Смотри на меня

      …Как будто током ударило. Встряхнуло на все двести двадцать; я с усилием разжимаю зубы, и слюна пропитывается металлическим привкусом, глотать противно… Щёку прикусил? Какого хрена я вообще проснулся?..       Щёлк — закрылась входная дверь. Коротко звякают ключи, потом знакомо скрипит кожаная куртка, с дробным звуком расстёгиваются какие-то заклёпки — кобура?.. — и шаги слышатся тихие, осторожные, но такие нервирующие в тишине…       А. Вот оно что.       Блядь.       — Можешь не красться, я не сплю.       Я хотел, чтобы мой голос прозвучал раздражённо, но получается сонно и как-то по-детски. Брат усмехается в коридоре:       — У тебя очень чуткий сон. — Вздыхает глубоко, но рвано; кажется, ему до сих больно. — Засыпай, Тянь, ещё рано.       «Засыпай, Тянь…» Строгий, уверенный шёпот, как будто я обязан послушаться; хреново то, что на мгновение этого захотелось. Отличный способ начать новый день с ненависти к себе — понять, что всё это ещё живо для меня и хватает пары обыденных слов, чтобы память снова заставила чувствовать себя ребёнком. Младшим братом рядом со старшим.       Ну хватит. Отвык ведь уже.       От недосыпа подташнивает. Я поднимаюсь на кровати и сажусь, упершись локтями в колени. Кажется, поспешил — голова кружится, и я давлю на виски пальцами: не боли, только не боли… Твою мать, какое же убитое состояние. Сколько там?..       Подсветка на телефоне режет глаза. Я прижимаю его к одеялу, ставя её на минимум, но потом всё равно щурюсь, бездумно пялясь на экран. Что я вообще… А, время. 5:27. В школу вставать через полтора часа, а я больше не усну, и это ну просто охуительно.       А Шань там, наверное, дрыхнет сладко…       Вытянулся на своей жёсткой кровати, взъерошенный, тёплый, спит крепко — делай с ним, что хочешь. И гладкий такой, стройный, гибкий, сам в руки просится. Лежит на животе, тощей задницей кверху, в сползших до неприличия низко штанах или вовсе в одном белье, и сопит в подушку, зажав между ног одеяло.       Завидую его одеялу…       Из постели я вылезаю сразу же, как только чувствую, что устою на ногах. Тело какое-то слабое. Хреново… Ха-ха, ещё бы, в последний раз я нормально спал тогда, дома у Мо, а приехал сюда — и здравствуй, бессонница, давно не виделись. В следующий раз приноси с собой пару банок энергетика, подешевле и позлее, из тех, что почти — наверняка — ядовиты, зато сразу дают в голову и запускают сердце.       А лучше давай без следующего раза.       В квартире темно, только на кухне горит свет, но я туда не иду. Встаю, плечом привалившись к стене, так, чтобы меня оттуда не было видно, потому что Чэн там говорит по телефону, и не то чтобы я подслушиваю…       Ладно. Я подслушиваю. Имею право — в конце концов, он припёрся в мою жизнь, притащил в неё все эти недомолвки, кровь и призрак чужой, чудом пронёсшейся мимо опасности. Ненужные воспоминания откопал — я думал, что похоронил их навечно. Напугал Мо, показав ему ту сторону моей жизни, которую он никогда не должен был увидеть, от которой я так хотел удержать его как можно дальше. А теперь вот. «Кто он? Кто он? Кто он?» — из раза в раз застаёт меня врасплох, потому что к этому вопросу я, наверно, никогда не буду готов — а видя, как стремительно иссякает и без того почти мифическое терпение Мо, и вовсе впадаю в оцепенение…       Да. Думаю, я имею право знать, какого хрена всё это происходит.       Было бы ещё, конечно, что слушать. В кухне в основном царит пропитанная подобострастием тишина, брат издевательски немногословен. «Да. Да. Я вас понял. Да. Сделаю», — вот и всё, надо же, какой услужливый, под кого он так прогибается? Договорив, Чэн начинает греметь посудой, и можно уже не надеяться, что он скоро уйдёт. Я провожу ледяной ладонью по шее: так, спокойно. Спокойно…       В кухню я захожу, почти не скрипя зубами. Чэн варит кофе — в джезве, как всегда, не любит почему-то кофеварки. Говорит, не оборачиваясь:       — Доброе утро.       И в ответ хочется рявкнуть матом. Но я молчу — это Чэн сам и учил меня молчать. Не реветь, не орать, говорил, что невозмутимость бесит сильнее. Не врал, меня вот его холодность сейчас бесит до судорожно сжатых кулаков. Надеюсь, его моя — тоже. Хоть на сотую долю так же, блядь, пожалуйста, мне так унизительно чувствовать, что я один до сих пор переживаю из-за… всего этого.       Что я до сих пор не нашёл способа познакомить свою детскую травму со своим взрослым похуизмом. До сих пор ощущаю, что этот человек разделил мою жизнь на до и после. Беззаботное неведение до той ночи, когда он, в последнее время всё чаще пропадавший, пришёл без единой царапины, но в крови; его рука, которой он отодвинул меня, кинувшегося к нему, пахла сгоревшим маслом и порохом. Отец не удивился, кивнул ему и сказал идти в ванную; меня — непривычно сильно отругал за то, что не сплю. «Ты ничего не видел», — добавил он, доведя меня до моей комнаты. Щёлкнул замок на двери.       Меня никогда раньше не запирали. Я не мог уснуть всю ночь и ничего не понимал.       Понял на следующий день. Это была пятница, и утром все ушли, а меня почему-то не разбудили в школу. Я проснулся сам к обеду, встал, ещё более измученный, чем был ночью, и впервые в своей жизни стал искать в интернете сводку новостей. Нашёл быстро: уличная перестрелка, вмешалась полиция, место оцеплено, ведётся следствие… Пятеро ранены, двое убитых. По неподтверждённым данным — триады что-то не поделили.       Поначалу я даже не смог ничего почувствовать. Всё это воспринималось так, как и воспринимаются обычно подобные сообщения — казалось далёким, ко мне не относящимся, почти нереальным. Сухая информация, за которой не чувствовалось ни крови, ни запаха разгорячённого железа, ни живых людей. За которой невозможно было увидеть Чэна — это же Чэн, он мой старший брат, он герой!..       Мне пришлось долго прокручивать всё это в голове, чтобы смириться. «Люди стреляют в людей. Полицейские — в преступников, преступники — друг в друга и в полицейских.       Ну, что ж. Полицейскую форму мой брат не носит».       Я с ним долго тогда не разговаривал. Вообще-то, ни с кем из них, но с отцом мы никогда не были близки, так что отношения довольно быстро вышли на привычное «ничего». А вот к брату, в каждом взгляде, в каждом слове и движении которого теперь ощущалась ложь, я привыкнуть так и не смог. Мне казалось, что он меня предал. Ему, наверное, тоже что-то такое казалось — он скоро съехал, я до сих пор не знаю, где он живёт, как он живёт, с кем. Пожалуй, и не хочу знать…       От стука кружки по столу я вздрагиваю. Поворачиваюсь на звук: ага, двух кружек. Ну вот на хрена он…       — Какого чёрта ты опять здесь? — спрашиваю я Чэна, игнорируя ту, что ближе ко мне. Стою, сложив руки на груди; по-утреннему знобит, мелкой дрожью насквозь, и хочется глотнуть чего-нибудь горячего, что согреет изнутри, растечётся по всему телу…       Нет. Не буду.       Чэн пьёт свой кофе, игнорируя то, что я игнорирую тот, который он налил для меня.       — У меня работа неподалёку.       — Какая работа?       Молчание. Брат смотрит на меня поверх кружки, потом делает ещё глоток, закрыв глаза.       — И надолго ты сюда?       Ещё один, медленно, не торопясь. Потом держит кружку у лица; над ней поднимается пар, и он смотрит на меня сквозь него. Вторая его рука, та, под которой порез на рёбрах, висит вдоль тела.       — Ты оглох внезапно или онемел?       Сделав ещё глоток, Чэн ставит кружку на стол и устало проводит рукой по шее. Не сводя с меня взгляда. Молча.       — Охуенно поболтали…       «Не выражайся» мне доносится уже в спину. Оно немного похоже на «не уходи», но мне, наверное, просто хочется так думать. Поэтому я ухожу — курить. На голодный желудок, до тошноты и боли в животе, так, как обещал Шаню больше не делать. «Бесишь, блядь, сначала сожри хоть что-нибудь, если уж так хочешь травиться. Иначе буду тебе одни диетические бульоны варить всю жизнь!..»       Он тогда так забавно замялся и покраснел на этом «всю жизнь», ха…       У окна ещё холоднее; за ним — темно. Окна соседних домов не горят, лишь фонари и вывески внизу, и я понимаю, что это утро будет для меня очень долгим. Холодным, тёмным и долгим — я приду в школу и буду чувствовать себя так, словно давно там не был. Отвыкну за эти полтора часа ожидания, пока прозвенит будильник и можно будет снова вернуться к нормальной жизни: принять душ, собрать учебники, поесть, почистить зубы… К привычному распорядку, в котором нет гостей, без предупреждения появляющихся в темноте раннего утра, в то время, когда ничего не должно происходить. В котором эти гости не вешают на крючок в коридоре кобуру. Не варят кофе, топя в пузырящейся помутневшей воде свежесмолотые зёрна ложечкой, зажатой непривычно в пальцах левой руки, потому что под правой — располосованы мышцы, и каждое движение становится болью…       И что ещё у него за работа здесь «недалеко»? Он же ранен, причём там, где рабочая рука. Или он теперь одинаково хорошо стреляет и правой, и левой?       Чэна с пистолетом в руках вспоминать не хочется, но образ назойливо завис перед глазами, словно отражение в тёмном стекле. Я не раз видел брата с оружием — он учил меня стрелять. Мне нравилось, да и какому мальчишке не понравилось бы стоять в огромных наушниках, в полумрачном тире, с изрешечёнными в клочья мишенями впереди — это Чэн практиковался. С пистолетом в руках и старшим братом за спиной: «Возьми его крепче, Тянь. Ровнее. Задержи дыхание, вот так. А теперь…       Стреляй».       Прогремевший в голове выстрел накладывается на другой звук, слабее, но реальнее — оказывается, всё это время я щёлкаю кнопкой зажигалки, ткнувшись кончиком сигареты в сопло. Безрезультатно, не выжать ни одной затяжки. Ну не заканчивайся, чёрт тебя побери, только не сейчас!..       Словно услышав меня и сжалившись, зажигалка кольнула сигарету тонкой синей иглой пламени — и погасла теперь уже, наверное, навсегда. Я едва успел прикурить. А, ладно, растяну…       Шаги я слышу, только когда Чэн подошёл совсем близко — и то, кажется, это он позволил мне их услышать; затяжка получается особенно глубокой… Кстати. Он ведь не знает, что я курю. Скажет что-нибудь?       Чэн садится рядом со мной, тоже на пол. Говорит:       — Ведёшь себя как ребёнок.       И я морщусь, постукивая сигаретой о край пепельницы, пожалуй, слишком долго, чем того требовалось. Как ребёнок — что? Не пью сваренный им кофе? Задаю много лишних вопросов? Матерюсь? Ухожу? Курю?..       К сигаретам его замечание, видимо, не относится — Чэн сам тянется к пачке и достаёт одну. Спрашивает, выуживая из-под моей ноги закатившуюся туда зажигалку:       — Долго планируешь меня ненавидеть?       Он пытается закурить, и я затягиваюсь, наблюдая, как теперь он мучает несчастную кнопку. Зажигалка такая маленькая в его руках, кажется, он её сейчас раздавит… Мне бы сказать, что она не работает, но я малодушно ловлю последние секунды, за которые могу собраться с мыслями, потому что… что? Это, получается, он пытается устроить мне откровенный разговор? Мне не послышалось?       Тоже, что ли, прикинуться глухим и немым…       — Дай-ка.       Чэн выхватывает сигарету у меня изо рта — меня прошибает дрожью, когда его рука оказывается так близко, но я заставляю себя сидеть на месте. Не отшатываться, не возмущаться, спокойно сидеть и ждать, когда сигарета снова окажется у меня между губ. «Невозмутимость», да. Это она, смотри, Чэн, как я хорошо научился.       Но брат не смотрит. Сосредоточенно глядя на разгорающийся уголёк, он прикуривает от моей сигареты, и мне кажется, справляется с этим слишком умело и быстро. Тоже теперь курит? Или только по особым случаям?..       Чэн вставляет мне сигарету обратно в рот, и я отмираю. Как будто ничего и не было, поправляю её, зажав между указательным и безымянным, чтобы плотнее обхватить губами, и глотаю немного дыма. Брат смотрит, я это чувствую. Ждёт хоть какой-нибудь реакции на свой вопрос.       Ладно, хорошо. Затянусь — и отвечу…       — Я тебя не ненавижу, — выдыхаю я вместе с дымом, когда становится невыносимо держать его во рту. — Просто считаю, что ты можешь и без всего… этого.       — Не могу, — звучит так откровенно, что я почти в это верю.       Свет горит на кухне, далеко, сюда едва дотягивается, и наши лица ярко освещаются огоньками сигарет. Я смотрю на спящий город, краем глаза ловя полупрозрачное, подсвеченное рыжим отражение Чэна; Чэн смотрит на меня. Разглядывает пристально, внимательно, и не скрывает этого.       Каким он видит меня? Младшего брата, в прошлый раз донимавшего его просьбами поиграть в приставку — с сигаретой в зубах, с синяками под глазами. С кровоподтёком у правой ключицы и отчётливыми следами зубов чуть ниже — Рыжий умеет прятать свои меточки так, чтобы в школе их не замечали, но я сейчас без футболки, и все они на виду… Что Чэн обо всём этом думает?       — Кто это тебя так?       Брат неопределённо кивает в мою сторону, и я не понимаю: он что, про засосы и укусы? Серьёзно? Думает, я стану с ним об этом говорить?       — Не важно, — равнодушно бросаю я. — Девчонка со школы…       Но Чэн, усмехнувшись, перебивает:       — Я про шрам, — поясняет он и указывает мне на шею ополовиненной сигаретой: — Там же, где у меня.       В такой темноте шрам от той царапины, должно быть, еле видно, и я почти уверен, что Чэн заметил его давно. Ещё когда я промывал ему порез, а потом перевязывал его бинтом: плотно обмотать грудь, несколько мотков через плечо, следить, чтобы было не слишком туго, но и не слишком слабо… У меня подрагивали пальцы, я матерился то про себя, то вслух, сам не замечая, в какие моменты переключаюсь. Потому что злился. Потому что у Чэна не было ни единой грёбаной причины тащить Мо с собой в ванную, закрывать дверь и просить его помочь. Там действительно была неглубокая царапина, пусть и болезненная, но не опасная, и я, блядь, ни на йоту не верю, что Чэн всерьёз думал, будто ему не помогу я. Да, повыёбываюсь сначала — но помогу. Пять минут, пока я отправлю Шаня подальше от всего этого пиздеца, ему погоды не сделали бы.       Но он потащил его за собой. И ведь я абсолютно точно уверен, что мой брат не по мальчикам, но вдруг это индивидуальная способность Шаня — одним своим видом менять всем Хэ ориентацию? Или это просто я настолько в нём увяз, что мне кажется, иначе, без желания и нежности, на его взъерошенные рыжие волосы, на тонкую шею, на красные искусанные губы смотреть невозможно?       Хотя, конечно, я не считаю, что Мо способен на подлую измену. Похоже, он вообще ни о каких отношениях не задумывался бы ещё пару лет, если бы я его не выловил и не заставил о них подумать, но если ему действительно нравятся парни, теперь, когда я показал ему, чем они могут заниматься, Чэн мог бы его… заинтересовать, да? В определённом смысле. Всеми этими мускулами, своим ледяным спокойствием, лицом, как у героя боевика.       Господи, как же тупо ревновать к собственному брату…       Я сжимаю пальцы, пряча шрам на ладони — ещё одно свидетельство того, что Мо со мной сделал что-то важное и непоправимое ещё тогда, когда близко к себе не подпускал. Вспомнив, что так и не ответил, повторяю:       — Не важно, — и, затянувшись, напускаю вокруг себя дыма.       Чэн кивает так, будто услышал именно то, что ожидал.       — Дерёшься, — произносит он, посмотрев куда-то вверх, в серую пустоту. — Хоть побеждаешь?       Я невольно фыркаю. Беззлобно, такое в этом вопросе прозвучало забавное, уязвлённое волнение: «Мои уроки не прошли даром?» Не прошли, Чэн. Я помню каждый. Как ты учил меня правильно закрываться, как ставил удар и отмахивался от меня, когда я, уже выдохшийся, отвлекал тебя своей болтовнёй. Как опрокидывал меня на жёсткие маты, подхватывая в последний момент, чтобы я не ударился слишком сильно, но чётко показывая: ты двигался неправильно, ты проиграл, поэтому давай, соберись… Тогда я не задавался вопросом, на хрена тебе так хорошо уметь морды бить. Причём без всякой красивой системы, по-уличному. Без правил.       Впрочем, сейчас об этом тоже думать не хочется.       Отведя от меня наконец взгляд, Чэн наклоняется к пепельнице. Морщится, вдавливая в неё окурок, и выпрямляется, болезненно поводя плечом. Я тоже делаю последнюю затяжку и спрашиваю невзначай:       — Какой от тебя толк, если ты правой рукой еле двигаешь? Или больничные у вас не предусмотрены?       — Я просто стреляю левой.       Ну да. Как я и думал.       Тишина разрастается быстро, заполняет огромную квартиру, разливаясь от нас с Чэном холодной волной. Мы молчим. Не двигаемся с места, хотя оба докурили и нет причин сидеть здесь, замерев по обе стороны от переполненной пепельницы. Пасмурное небо посветлело — надо же, а мне почему-то казалось, этого так и не случится… — и город из яркой россыпи огней начинает превращаться в обыкновенную груду зданий. Знакомая, скучная, спокойная картина — но где-то там, внизу, то, чего не видят обычные люди вроде меня. Где-то там два дня назад порезали Чэна. Где-то там с его напарниками сделали то, из-за чего ему пришлось зализывать раны здесь, потому что всем было не до него. Где-то «недалеко» у него ещё есть «работа»… И понятно, конечно, что она не коснётся обычных школьников, но, господи, как же хочется забрать Мо куда-нибудь подальше от этого «где-то».       И Чэна туда не пускать. Но это уже совсем не в моих силах.       Вот чёрт, а я так и не разучился переживать за него…       — Что-то серьёзное? — вырывается у меня продолжением мыслей, обрывочно и непонятно. Чэн хмурится:       — М?       — Происходит, — поясняю я, кивнув в сторону спящего — или только притворяющегося — города под нами.       Надеюсь, этот вопрос не заставит брата снова онеметь. Я же не прошу подробностей, только хоть немного уверенности: с ним всё будет в порядке.       Но Чэн не торопится отвечать. Сдавленно вздыхает, и непонятно, оттого, что ответ опять поперёк горла встал, или из-за боли. Ему ведь помог кто-нибудь потом… по-нормальному? А то там с десяток швов не мешало бы наложить, я этого не умею…       Окинув сидящего болезненно прямо Чэна взглядом, я не выдерживаю. Отставляю пепельницу подальше, разворачиваюсь к нему, подсаживаюсь ближе, скрестив ноги, и осторожно поднимаю футболку. Сейчас опять меня одёрнет, кажется мне, и я поджимаю губы, ожидая этого сухого, строгого «Хэ Тянь» — но Чэн молчит. Наблюдает за мной настороженно, но не шевелится, позволяет его осматривать. Я удовлетворённо хмыкаю: кто-то им всё-таки занялся, свежая перевязка куда лучше того кривого кошмара, что изобразил ему я пару дней назад, бинты белые, чистые, никаких пятен крови. Хорошо…       — Пока вроде нет, — наконец произносит Чэн; я с трудом вспоминаю, что вообще у него спрашивал — и весь обращаюсь в слух. — Так, крысы безмозглые повыползали, а мы никак не найдём дыру, откуда они лезут.       — Насколько безмозглые?       — Настолько, чтобы полезть на меня с ножом.       — Однако один тебя всё-таки порезал, — ехидно ухмыляюсь я, но Чэн отзывается всё тем же ровным, спокойным голосом:       — А я его всё-таки пристрелил.       И я, кажется, вообще забываю, как улыбаться. Чёрная ткань сминается в моих пальцах; я медленно опускаю задранную футболку, с усилием их разжимаю, встаю. Всё, достаточно. Поговорили…       — Кстати.       Чэн произносит это так, что я понимаю: продолжение мне не понравится.       Не ошибаюсь.       — Тот рыжий малыш не доставил проблем?       — Не называй его так, — вырывается у меня неосознанно — и я затыкаюсь, прикусив язык. Вот чёрт…       — А ты как его называешь?       — Что за идиотские вопросы? По имени.       У брата во взгляде недоброе подозрение, и, отвернувшись, я облизываю губы. Он что-то заметил. Заметил, точно, как заметил мои шрамы — ещё тогда, просто не стал сразу говорить. Решил подождать, присмотреться, обдумать. Он никогда раньше со мной так себя не вёл, а может, ни с кем не вёл себя так, но, наверное, вынужден был научиться.       И теперь, из-за этой так не подходящей ему вкрадчивой интонации, мне кажется, что мы говорим о чём-то грязном. О чём-то таком, что Чэну даже предполагать противно, и он всем своим видом пытается убедить меня, что мне должно быть противно тоже. Наверное, он хочет, чтобы я так и отреагировал: «Ты на что намекаешь? Да как ты мог такое подумать?!»       Так, конечно, было бы проще, но я не хочу проще, я хочу честно. Так что спроси прямо, Чэн — и я отвечу прямо, потому что я не стыжусь того, что между мной и Мо. Отвечу, потому что уверен, что отцу ты эту счастливую весть не понесёшь, будешь осуждать меня в одиночку, и, давай признаем честно, за последние два года я растерял все причины, по которым твоё мнение должно хоть сколько-нибудь меня волновать.       Чэн сухо хмыкает. Он это тоже, наверное, понимает. Может, потому и не спрашивает откровенно — думает, что не заслуживает откровенности в ответ. Но и закрыть тему так просто явно не готов. Он встаёт. Подходит ко мне ближе; разница в росте на меня, привыкшего смотреть на всех сверху вниз, давит особенно сильно.       — Ты всегда был неравнодушен к бесхозным щеночкам, — говорит брат, с интересом рассматривая моё лицо.       — Он не щеночек, и хозяин ему не нужен…       — Почему бесишься?       Спокойствие, которое я с таким старанием демонстрировал, взрывается моментально — но я успеваю запереть взрыв в себе. Со всей силы сжимаю в карманах кулаки, чтобы не растерять ошмётки выдержки. Ну конечно, Чэн заметил, как меня штормит, и не станет это скрывать. Всё такой же жёсткий, такой же требовательный…       А я требованиям всё так же не соответствую. Сейчас, наверное, ещё сильнее — с «рыжим малышом» в анамнезе.       — Потому что я ни хрена не выспался. — Я говорю это, и не пытаясь добавить в голос хоть каплю искренности. Просто чтобы не молчать. — Пойду прогуляюсь.       Чэн кивает мне, отведя взгляд.       …Круглосуточная будка «дешёвый-кофе-с-собой» попадается мне через пару кварталов. Приходится постучать дважды, прежде чем сонная девушка открывает окошко. Увидев меня, она улыбается, и я улыбаюсь ей:       — Американо, пожалуйста.       У меня в руке сигарета — держу подальше, чтобы не дымить в окно. С наспех приглаженными волосами, ободрившаяся, девушка спрашивает меня, что я делаю в городе так рано. «Дела», — отмахиваюсь уклончиво. Она пожимает плечами в ответ: «Какие мы скрытные… вдруг ты какой-нибудь преступник?» Она выглядит застенчивой, но видно, что не отказалась бы поболтать. Она симпатичная, у неё, наверное, скоро заканчивается смена, и раньше я бы такого случая не упустил…       Мне достаточно мельком представить, как Мо, увидев меня в такой момент, хмурится и опускает взгляд, опять закрывается от меня в своём холодном, негостеприимном даже для него самого мире, и никакого желания флиртовать не остаётся. Я вежливо киваю, забирая тёплый картонный стакан. Да, спасибо, и тебе бай-бай.       Кофе отдаёт кислятиной. Я морщусь, вспоминая о том, что приготовил мне Чэн. Тот кофе наверняка получился приличнее на вкус, но он так и стоит на кухне, уже остывший — отвергнутая просьба хотя бы сделать вид, что всё в порядке.       Или я слишком много значения придаю словам и поступкам брата?..       Когда мы с ним в последний раз завтракали за одним столом, я кофе ещё не пил. Если подумать, я ни разу не пил его при Чэне. И не курил, и не светил засосами, и всё это он принял так же спокойно, как спокойно люди смотрят на разросшееся за время их отсутствия дерево. Вроде как, ну, это же естественно. Это так и работает.       Только Мо он не принял. И ну господи, Чэн, да, я гей, неужели это настолько ужасно?       Ты вон вообще людей убиваешь…       Сделав ещё глоток, я невесело усмехаюсь. Пытался сбежать от брата, так спешил, что мёрзну теперь в куртке на футболку, а в итоге словно так и остался там, с ним. Прокручиваю в голове разговор, запоздало находя ответы, которые кажутся мне правильными и которые перестанут казаться такими через несколько минут, когда я найду новые, ещё более удачные. По ощущениям этот обмен неудобными вопросами отнял у нас много часов, и такое чувство, что уже поздний вечер. Думать не хочется, что ещё целый день впереди; утренний молочный туман наползает, и я знаю, как он выглядит из окна — города будто нет. А Чэн там один в квартире и, наверное, чувствует себя одним во всём мире…       Так, хватит. Чэну некогда сидеть у окна и предаваться печальным мыслям, грея озябшие руки о чашечку какао. Да и вышел он давно из этого возраста. И я-то вышел — причём тоже уже давно.       Давно… А кажется, будто не было этого вообще. Тот я, мелкий, дело до которого было одному брату, сейчас видится каким-то чужим, незнакомым ребёнком. Это не я. Какой-то пацан, которому, как в дешёвом слёзовыжимательном фильме, покупают всё что он пожелает и ещё немного сверх этого, но он страдает от нехватки родительской любви. И пусть он чужой мне человек, и я не люблю плачущих детей — но я бы подошёл к нему в тот его день рождения, который он отмечал в одиночестве, и вытащил из окружения надаренных игрушек, и подержал на руках, пока он, затихая, хныкает мне в плечо…       Вот чёрт. Пока у меня не появился Мо, я не был таким сентиментальным.       Или это просто утро — слишком раннее, туманное и холодное…       Глоток кофе разливается внутри теплом, но уже не таким обжигающим, едва греет. Хочется домой, но телефон показывает только 6:25. Рыжий скоро проснётся… Вот бы сейчас лежать с ним, расслабленным и сонным, в постели, обнимать его под одеялом, трогать, не давая соскользнуть обратно в сон, целовать его мягкие губы…       Как лежали утром в субботу. Его мама уехала на работу; я проснулся, услышав, как она собирается, и перелез на время на пол — на всякий случай, — а когда хлопнула дверь, вернулся к Мо, и он заворочался, пробормотал что-то вроде бы недовольное, но повернулся ко мне и руку на меня закинул. Милый…       Ха, интересно, а каким ребёнком был он?       Вопрос не из тех, о которых думают ненароком на ходу, и я останавливаюсь. Присаживаюсь на стойку для велосипедов рядом с тёмным, забранным жалюзи магазинчиком. С ещё одним глотком прокручиваю в голове: мел-кий Мо… Он был капризным, точно. Шумным. Ранимым — потому что таким и остался, только научился это скрывать.       Даже я о его жизни узнаю больше из слухов, которым верить ли. У него не спрашиваю — больно ему отвечать, я же вижу. Он и так пытается рассказывать мне понемногу, и эти невзначай тихо брошенные «он в тюрьме», «там была большая драка», «я прятался под столом» мне куда нужнее его полного досье.       Жизнь у него, конечно, складывается — не сахар.       Потому он, наверное, и плакал не так, как тот мелкий пацан с моим именем и моей фамилией. Он кричал, весь раскрасневшийся, молотил ногами по полу и размазывал слёзы-сопли по лицу. Громко плакал, некрасиво… правильно. У него было больше причин, чем у избалованного мальчика, который знал, что ему со всеми этими игрушками и в шикарном доме не из-за чего рыдать, и потому прятал слёзы. А Мо — было из-за чего. Такие проблемы, как у него, показывают в фильмах пострашнее банальных историй о недолюбленных богатеньких детках.       Он у меня вообще молодец, был и есть, и пусть ругается-кричит-ревёт, если ему так легче. Хорошо, что он этому научился и всё реже держит всё в себе.       А ещё его тогда, наверное, как и сейчас, легко было успокоить. Он ведь восприимчивый такой, и к плохому, и к хорошему. И он бы, конечно, ударил меня, накричал на меня и попытался убежать — но я бы поймал его, погладил по голове, вытерпел все пинки, царапины и укусы и подарил что-нибудь. Его и сейчас можно порадовать такой малостью, билетом в кино или обедом в дешёвой забегаловке, а тогда, наверное, при виде протянутой игрушки он бы шмыгнул носом и затих: «М-мне? Можно?..»       Ну да, понятно. Он бы и в детстве от меня шарахался — от странного мальчика, закидывающего его подарками. Но я бы всё равно хотел с ним дружить.       Интересно, в каком возрасте эта дружба стала бы чем-то большим?       Интересно, я совсем спятил, если жалею, что не был рядом с ним каждую секунду его жизни?..       Кофе остыл; я пью его, как горькое лекарство. Холод простудил до костей, от тумана намокли волосы, и продолжать стоять здесь и мёрзнуть — такое ребячество, так что я, конечно, пойду домой.       Но думать по дороге буду о том, как здорово было бы сейчас поехать к Мо. Позвонить ему, стоя уже под дверью, выслушать все его возмущения, довольно быстро, впрочем, сменяющиеся на «сейчас открою». С бесящей улыбочкой пожелать доброго утра. Полюбоваться на недовольную моську. Закрыться в его тесной комнате, развалиться на его смятой постели и, пока он собирается, воровать тайные поцелуи, ловя его, вырывающегося, заваливая к себе…       И ничего, господи, не объяснять.       Как я вообще могу что-то объяснить, если сам толком ни черта не понимаю? Так и скажу: «Мой брат, который воспитывал меня, который был для меня примером, теперь убивает людей, и я не знаю, как к этому относиться». Ха-а… Нет, конечно. Нельзя его грузить. Мне достаточно просто увидеть его, обнять, и чтобы никаких вопросов…       Вот только он спросит. Он все выходные держался, лишь вскользь упомянул пару раз «не хочешь поговорить?..», наверно, не хотел портить настроение нам обоим. А сегодня точно не выдержит. Увидит мои синяки под глазами, да и вообще — меня увидит, и всё поймёт, он такие вещи чувствует, и что я ему… совру? Так Мо ложь чует. И заслуживает правды, но если я расскажу ему о том, что на самом деле происходит, вдруг он решит, что ему не нужны проблемы? И что я, такой проблемный — не нужен.       Кажется, теперь я понимаю брата, который предпочёл рядом со мной оказаться немым и глухим. Может быть, он в тот момент чувствовал то же самое, что и я сейчас. Какое-то странное чувство. Новое. Непривычное…       По-моему, я не знаю, что делать.       …И всё-таки я приехал рано.       Не мог оставаться дома — Чэн начал собираться вместе со мной и в таком темпе, что я понял: если сам не ускорюсь, то мы столкнёмся плечами в дверях. Потом вместе выйдем из квартиры. Вместе зайдём в лифт, который станет таким тесным, каким не был никогда раньше. Вместе выйдем из дома, и только тогда я смогу уйти от этого немого осуждения, не раздавившего меня ещё лишь потому, что брат считает его причину моментной блажью. Считает Мо — моим капризом, или попыткой сделать что-то назло, или ещё чем-то вроде того.       Ну, или хочет на это надеяться, потому что как так, его брат не может быть таким.       Слово в голове звучит голосом Чэна, с интонацией, от которой виски сдавливает болью. Я забыл, что оно может звучать вот так. Слишком расслабился. Разомлел рядом с Рыжим, как на солнце, подставляя лицо тёплым лучам — ласковым поцелуям; привык к тому, что И с Чжэнси — единственные, кого я мог бы считать «нашей компанией», — никогда не станут называть нас такими, потому что ну нет, это даже не смешно, только не они.       А вообще-то то, что с нами происходит — со всеми четырьмя, — чревато некоторыми… проблемами. И забывать об этом не стоило. Кто угодно мог, но не я.       За углом ещё не открывшегося магазина сыро. Укромное место на пути между остановкой и школой, с рваными коричневыми коробками с одной стороны, облезлой стеной с другой и бетонным забором с третьей; на проходе растёт клён, и под ногами лежат его резные листья. В пасмурном утре всё выглядит зыбким, тревожным, и себя я ощущаю таким же. Хочется сбежать под школьный искусственный свет, лишающий реальность полутонов, к ровно расставленным партам и понятным урокам.       Но я буду стоять здесь, в бледной, холодной тени. Буду ждать: Мо обязательно пройдёт мимо, и я поймаю его, потому что хочу обнять, и по примерным подсчётам мне осталось потерпеть всего минут десять. Успею перекурить осточертевшие уже мысли — и выйду к нему, улыбаясь: «Не выспался… зачитался, малыш Мо».       Ну, что-нибудь такое скажу.       Сигареты гремят о картонные стенки. Полпачки ушло за утро — на злость, на раздражение, на непонимание… На страх. Город, в котором работает Чэн, пугает. Всё видится в чёрных красках, но такое ощущение, что не потому, что я стал видеть по-другому, а потому, что я стал видеть больше. Сам город стал — больше, чтобы вместить в себя его мир: глухие тёмные подворотни, заброшенные склады, стройки, которым не суждено закончиться…       От короткой дрожи напрягается пресс; сигарета, так и не подожжённая, прилипла фильтром к губам. Я подпаливаю её и, затянувшись, отрываю с кожей. Больно… Теперь если поцеловать Мо в сухие обветренные губы, тоже будет больно, но этого всё равно не получается желать меньше. Чем ближе встреча с Рыжим, тем сильнее хочется думать о таких вещах — и не хочется о страшном. Спокойнее становится, несмотря на взвинченную из-за кофеина помноженного на недосып нервную систему. Мо делает меня ближе к нормальному миру; город, в котором я встречаюсь с ним, не изрыт крысиными норами, не похож на червивое яблоко.       Да и просто — я соскучился.       Сигарета стлевает медленно — курить не хочется, но хочется держать её в руке. Дым вьётся перед лицом, заполняет тесное пространство. В комнате Мо тоже было тесно, он постоянно оказывался очень близко, и почти всю субботу, пока совесть не заставила меня наконец уйти, то и дело попадался мне в руки. Невозможно ведь не схватить, если можно дотянуться; я зажимал его к игрушечному сэндвичу, так и стоящему у стены — и чувствовал теперь, как он с готовностью утопает в мягкой подушке спиной, как тянет меня к себе, чтобы ещё ближе, ещё жарче…       После такого возвращаться в огромную пустую квартиру было… неприятно. Не спасли ни фильм, ни попытка занять голову уроками. От этого одиночества, набросившегося так жадно, словно оно соскучилось по мне за время моего отсутствия, спасает только Мо. То, как он разбрасывает вещи, как увлечённо готовит, напевая что-то себе под нос, его манера разражаться криком, когда что-то не нравится — или когда нравится настолько, что не спасает привычка стискивать зубы, кусать губы…       Он очень громкий, и я вообще-то не люблю шумных людей, но на него никогда не злился. Пусть кричит громче. Вокруг меня так много тишины и пустоты, и хорошо, если он заполнит их собой…       — Здравствуй, Хэ Тянь.       Мысли спутываются и с противным звуком обрываются — как рвётся на старых кассетах плёнка; сухо скрипит в сжавшихся пальцах фильтр. Вот же… чёрт. Это вкрадчивое шипение невозможно не узнать.       Шэ Ли улыбается мне, не разжимая губ, когда я оборачиваюсь.       — У тебя был такой мечтательный вид… О чём задумался?       Он стоит, прислонившись плечом к стволу клёна, руки сложил на груди. Гипнотизирует своим немигающим взглядом, в котором обычно читается безразличие, а сейчас — что-то другое.       Я не понимаю, что. Молчу — и Змею это не нравится.       — Печально выглядишь. — Он поднимает брови в притворном сожалении. На его вечно скучающем лице лишь такие эмоции и бывают — лживые, наигранные, показываемые с какой-то целью…       А хотя нет. В тот раз, когда мой кулак прилетел ему в переносицу, эмоции на нём отразились очень, очень живые.       — Я хочу сказать, печально и печальным — на мгновение мне даже захотелось…       Чего ему захотелось, я не узнаю — громкий разноголосый смех откуда-то из-за магазина, того пространства, которое мне не видно, прерывает его. Шэ Ли бросает взгляд в ту сторону, видимо, на свою компанию, рассеянно приглаживает волосы, а потом, точно что-то для себя решив, отталкивается от дерева и идёт ко мне.       И сразу — нагло, близко, в личное пространство. Я оказываюсь зажат между стеной, грудой коробок — и ним. И его это, похоже, полностью устраивает.       Меня — бесит. Именно поэтому я расслабленно делаю затяжку и выдыхаю дым ему в лицо.       Попадаю в губы.       — Знаешь, как я тебя нашёл? — Шэ Ли приоткрывает рот и демонстративно глубоко вдыхает. — Почуял запах твоих сигарет.       Он коротко облизывает нижнюю губу с внутренней стороны, там, где у него прокол. Привык, наверное, трогать языком штангу… Никогда его с ней не видел. Вообще не получается представить Змея в салоне — скорее, ухмыляющимся перед зеркалом, с толстой иглой, твёрдо зажатой в пальцах.       От картинки, возникшей в голове так ярко, словно я был этому свидетелем, передёргивает; Шэ Ли улавливает это каким-то своим чутьём и насмешливо хмыкает. Ясно, уходить он не собирается. Впрочем, мне не принципиально, уйду я…       Недокуренная сигарета падает под ноги — я устал так, что не бросаю, а роняю её. И даже получается сделать шаг, боком протискиваясь мимо Змея, и кажется, на этот раз наша встреча пройдёт более-менее гладко, насколько это вообще для нас возможно…       А потом он останавливает меня, перехватив за талию. Шепчет на ухо:       — Угости сигареткой, — и прижимается сзади, ведя рукой ниже…       Я выворачиваю её на автомате, едва успевая это осознать. Толкаю Шэ Ли к стене, прижав кисть к пояснице; он проезжается щекой по шершавой штукатурке, и вот этого я не хотел, не собирался ему вредить, но раз уже получилось, то что я могу сделать?..       — Не сегодня, Шэ Ли.       Мой голос звучит хрипло; Змей усмехается так, словно сейчас рассмеётся. Он почему-то не выкручивается, не пытается выскользнуть, и либо он мазохист, либо у него к чертям собачьим отсутствует чувство самосохранения, потому что это ни хрена не нормально…       Впрочем, я совру, если скажу, что меня это удивляет. И что это меня — волнует; единственное, чего хочется, это убраться отсюда, найти Рыжего и обнять его наконец. Господи, да хотя бы просто увидеть, иначе нервы сгорят, как проводка от высокого напряжения…       Вот только с этим, кажется, придётся подождать. Компания Шэ Ли, не вся, человек шесть, растянулась на всю ширину дороги. Видимо, он сказал им подождать его — или подождать меня? Они поворачивают головы в мою сторону, едва я выхожу из-за угла. Замолчали — и смотрят.       Я останавливаюсь, чувствуя, что очень не хочу драться.       За моей спиной хмыкает Шэ Ли.       — Я бы не советовал тебе уходить далеко, — шепчет он мне, и что-то в этом шипении заставляет меня поверить: лучше послушаться. Потом говорит громче: — Цунь Тоу! Иди сюда, — и смутно знакомый парень с таким неподходящим ситуации и компании приветливым лицом отделяется от толпы. Рыжий с ним вроде неплохо ладит… Зачем Змей его позвал?       Ощущение, что неприятности рядом, холодом сводит позвоночник.       Ах, да, точно. Они же прямо у меня за спиной.       — Что такое, Шэ Ли?       Обернувшись, я хмурюсь: я был… неаккуратен, у Змея осталась ссадина на щеке, красноватое пятно на смуглой коже, кровь бледная, будто и правда холодная. Цунь Тоу обходит меня по дуге и останавливается в стороне от нас, засунув руки в карманы, но Шэ Ли подзывает его ближе. Мы встаём так, что между нами можно начертить равносторонний треугольник. Напряжённое, неестественное положение — у меня чувство, словно Шэ Ли расставил нас, чтобы разыграть какое-то представление, и оно вот-вот начнётся.       Он улыбается Цунь Тоу, не сводя взгляда — с меня:       — Попроси у Хэ сигарету.       — Эм…       Цунь Тоу поднимает брови. Я разделяю его непонимание.       — Ну, давай. — А вот Шэ Ли спокоен; мне вдруг кажется, что он тоже слышал от старшего брата лекции о невозмутимости. — Может, ты больше в его вкусе, чем я, и тебе он не откажет.       Его слова — как шорох в абсолютно пустой темноте. Там, где, ты уверен, лишь воздух. И ты не понимаешь, почему внимание зацепилось за него, и ещё не успел даже начать всматриваться во тьму и пытаться убедить себя, что всё в порядке, что это всего лишь ветер, это всегда ветер, потому что монстров не существует — но тело уже реагирует. Разливается по венам адреналин, заставляет сначала немного ускорить шаг, а потом и вовсе уносить ноги как можно быстрее, как бы глупо это ни выглядело…       Только я сейчас не могу убежать.       Шэ Ли потирает запястье, глядя на открыто нервничающего Цунь Тоу.       — Ты к чему клонишь, Змей?       Потом касается щеки кончиками пальцев, смотрит на запачкавшую их кровь. Переводит взгляд на меня.       — Не понимаешь? — произносит — и поясняет в сторону таким ровным, обыденным тоном: — Хэ Тянь же у нас гей.       …он действительно это сказал?..       По выражению лица Цунь Тоу, ошарашенному и смущённому, я понимаю: да, сказал. Оборачиваюсь — не слышали ли остальные?.. — но нет, Шэ Ли говорил тихо. Настолько тихо, чтобы слышали только мы втроём.       Или пока только мы?..       У меня опускаются плечи и руки безвольно повисают вдоль тела. Злость, которая всегда придавала мне сил, выматывает — потому что я ничего, чёрт возьми, ничего не могу сделать.       — Я слышал, он встречается с кем-то из школы, — как ни в чём не бывало продолжает тем временем Шэ Ли. — С кем же… Ты как думаешь?       И я недоумённо поднимаю на него взгляд. С кем? Да ты, блядь, знаешь прекрасно, что опять за игры!..       Цунь Тоу явно не по себе. Он оглядывается, точно ищет, куда свалить, но Шэ Ли, заметив это, приобнимает его за плечо и держит крепко — смялась, перекосившись, в охапке куртка.       — Я не знал, Змей, — сразу бормочет Цунь Тоу. Видно — лишь бы что-то сказать.       Шэ Ли его не слушает.       — С кем же, м, Хэ Тянь? Какие тебе нравятся? Блондины? Брюнеты? — Он на мгновение делает задумчивый вид — и повышает голос до той границы, когда ещё чуть громче, и нас услышат: — А может, рыжие?       — Шэ Ли… — Цунь Тоу словно не замечает этого издевательского акцента. Опасливо косится на меня. — Ты опять хочешь с ним подраться?       — Хэ Тянь не будет драться. За правду же не бьют, да?       Вот и что я могу на это ответить?..       Ничего. Я молчу. Жду, жду, когда Шэ Ли уже наконец скажет про Мо и можно будет закатать его в асфальт, но он тоже молчит. Пока не произносит:       — Я закончил, Хэ Тянь. Может, скажешь что-нибудь?       Он взглядом меня теперь держит странным. Сильным, прямым, даже честным, но совершенно нечитаемым… Что вообще творится в его голове? Он как будто врезал мне, повалил на асфальт — а потом подал руку. И я не знаю, не отшвырнёт ли он меня, если я ухвачусь за неё, но выбора нет, приходится цепляться.       — То, что ты про меня сказал — неправда.       Я достаю из кармана пачку. Кидаю Шэ Ли; поймав её, он наклоняет голову к плечу и смотрит скучающе.       — Извини, что повёл себя… грубо, — проговариваю я через силу, глядя в сторону, потому что увидев его лицо не выдержу и точно врежу по нему; ухожу, стиснув зубы, чтобы не сказать лишнего.       Никто меня не останавливает.       Дорога к школе кажется длиннее. Хочется спать, но я знаю: если вернусь домой и лягу, не усну, так что улыбаюсь всем вокруг как заведённый, собирая ответные улыбки. Это даже забавно, потому что, возможно — в последний раз. Я, конечно, буду всё отрицать. Но у Шэ Ли репутация, ему многие поверят.       Плевать. Главное, он ничего не сказал про Мо и, похоже, не собирается. Очевидно, потому, что Мо не швыряет его лицом в стену, а я сам виноват, что не умею держать себя в руках…       Значит, и разберусь — сам.       А к Мо мне лучше сегодня не приближаться.