Смотри на меня

      …семь… восемь… де…       Да пошло оно всё!       До темноты в глазах желанный вдох получается хриплым, натужным. Выдох — резкий, и сразу сипло, большим глотком, расправить лёгкие… Идея выровнять дыхание, подстроить его под неспешный мысленный пересчёт, летит к чёрту — я так скорее задохнусь на хрен, чем успокоюсь!       И стоило так нестись? С чего я вообще взял, что Тянь кинется за мной? Делать ему больше нечего. Лэй, вон, перезвонить, например…       Так. Меня это не касается. Значит, нечего об этом думать.       Узкий проулок, в котором я пытаюсь спрятаться, вряд ли когда-нибудь видел солнце; стена под ладонью холодная и шершавая. Можно врезать по ней кулаком, наотмашь, чтобы костей не сломать, но стесать костяшки, увести чувства в боль… и почему-то не получается. Сил нет. Злости нет. Хочется только лбом в неё упереться, закрыть глаза, и чтобы никто, пожалуйста, меня не трогал…       Но меня трогают. Взглядами впиваются в спину. Проходят мимо, притормаживают, пялятся. Ну что вы тут интересного нашли? Ждёте, когда у меня сердце всё-таки выпрыгнет из груди?       Не дождётесь. Я сейчас… хаа… сейчас отдышусь…       Закрыв глаза, взглядом встречаюсь с Тянем — а он улыбается… Горло сжимает спазмом; насмешливо, вскользь брошенное «не то, что ты подумал» то ли в мыслях звучит, то ли наяву опять слышится. Ха! Подумал… Я в тот момент не думал. Просто почувствовал: больно и стыдно, что позволил себе…       Позволил вести себя как идиот. Почему рядом с Хэ Тянем я постоянно… такой? Не то чтобы я по жизни был образцом благоразумия, но рядом с ним мне будто мозги напрочь отшибает. Или мне что, достаточно всего лишь каких-то жалких объятий, чтобы поплыть?       Да чёрта с два я позволил бы обнять себя кому-то, кроме него…       И об этом тоже лучше теперь не думать.       Оттолкнувшись от стены, я выхожу на свет. Являю, так сказать, лицо миру. А мир при взгляде на меня морщится, каждым прохожим укоризненно смотрит. Ещё бы: взмыленный весь, в порванной футболке, я выгляжу, наверное, как настоящий отброс.       Хотя почему как? Так и есть. Вот и обращаются со мной так же… Ну а что? Раз я придурок, который только огрызаться и стелиться под более сильного способен, значит вот так — снисходительно, не заморачиваясь — со мной и надо? Может, Хэ того и хотел? Я же на всякое там… большее не способен. Могу приготовить пожрать — за деньги. Могу подрочить — в качестве ответной услуги за дрочку. Со мной, наверное, удобно, на таких-то условиях. Всё чётко и понятно.       Только мне не понятно ничего. Ни почему я действительно старался, когда готовил ему, ни почему позволил ему сегодня… нет, сам хотел с ним… хотел его…       Но быть просто одним из многих — не хотел.       Толпа густеет на переходе, и я отползаю в сторону. Мне бы сейчас очки тёмные на пол-лица и маску на вторые пол-. Все бы сразу понимали — больной. И дурак, судя по всему — в солнечных очках под такими тучами расхаживать.       Смешно, конечно. Потому что недалеко от правды: только на всю голову больной придурок мог сначала наорать, потом затащить в постель, а потом позорно сбежать, не сумев выдавить из себя хоть какое-нибудь объяснение. Хэ наверняка так и думает. Если не ещё хуже… Решит ещё, что я на него серьёзно запал!       А я нет. Не запал. На его тёплые ладони, жаркие взгляды. На то, как он закидывает руку мне на плечо — при всех, не стесняясь, не сторонясь. На то, что он защищал меня. На его, ну надо же, доброту. На ту нелепую встречу утром у моего дома. На «я волнуюсь», на «очень вкусно», на «ты мне нужен, Мо» — и на его желание пробиться ко мне через все «не хочу-отвали-убери руку», такое яркое, сильное, будто я и правда этого стою…       На всё это не запал. Нет.       Так что нечего думать о Хэ. Пошёл он…       …В маленьком магазинчике темно и душно; пахнет пылью. Отдел с алкоголем прямо тут, у входа, ровные ряды бутылок поблёскивают в свете ламп. Обычно я прохожу мимо них быстро, не оглядываясь, потому что ну его на хрен. Даже когда в компании, крутящейся вокруг Змея, устраивали попойки, я в них не участвовал. Только смотрел, как напиваются все вокруг, и думал: я — никогда. У меня и без того с самоконтролем такие проблемы, что страшно порой становится. Мне этого не надо.       А теперь стою, пялюсь на дешёвое пойло и думаю: может, это действительно хоть как-то, хоть ненадолго помогает?..       Не знаю, не знаю, не знаю! Пальцами зарываюсь в волосы, потом — по шее, потрогать пластырь, удержаться и не содрать… В собственном теле вдруг неуютно, и ведь не то чтобы произошло что-то из ряда вон выходящее. Ну, возникло лёгкое недопонимание между двумя… парнями. Подумаешь. Бывает. И совсем непонятно, почему так хреново, откуда этот позорный стыд, ненависть к себе, почему хочется, чтобы все мысли вон, чтобы всё сдохло, вытравилось этиловым спиртом, хотя бы на время…       Терять мне всё равно нечего. Да, на пару дней показалось, что что-то есть… такое, что я ещё могу потерять. Ну, раз я вроде как нравлюсь Хэ. Он-то точно на что попало не повёлся бы. Но раз я нужен ему, лишь чтобы разбавить череду миленьких девочек… Странно, конечно, но что ж. Тем, кто питается в дорогих ресторанах, иногда хочется навернуть дешёвой лапши.       Жирная муха врезается мне в щёку и с жужжанием взвивает к потолку; продавец на кассе громко листает журнал. Гудят лампы. И в голове звенит… Пьяница из меня, конечно, никудышный. Неопытный. Вот что это вообще? Чего ожидать от той, зелёной с чёрной этикеткой, бутылки? А от этой, прозрачной с красной? От мутной, с коротким горлышком?..       Ладно. По крайней мере, я вижу цены.       Надо только присесть на корточки, спрятаться за полками с какими-то консервами; рюкзак на пол. Мелочь в боковом кармашке — на проезд, её не трогать. Но я на неё и не рассчитывал. У меня же есть кошелёк той старушки! Напиться на украденные деньги — отличный штрих, именно им и нужно закончить этот день. Хорошо, что не истратил их раньше…       Но рука немеет, стоит коснуться кошелька. Он оранжевый, тёплый, потёртый слегка, а сшит криво, толстыми нитками. Такой не купишь в магазине, наверное, какая-нибудь внучка сделала и подарила. Это всё чушь, конечно, это совсем не важно, важно, что внутри мелочь позвякивает, хрустят купюры, потяни за замочек — и вот они, деньги, бери и трать хоть на зелёную с чёрной, хоть на прозрачную с красной…       И нет. Не могу… Ну не могу же! Да какого ж хрена я такой слабак?!       Кошелёк падает из рук обратно на дно рюкзака. Я заваливаю его тощими мятыми тетрадями без ставших самолётами листов, учебниками, в которые давно не заглядывал, прячу глубже, дальше от меня, пусть потеряется совсем, чтобы будто и не было его!..       Телефон вибрирует коротко и внезапно — я вздрагиваю. Страшно, что звонит мама, что ей что-то вдруг понадобилось, и мне придётся вернуться домой, но на экране пять пропущенных и смс от Хэ: «Да возьми ты трубку!!!»       Ага. Давай. Поори на меня ещё.       Ставлю на беззвучный. Продавец провожает меня подозрительным взглядом, когда я иду к выходу, косится на болтающийся за спиной рюкзак, но ничего не говорит. Вид у меня, наверное, такой. Необщительный.       На улице темно для такого времени, ветрено, холодно… Погода портится. Может, всё-таки домой? Хотя нет. От ветра и холода можно спрятаться под кофтой, в темноте можно спрятаться самому, а вот от себя дома, в одиночестве, спрятаться не получится. Чтобы провернуть такой фокус, нужно основательно надраться.       Так что я знаю, куда. Знаю, где взять деньги. Тут близко: всего три станции на метро, а если по земле, дворами — ещё быстрее. И я иду, толкаясь, отплёвываясь и огрызаясь, собирая на себя гневные окрики. Шпана, придурок, куда родители смотрят… Ничего нового, всё моё, родное. Привычное.       А то, расслабился, блядь, посмотрите!       Знай своё место, Мо Гуань Шань.       …Возле нужного дома решительность куда-то пропадает. Застреваю на подъездной дорожке; идея прийти сюда с каждой секундой кажется всё более идиотской, и спасает её лишь то, что это — мой единственный вариант.       Камушки на дороге мелкие и пылью пачкают пальцы. Я сижу на корточках, рассматриваю их, собираю сначала белые, потом серые, потом чёрные… Вместе с ними набираюсь смелости. Морально готовлюсь к тому, что ещё один человек сейчас доступно покажет, как сильно я ему, в общем-то, на хрен не сдался…       — Ну и что ты здесь ошиваешься?       Знакомый спокойный голос раздаётся за спиной, когда очередная охапка гравия перестаёт помещаться в руке, и я, кажется, рад его слышать.       — Привет, Шэ Ли.       — Ты собрался кидать камушки мне в окно? Очень романтично… Всё-таки решился позвать на свидание?       Он стоит за забором, упирается лбом в толстые кованые прутья. Только руку ко мне просовывает и пальцем так, мол, подойди. Ухмыляется, и как всегда, когда он делает это, приближаться к нему не хочется, но я всё же подхожу; опомнившись, разжимаю пальцы — гравий сыплется в траву — и вытираю ладонь о штаны.       Змей смотрит мне в глаза не моргая. Потом ниже, протягивает руку…       — У тебя засос, — говорит, коснувшись указательным моей шеи.       И в этом месте, слева, над ключицей, сразу становится горячо. Будто к коже снова прижимаются сухие, шершавые губы Хэ; жар разливается по лицу, опускается на шею, а взгляд Шэ Ли скользит вдоль ворота и чувствуется как холодный, тонкий язычок змеи. Он словно пробует меня на вкус, в совсем не приятном смысле, и я закутываюсь в кофту, хочу застегнуть её до конца…       Шэ Ли не позволяет. Он медленно тянет замок вниз, опять с насмешливой улыбочкой на губах, и я опускаю руки, уговаривая себя: не дёргайся.       — Кто тебя так потрепал? — а вот в голосе Змея насмешки нет; от прикосновения холодных пальцев к шее пробивает дрожь. — Твой дружок? Поссорились, голубки?       Кулаки сжимаются сами собой. Я смотрю на его браслет — часть бусин всегда скрыта за запястьем, и мне, наверное, никогда не узнать, сколько их там на самом деле. Досчитываю до девяти… и всё равно хочется ему врезать. Хорошо, что я давно убедился: драться с Шэ Ли — заведомо проигрышная затея.       Плохо, что я убедился в этом на своей шкуре.       В первую же свою попытку на кулаках объяснить Змею, что нехуй так высокомерно на меня смотреть, я узнал: у него отсутствует чувство самосохранения. О чувстве сохранения противника и речи не идёт — Шэ Ли знает, что даже если он кого-нибудь прибьёт, семейка его отмажет. И все, его окружающие, это знают.       А Хэ всё равно на него полез…       Да что такое! Не думать о нём, ну пожалуйста…       — Если ты пришёл, чтобы загадочно молчать, то у меня нет на это времени. — Змей шепчет — шипит — устало. Вздыхает, медленно прикрывая глаза, отталкивается от забора…       Я хватаю его за футболку.       — Нет! — выкрикиваю; тише: — Подожди. Я… эм… — и совсем тихо: — Шэ Ли, одолжи мне денег. Я отработаю.       Змей прищуривается: он, кажется, удивлён. Медленно разжимает мои пальцы, отбирает край футболки, наклоняет голову. Зябко передёргивает плечами — надо же, мёрзнет, а я иногда забываю, что он теплокровное существо — и спрашивает серьёзно:       — Сколько?       Порыв ветра почти заглушает этот вопрос и швыряет мне в лицо пыль. Брови сами собой сходятся к переносице. А сколько? Самое дешёвое пойло в том магазинчике, запрятанное в угол на нижней полке, стоило десятку. Но бутылки были какие-то маленькие…       — Двадцать юаней, — неуверенно отвечаю я.       Шэ Ли криво усмехается.       — Зачем тебе? — спрашивает он, снова прижимаясь лбом к забору. Как голодное животное в зоопарке. Только в клетке почему-то ощущаю себя я. — На мороженое не хватает?       — Напиться хочу.       — Напиться на двадцать юаней? Ха, а ты отчаянный парень.       И снова эта насмешка… Да что с Шэ Ли такое? Обычно он не сильно горит желанием поболтать со мной, говорит строго по делу, и как раз это мне в нём и нравится.       А сегодня…       Сегодня он ещё более непонятный, чем обычно. Смотрит с интересом, говорит лишнее и как будто не спешит от меня отделаться. Или, может, просто не верит, что я долг верну?       Если так, то его понять можно…       — Ладно. Забей, — смиренно отмахиваюсь я. И уже разворачиваюсь, но не успеваю сделать и шага, как меня с силой дёргает назад. Пальцы сжимают воздух, а я только зажмуриваюсь, потому что сейчас будет больно, сейчас точно приложусь затылком о железные прутья…       И затылком падаю на что-то тёплое и мягкое.       — Бум, — лениво бормочет Шэ Ли, отпуская меня. Его ладонь, пройдясь по ёжику волос, соскальзывает по шее вниз и сползает мне на плечо; пальцы сжимаются. — Стоять.       Голос звучит недовольно, и перечить не хочется.       Когда Змей уходит, я так и остаюсь стоять, впечатанный спиной в холодные прутья. В груди что-то тревожно ворочается. Шэ Ли не должен был обращать внимание на засос — мало ли кто мне его поставил; на порванную футболку — мало ли где я её порвал; и на меня в принципе. Он должен был дать мне денег, сказать, что вернуть надо с процентами, и забыть о моём существовании до момента, пока я ему не понадоблюсь. А он «поссорились, голубки»… Ему-то какое дело?       Но разобраться в мотивах Змея я не успеваю. Услышав шаги за спиной, оборачиваюсь — и хмурюсь. Шэ Ли накинул куртку; в руке у него бутылка чего-то явно дороже двадцати юаней.       — Держи, — говорит он, протягивая её мне.       Я качаю головой.       — Я за это не расплачусь, — и на полшага назад отхожу. Шэ Ли нетерпеливо дёргает кистью.       — Бери. Угощаю, — бросает нетерпеливо и, когда я всё-таки забираю бутылку, добавляет: — И отойди в сторону.       Как только я отхожу, становится ясно — помимо всех остальных странностей, Шэ Ли сегодня, видимо, ещё и не в настроении ходить через ворота. В два шага разбежавшись, он цепляется за узорную окантовку забора и перемахивает через него.       — А теперь пойдём, — говорит, выпрямившись передо мной.       И, не оборачиваясь, уходит вперёд.       …Идём мы долго. Сначала по прямой, потом направо, потом Шэ Ли сворачивает на узкую лестницу, вниз, снова направо, и ещё раз. Он идёт молча, совсем не торопясь, впереди, я — следом, в паре шагов. Считаю ступени; запоздало думаю, что зря, наверное, к нему пришёл…       — Стоп. — Шэ Ли касается пальцем моего лба, и я, чуть не споткнувшись, отступаю на шаг.       Он садится на низкую деревянную скамейку, ровно посередине.       — Можешь начинать, — говорит, похлопывая по месту рядом с собой.       Я сажусь на самый край, но это всё равно лишь чуть дальше его ладони. Неуютно… Странное место, словно упал на дно бетонного колодца. С двух сторон густые кусты и стены, с третьей — ржавая трансформаторная будка и крутая лестница, впереди — стена, расписанная граффити: осыпающийся вместе со штукатуркой пляж, море, солнце… Где-то над нами, в вышине, воет ветер, шумит в кронах софор, а здесь, внизу, тихо. Даже слишком — молчу я, молчит Шэ Ли. Он смотрит вверх, замер, и лишь размеренно постукивает пальцами по выкрашенным тёмным лаком доскам. Непонятный жест. Нервный и спокойный одновременно.       Мне неспокойно. Глубокий вдох комом застревает в горле. В замкнутом пространстве снова наваливает духота, будто нарисованное солнце и правда палит. Бутылка быстро нагревается под моими пальцами; то, что внутри, кажется, тоже тёплое. Этикетка… вроде бы это французский? Среди всего непонятного разобрать получается лишь число «40» — это, наверное, значит, что напьюсь я быстро.       И да, Змей прав. Пора бы уже начать.       С крышкой и пробкой я расправляюсь в несколько секунд, а потом долго пялюсь на горлышко. Пить со Змеем из одной бутылки не хочется — он, может, вообще ядовитый, не зря же ему дали такое прозвище? — но когда я всё же перебарываю себя и протягиваю её, он качает головой.       — Нет, — отвечает, не глядя на меня, — я не буду.       Становится ещё неуютнее: раз не будет, зачем сидит тут со мной?       — Если что, я, в общем-то, в компании не нуждаюсь…       — Прогоняешь?       Шэ Ли наконец оборачивается. Он странно выглядит в сумерках, будто кто-то прибавил контрастность — слишком белые волосы, слишком жёлтые глаза на фоне смуглой кожи… и всё это слишком близко.       Поэтому теперь отворачиваюсь я. Очень хочется ответить «да, прогоняю», так что затыкаю себе рот бутылкой. Первый глоток застревает в горле и чуть не проливается носом. Жжёт, и совсем не вкусно… так и должно быть? Ещё и Змей не моргая следит за каждым моим движением, и я чуть не давлюсь, на глаза наворачиваются слёзы, но всё же глотаю.       И в тот же момент он начинает говорить:       — Мы, помнится, в прошлый раз не закончили…       Ветер осыпает нас листьями. Я зажмуриваюсь; второй глоток идёт легче.       — …я так и не услышал от тебя ответа.       Ладони становятся влажными. С прошлого нашего разговора прошло достаточно времени, чтобы найти кого-нибудь на ту работёнку. Зачем ему именно я?!       Вопрос, наверное, читается у меня во взгляде. По крайней мере, как только я открываю глаза, Змей ловит его и наклоняется ближе.       — Ты шуганный, ты не попадёшься, — говорит он. — Как раз для тебя работка, и не пыльная, не кровавая. Отдохнёшь от синяков. — В его голосе звучит чуть ли не забота, и мне очень хочется уйти. Потому что я уже знаю, чем оборачивается забота этого человека.       — Мне лучше пыльную, Шэ Ли. И синяки.       — Самому не надоело морды бить за копейки?       — Нет.       Змей усмехается, и я делаю ещё глоток. Кажется, становится холоднее — быстро замерзает горлышко бутылки. А мне жарко. Настолько, что я расстёгиваю кофту, наплевав на засос, на порванную футболку, на то, что Шэ Ли опять на них пялится.       Вернее, нет. Не так. Он оценивающе, задумчиво их разглядывает.       — На это любой идиот годится, — продолжает, снова подняв взгляд на моё лицо. — У нас таких бугаёв много. А ты умный.       — Издеваешься?       — Нет. Смышлёный. А вот в драке уступаешь — хлипкий больно. Тощий. — Змей на секунду замолкает и вдруг продолжает тише, совсем шёпотом: — Мне на тебя смотреть больно после каждой потасовки.       Он улыбается, и вот на это точно больно смотреть. Отворачиваюсь… Зря я сюда пришёл. Понятия не имею, что происходит, но точно что-то ненормальное. А Шэ Ли придвигается ближе: и без того небольшое пространство начинает казаться ещё теснее.       — Жалко, потому что ты мне нравишься, — поясняет он, дёргая меня за рукав.       — Нравлюсь? — я поворачиваюсь и шумно сглатываю. Спохватившись, глотаю — ещё порцию явно слишком дорогого для такого отвратного вкуса пойла. Чувство такое, словно заставляю себя выпить лекарство.       — Да, нравишься, — как ни в чём не бывало продолжает Змей. — Ты как будто в любой момент готов броситься в самое пекло. Отчаянный… Жалко будет, если однажды кто-нибудь проломит тебе голову.       — А если я попаду в тюрьму, значит, не жалко?       — Хм… А ты не попадайся.       Закинув руку на спинку скамейки, он закуривает. Сладкий вишнёвый запах его сигарет забивает ноздри, во рту привкус каких-то пряностей, и от всего этого вместе тошнит. Не попадаться… Наверное, я действительно это могу; наверное, это действительно легче, чем бить морды. Вот только…       Вот только Тянь такое точно не одобрил бы, да?..       Злость охватывает внезапно. Не на Хэ — на себя. Он-то ни в чём не виноват, он же сразу сказал мне: ничего не значит, гормоны, только постель, — а я…       А я размечтался.       Жадный, до кашля, глоток ощутимо проваливается в пустой желудок. Ну конечно, привет, Хэ, чтоб тебя, Тянь… Я идиот, если надеялся, что рядом с Шэ Ли перестану о тебе думать. Нет, я обязательно перестану, но, может, не сегодня, может, потом…       Просто не верится, что прошло всего несколько часов с момента, когда мы с ним играли в баскетбол. Когда он смотрел на меня так, что я чуть не забыл, зачем мы вообще стоим на этом поле, чуть не забыл, что за нами наблюдают. И о том, что это Хэ-ёбаный-Тянь, со всеми прилагающимися к этому осложнениями: наплевав на приличия, дрочить в кинотеатре — в стиле Хэ; наплевав на здравый смысл, упрямо тащить кого-то вроде меня к себе домой — в стиле Хэ; наплевав на меня, любезничать с очередной-чёрт-подери-мне-её-даже-жалко — о да, в его грёбаном стиле…       …обнимать бережно, но крепко, долго, исступлённо гладить, ласкать так ошеломляюще, потрясающе чутко, что кружится голова, что на глаза наворачиваются слёзы — не в его стиле. Я такого не ожидал — и потому оказался беззащитен. Не успел выпустить шипы. И когда он совсем обнаглел, засунул пальцы мне в рот — покорно сдался. Надеялся: будет не так, как в первый раз, Тянь не будет таким… Тянем. Куда-то исчезло смущение; я представлял, как он скользнёт в меня пальцем, потом вторым, разведёт их внутри, растягивая, подготавливая. И пусть даже сначала будет больно, я потерплю, потому что он сделает это — и на этот раз я не испугаюсь, я скрещу ноги у него на пояснице, притяну его к себе, обниму изо всех сил, и мне будет хорошо, хорошо, хорошо… нам будет хорошо…       — Эй! — Боль, жгуче полоснувшая по загривку, отзывается дрожью во всём теле. — Ты чего? — и я вскакиваю. Мир странно накреняется.       — Ты мне так и не ответил, — говорит Шэ Ли. Одной рукой он держит меня за край кофты, тянет обратно, на скамейку, во второй — содранный с моей шеи пластырь. Я прижимаю ладонь к ссадине на выпирающих позвонках, краем мысли вспоминаю, как в последней драке меня совсем не ласково приложили о стену, и только потом замечаю, что уже совсем стемнело. На землю ярко просыпаются искры — Змей тушит бычок о край скамейки.       Спасибо, что не об меня…       — Ты не ответил, — повторяет он.       И я, ну… я, кажется, киваю.       Несколько секунд Змей молча сверлит меня взглядом.       — Ага, — бросает он потом, щёлкая зажигалкой; взблёскивают кольца на среднем и безымянном, — ага… А что твой дружок? Хэ Тянь. Он не будет против? Мне, знаешь ли, с разбитым носом не понравилось ходить…       — При чём тут Хэ Тянь? — перебиваю я. Спохватившись, добавляю: — И он мне не дружок.       Но Шэ Ли лишь усмехается:       — Он явно считает иначе.       — А ты так хорошо понимаешь, что он там считает?       — Хм-м… Думаю, да. — Он задумчиво кивает, пальцами отбивает рваный ритм по спинке скамейки, прямо за моей шеей, и я невольно вжимаю голову в плечи. — Ведь мы с Хэ Тянем не так уж и отличаемся.       — В к-каком ещё смысле?       Над нами зажигается фонарь. Мигает пару раз, гудит, медленно разгораясь. Вокруг лампочки сразу начинает виться мотылёк.       Голос Шэ Ли звучит глухо и вкрадчиво:       — Ты вообще много знаешь о нём? О его… семье, связях?       Под его жёлтым взглядом я вспоминаю о бутылке. Делаю глоток — необходимые пара секунд, чтобы придумать ответ. Что я знаю… Да целое нихрена. Нет, я в курсе, что Хэ Тянь — богатенький мажорчик, всеобщий любимец, примерный ученик и способный спортсмен. Но это о нём знает каждый.       О! Зато не каждый знает о тех парнях, с которыми я видел его тогда, в городе. Тянь обещал зашить мне рот проволокой, если вздумаю о них болтать — на шутку это не было похоже совершенно. И выглядели они так, что как только я увидел их, сразу понял: так выглядят неприятности. А мне не нужны неприятности.       И Хэ я их, несмотря на всё наше… недопонимание, доставлять не хочу.       — Ничего не знаю. С чего бы мне, — ответ, как мне кажется, получается вполне искренним.       — Да? Мне казалось, ты довольно близко к нему подобрался, — но Шэ Ли мне явно не верит. Он подсаживается ближе, наклоняется к моему лицу, шепчет: — Ну же, скажи на ушко: что ты знаешь о Хэ Тяне, Мо?       Фонарь некрасиво подсвечивает его лицо — резкие тени делают Змея старше.       Страшнее.       — Ты странно себя ведёшь. — Я пытаюсь отстраниться, но он щёлкает пальцами у меня над ухом, и замираю.       — Стра-анно, значит… — тянет он. — Хэ ведёт себя с тобой по-другому? — и сразу, не дожидаясь ответа: — А ты чего совсем не пьёшь? Давай я тебе помогу.       — Какого!..       Возразить ничего не успеваю. Шэ Ли отбирает у меня бутылку, подносит к моим губам, прижимает холодным горлышком. Увернуться не получается — ледяными пальцами он обхватывает мой затылок, вцепляется в волосы, тянет, и я запрокидываю голову, нелепо взмахивая руками. Отталкивать Змея страшно, сладко-горькая жидкость льётся мне в рот, стекает по губам, по шее, на кофту, ворот намокает и становится противно-холодным, а я глотаю спешно, залпом…       — Вот, так дело быстрее пойдёт. — Шэ Ли отпускает меня, только когда я захожусь кашлем. Горло горит от влитого в него алкоголя. — Эй, куда собрался?       — Мне надо отлить. За ручку отведёшь? — свой голос, грубый и обвиняюще-обиженный, я слышу словно со стороны; Шэ Ли со своей стороны просто обязан мне за такой тон врезать. Но он лишь вздыхает. И даже убирает руку с моего плеча.       Когда я встаю, Змей снова закуривает: сладкий дым плотным облаком тянется за мной. Пахнет вокруг травой и вишней — надо же, такой укромный угол, и не зассан. Наверное, эту скамейку облюбовали не алкоголики, а влюблённые парочки.       Может, и Шэ Ли сюда кого-нибудь приводил?       Представить Шэ Ли любовно воркующим с кем-нибудь не получается, он представляется скорее маньяком, затащившим сюда очередную жертву… Земля под ногами раскачивается, и каждый шаг приходится контролировать. Да-а, судя по всему, «лекарство» начало действовать. Вот только я не чувствую никакого трепета от осознания того, что в первый раз напился, не кажусь себе взрослым, крутым или ещё что-то в этом роде. Меня клонит в сон, и мысли путаются, и не хочется возвращаться к Шэ Ли, а хочется к Тяню, в его квартиру, возиться с едой, под его взгляд. Когда он присматривает, не страшно…       Видимо, лекарство совсем не помогает. Мне достались только побочные эффекты.       Значит, и смысла продолжать приём нет.       — Шэ Ли, слушай, мне, наверное, хватит…       Вернувшись, я застаю Змея с телефоном в руках. Залитый алкоголем мозг думает неохотно: что-то меня напрягает, что-то не так, но я успеваю убрать бутылку со своего места, сесть, покачать её в пальцах — ещё много осталось… — и лишь потом понимаю.       У Шэ Ли в руках мой телефон. А рядом — мой рюкзак. Расстёгнутый.       — Шэ Ли?       — Я хотел узнать время, — задумчиво тянет Змей и вдруг улыбается, мельком взглянув на меня, — а тут сколько непрочитанных смс…       — Что?.. Отдай!       Мы вскакиваем одновременно. Телефон Шэ Ли держит на вытянутой руке — не достать! — а другой хватает меня за плечо.       — Сядь, — говорит, — чего ты так разволновался? — и давит, давит, прижимает меня к скамейке.       В груди словно что-то обрывается.       — Догадываешься, от кого они? — продолжает Змей. — От того, кто тебе… хм-м… «не дружок» — так, кажется, ты сказал? Очень интересно…       — Шэ Ли. Не надо.       — А то что? — он поднимает брови, и я судорожно сглатываю. Сказать нечего. — Та-ак, что тут у нас… «Ты где?», «Где ты?», «Да где ты чтоб тебя черти драли?!», скука… О, смотри, а потом кое-что полюбопытнее.       Экран телефона подсвечивает лицо Шэ Ли холодным белым, и его кожа кажется непривычно бледной. Змей улыбается — улыба-а-ается, — медленно так растягивает губы, будто заставляет себя. Он всё ещё держит меня, вцепился до боли, хотя я уже не дёргаюсь. Сил почему-то нет. Только и могу, что безжизненно, едва слышно выдохнуть:       — Что там?       — Кхем, — Шэ Ли прочищает горло, как перед выступлением, но продолжает всё равно безразлично-отрешённым тоном: — «Шань, я понимаю, что ты подумал, но, поверь, с той девушкой…»       — Отдай телефон!!!       Крик теряется в вое ветра; сорванные порывом листья софор сыплются нам на головы. Один застревает в волосах Шэ Ли.       — Или вот ещё. — Он достаёт его, растирает в пальцах… — «Если ты отказываешься со мной разговаривать, я напишу тебе то, что хотел сказать. Шань, ты мне действительно нравишься…»       — Шэ Ли, пожалуйста…       — Тсс, — шипит на меня Змей, — перебивать невежливо. Так вот, «…нравишься. И это не какое-то постельное "нравишься", мне нравится даже просто обнимать тебя или на тебя смотреть…» — Он поднимает на меня взгляд: — Вау. И давно это с ним? Что же ты раньше не рассказал, мы могли бы извлечь из этого выгоду…       — Заткнись!!! — Я едва не захлёбываюсь яростью. Бутылку сжимаю так, что кажется, сейчас сверну ей шею. — Прекрати! — и, извернувшись, слетаю со скамейки; звон битого стекла слышится словно издалека. — Даже не думай навредить ему!       От крика перехватывает дыхание, сердце бьётся в горле и душит. А Шэ Ли спокоен. Он рассматривает меня, наклонив голову, потом опускает взгляд на мою руку. Я тоже — и вижу то, что осталось от бутылки, горлышко с торчащими осколками. Рядом, на скамейке и на асфальте, лужа — она кажется чёрной, только жёлтым бликует в свете фонаря битое стекло. Я смотрю на него, смаргиваю, снова смотрю на Змея — он стоит с моим телефоном, играючи прокручивает его в пальцах…       — И что же ты сделаешь, малыш Мо? — ухмыляется, подходя ближе. Мои пальцы словно окаменели — не разжать, не отпустить это острое, опасное, но я же не хочу, я же…       Холодная капля падает мне на кончик носа и разлетается брызгами. Дождь начинается несмело, тихо барабанит по листьям, прохладой касается горящих щёк — и у меня сами собой разжимаются пальцы. Горлышко звонко падает на асфальт.       — Ничего. Я ничего не сделаю.       Небо озаряется ярко-фиолетовой вспышкой, через пару секунд где-то далеко гремит гром. Тяжёлая капля падает мне за шиворот, стекает по спине, а у Шэ Ли закручиваются влажные волосы.       Он подходит ко мне, близко-близко, и роняет телефон в карман моих штанов.       — Свободен… — говорит, наклонившись к уху, — пока. Смотри не промокни.       И дождь, точно по его сигналу, начинает лить сильнее.       …Стоя под пластиковым козырьком, прислонившись к шершавой двери какого-то магазинчика, промокший до нитки и с разрядившимся телефоном в руках, я понимаю: мир меня точно ненавидит.       И я разделяю его чувства.       Молния прорезает небо под аккомпанемент грома — гроза бушует прямо над головой. Мокрая одежда облепила тело как вторая кожа, и пальцы мелко дрожат, когда я убираю телефон в рюкзак, и никак не успокоиться, всё мерещится по кругу: бутылка в руке — разжимаю пальцы — падает на асфальт — сжимаю — и снова ощущаю горячее стеклянное горлышко во вспотевшей ладони…       Страшно. В последний раз я чувствовал эту промозглую, тревожную вибрацию в груди, когда ударил камнем Чжаня Чжэнси. Тогда у меня тоже вдруг затряслись руки, пальцы сами разжались, дыхание перехватило. Моих «дружков» и след простыл, когда тёмные, красные капли пролились на асфальт, а я сначала не понял, что это, откуда они; когда понял — отшатнулся, но сразу бросился обратно, к Чжаню, всматривался ему в лицо, пытался зажать рану. Цзянь И оттолкнул меня с такой силой, что я не понял, почему Чжэнси вообще решил его защищать. Они оба спешно ушли, рядом остался один Хэ. Он разглядывал меня так проницательно и пристально, что я, поймав этот его взгляд, принялся разглядывать свои окровавленные руки. И с места не мог сдвинуться…       Страшно.       Вдруг, если бы я что-то натворил, Хэ стал бы всегда смотреть на меня так же?       Ливень, всего в полуметре от меня, обрушивается на город стеной. Я делаю шаг вперёд — и сразу же отступаю обратно. Тяжело приваливаюсь к двери — перед глазами плывёт, движения получаются неловкими и размашистыми, а ещё тошнит, и желудок болит… Но мне надо в метро. Надо в метро, и плевать, что дождь, и плевать, что я там буду мокрый, пьяный и в рваной футболке, плевать на косые взгляды. Я ведь слышу, как в школе меня за глаза называют рыжим нищебродом — даже когда я чистый, сухой и футболку с утра погладил. И ничего.       А сегодня это будет более чем заслуженно.       Вот и отражение в витрине со мной согласно. Синяки под глазами, волосы прилипли ко лбу, взгляд мутный, и морщины между бровями глубокие, почти чёрные в резком свете фонаря. А если попытаться улыбнуться?..       Попытка растянуть губы заканчивается тем, что хочется разреветься. Громко и обиженно, как в детстве. Губы уродливо искривляются, скулы сводит — я будто пытаюсь оживить давно сломавшийся механизм. В фиолетово-белой вспышке молнии лицо выглядит бледным и неживым.       «Ты мне правда нравишься…»       За что, блядь? Хэ Тянь, ты ослеп?..       Громкое монотонное ш-ш-ш, напоминающее помехи на старых телевизорах, оглушает — уши словно заложило, и от этого ещё больше тошнит. Липкая, вязкая, приторно-пряная слюна обволакивает рот, плёнкой покрывает язык, и, нетвёрдо шагнув вперёд, я запрокидываю голову. Пью дождь — капли бьют по губам, щекам, языку, по закрытым векам… бьют сильно, хлёстко, но я терплю. Надо набрать побольше, опустить голову, проглотить — и снова. Хорошо…       Очередная вспышка заставляет вздрогнуть: темнота за веками краснеет, от неожиданности я давлюсь дождём, открываю глаза — и меня ослепляет дальним светом фар. Окатывает холодной водой; я отскакиваю, чуть не валясь с ног, на автомате показываю фак и сам не понимаю, что кричу — язык не слушается, крик тонет в громе.       Водителю плевать. Водителю тепло и сухо. А по мне вода стекает ручьями, хлюпает в кедах, от холода зубы стучат и внезапно хочется курить. Горький дым, кажется, мог бы меня согреть… или так кажется, потому что он напоминает дыхание Хэ? С Хэ тепло, жарко: его руки горячие, губы горячие, и от каждого прикосновения так горячо в груди…       Только я всего этого не заслуживаю. Не заслуживаю, чтобы меня встречали, провожали, обнимали. Вот почему мне легко с Шэ Ли — он относится ко мне так, как нужно; его мнение обо мне ближе всего к верному. «Если отступишься, ты будешь просто жалок», — сказал он тогда. А я что? Я отступился. Более того — за меня заступились. Чжань — такой серьёзный и рассудительный; Цзянь — наш солнечный, мать его, лучик…       Цзянь И и Чжань Чжэнси. Интересно, что они сейчас делают? Уж точно не шляются под дождём по набережной, пьяные и растерянные, но, может, несмотря на то, что мы такие разные, я мог бы со всеми ними, ну… подружиться? Они спасли меня. Отмазали от вылета из школы. А Хэ… он дрался за меня с Шэ Ли, а теперь я его подставил, пусть не специально…       Ну почему всё так сложно? Почему от меня одни проблемы? Почему мне кажется, что всем было бы лучше, если бы меня не было?       Синяя табличка, белые буквы, здравствуй, метро, я до тебя дополз. Теперь двадцать минут позора — и я дома. Мама встретит меня на пороге, посмотрит удивлённо, сразу обхватит себя за плечи, как всегда, когда волнуется. А я скажу: мам, я напился. Да, я хотел, как взрослый. Только взрослые чувствуют себя от этого, кажется, сильными и смелыми, а я слабый, и мне страшно.       И я опять тебя расстроил.       И футболка, мам, смотри, порвалась…       Останавливаюсь, покачнувшись. Мутит так, что хочется лечь прямо на асфальт; желудок точно выкручивается наизнанку. Нет, я не могу домой в таком виде, ну не могу же!..       Дождь заканчивается резко, будто кто-то там, в вышине, повернул выключатель. Город после ливня слишком яркий, в нём в два раза больше огней — настоящие и отражения на мокром асфальте, — их свет режет глаза, и я отворачиваюсь к реке. Она чёрная. Спокойная. Успокаивающая. Слегка рябит от мелкой мороси; на той стороне мерцают зарницы.       Пахнет озоном. Я глубоко вдыхаю, отлепляя воротник от загривка — ссадину щиплет, — и пальцами провожу по шее. Кожа холодная, скользкая, как лягушачья, зато внутри у меня всё горит и что-то горячее течёт по щекам.       Надо остыть.       Отделяющие реку от дороги перила узкие и низкие, по пояс; перегибаться через них в моём состоянии — плохая идея, но когда мне в голову приходили хорошие? Балансировать едва получается — всё качается в глазах, или это я качаюсь?.. — но вода внизу такая притягательная, такая невозмутимая, что в эту тихую глубину невозможно не всматриваться. Она затягивает… А если упаду? Я умею плавать?       Не помню, в голове бардак. Желудок скручивает невыносимо жарким спазмом, и мне бы хоть ещё один холодный глоток… может, попить из реки? Спрыгнуть на бетонный откос, зачерпнуть горстью, а если сорвусь — какая разница, и так весь мокрый, да и там не глубоко, правда ведь, не глубоко?.. И на улице как раз темно, людей нет, машин нет, надо только рюкзак скинуть на асфальт — там телефон, жалко его, подарок на день рождения, — и можно залезать на перила… скользко! Чёрт, как же скользко, и пальцы онемели от холода, но нужно спешить, спешить, пока никто не появился, не увидел меня и не отругал… а рюкзак? Вдруг вернусь, а его украли?       А я хочу возвращаться?..       В воде, безмолвной и чёрной, будет так спокойно…       Неожиданно-отчётливая мысль хватает за горло. Не даёт вдохнуть; мышцы сводит, в ушах звенит, гудит, всё громче, громче, и резкий окрик едва пробивается через низкий гул. Этот голос… он ведь мне слышится, да? Конечно слышится, он не может быть реальным, но я же слабак: я пытаюсь обернуться, пытаюсь поверить в него; нога срывается, пальцы скользят по холодному металлу, уцепиться не получается, не получается!..       И лишь руки, что обхватывают меня поперёк живота, не дают мне сорваться вниз.