри, зарывшись носом в подушку, сладко сопит на краю большой кровати. Он кутается в халат, но того всё равно не хватает, чтобы накрыть ноги целиком, и Виктор заворожено разглядывает небольшие, покрытые шрамами мозолей ступни.       Похоже, Юри спит чутко — он вздрагивает, растеряно моргает, когда Виктор делает к кровати несколько осторожных шагов, и тот замирает, нервно покусывая нижнюю губу. Юри, заспанный, усталый, смутно улыбающийся, выглядит доверяющим ему до невозможности, словно давно уже его простил.       Интересно, через сколько «прости» Виктор сможет простить самого себя? Чтобы простить себя хотя бы для того, чтобы прижать Юри спиной к своей груди, зарываясь носом в волосы на его макушке. Сейчас это странно, немного больно, немного не грустно и очень неправильно хорошо.       — Юри.       — Мм?       — Я хочу увидеть твою собственную произвольную программу. Твою историю для неё. Так и назовём её — «Юри на льду». А ты завоюешь ещё одну золотую медаль и поцелуешь её, стоя на пьедестале.       Юри только сонно фыркает в угол подушки, но Виктор знает, что он согласен. ***       — Мне даже страшно, что никто из них мне не названивает. Они точно готовят коварный план моего убийства, — Виктор подозрительно всматривается в тёмный экран телефона, пока Юри пытается справиться с бутылкой с водой — в автобусе так легко можно на себя её опрокинуть.       — Я думаю, им есть, чем заняться за несколько часов до Нового года, — скороговоркой выпаливает он и всё-таки присасывается к горлышку, и Виктор заворожено наблюдает, как капля воды медленно ползёт по его подбородку и прячется в слоях намотанного на шею шарфа. Заметив его взгляд, Юри, выглотав чуть ли не половину бутылки, весело добавляет: — Мы успеем, не волнуйся.       Он снова доказывает, насколько он его, Виктора, сильнее, даже в таких мелочах, и Виктор, крепко сжав его ладонь в своей, аккуратно прижимается губами к золотистому ободку на безымянном пальце, к самой тонкой гравировке: «Stammi vicino». На его кольце — такая же. Как обещание никогда не забывать о том, что любовь Юри наполняет его жизнь жизнью. Ради этих колец стоило застрять в Барселоне и почти что опоздать домой на Новый год.       Блумфилд Хиллс встречает их тихим зимним вечером. Многие ещё в канун Рождества разъехались по домам и другим городам, и в студенческом городке шумит только снег под ногами. А ещё — смутно знакомый лай. До родной двери ещё с добрую пару десятков метров, но дверь распахивается вместе со звонким:       — Маккачин, ты что, с ума…       Юра затихает, смотрит на них во все глаза, и Маккачин нагло пользуется этим, вырываясь из его рук, и, несмотря на свой маленький пуделиный вес, с удовольствием роняет Виктора и засмеявшегося следом Юри в сугроб.       — Добро пожаловать домой, придурки, — хрипло раздается чуть после над головами, и Виктор почему-то думает, что у Юры всегда хриплый голос перед тем, как он собирается разреветься.       Ему ещё многое придётся вспомнить, многое придётся узнать. Говорят, с Нового года нужно начинать новую жизнь, но он готов начать и на пару часов пораньше.