Смотри на меня

      Если бы кто-нибудь ещё вчера сказал, что я буду беситься из-за того, что не увидел с утра Хэ Тяня, я бы закатал этого идиота в асфальт.       Если кто-нибудь рискнёт сказать мне такое сегодня, впрочем, закатаю тоже, но уже с осознанием, что не за тупую шутку, а за то, что слишком много знает. Потому что да что ж такое, ну не увидел Тяня, тоже мне, проблема. Он, может, опоздал, или, наоборот, пришёл раньше, или вообще-то не обязан мне каждое утро в школьном дворе стоять улыбаться. Ерунда такая, и какого хрена мне из-за этой ерунды в собственной шкуре неуютно…       Ещё и утро какое-то бесконечное. Словно стоит на паузе. Пол-урока пялюсь в окно, и хоть бы ветка качнулась, хоть бы на тон посветлел этот туманище, но нет. Ни ветерка, солнце утонуло в белёсой мгле, и от этого всякая думается — будто Тянь слишком много курил этим утром и задымил весь город.       — …из всех органов чувств обоняние у змей является самым важным для охоты…       В классе полусонная возня, кто-то вяло пишет конспект, кто-то внаглую спит на парте, сухо шелестят страницы… Я честно пытаюсь слушать урок, но Джоу Ин читает свой доклад тоном, от которого хочется взвыть с тоски. И зевота одолевает, а я и так не выспался.       Оно вообще странно этим утром вышло: открыл глаза до звонка будильника с чувством, что всё. Что-то страшное случилось; сердце стучало, как будто кошмар приснился, вот только я точно помнил, что не снилось мне ничего. А оттого подумал, не специально, само закралось в мысли: кошмар здесь. Поджидает в реальности.       Мне вообще перед сном нужно поменьше всякой мистической чуши читать, чтобы потом вот как в это утро не смотреть на мир и не думать: он тонкий такой, бледный в этом тумане, хрупкий, вот-вот разобьётся, как стекло.       Чувство, словно тронь я окно, и оно осыплется осколками вместе со всем, что за ним, такое сильное, что хочется отодвинуться. Вот так, поглубже в класс, под яркий гудящий свет ламп, в пахнущее хлоркой и мелом тепло. К совсем разомлевшим под унылое бормотание Джоу Ин одноклассникам.       — …змея обычно не нападает первой, однако любое резкое движение она воспримет как угрозу…       И поближе к учителю; он стоит у соседней парты, лысеющий мужчина ниже меня на полголовы, с пузиком и очень маленькими даже для его скромной фигуры ладонями, но он взрослый, а я ребёнок. Понимаю это в такие моменты — когда чувствую, как прочно вбита в голову догма: взрослые защищают детей.       Понять бы ещё, от чего меня надо защищать. Если только от моей же собственной паранойи…       Усмешка получается кислая, от неё губы щиплет — искусал? Ну да, что-то солёное на языке; я закусываю нижнюю и посасываю, пока привкус не исчезает. Опять больно будет с Тянем целоваться. И всё равно буду — он так умеет трогать меня языком, что боль постепенно стихает, или я забываю о ней, или перестаю её чувствовать… Не знаю, что-то странное происходит, словно он мне раны зализывает.       Я бы ему тоже так хотел. Полечить его. Особенно те шрамы, что остались из-за меня. Это вообще жуткая несправедливость — на мне, вечно нарывающемся на драки до крови, из-за своей рыжины то и дело обсыпанном веснушками, всё заживает как на собаке, а на чистой белой коже Тяня шрам остаётся от малейшей царапины. Вроде той, что была у него на шее: след от неё до сих пор виден, а я нахожу его и с закрытыми глазами — ведя по нежной коже языком, чувствую тонкую гладкую линию.       Страшно в такие моменты. И нервный, до того, что дыхание перехватывает, дрожит где-то за рёбрами восторг: понятия не имею, что будет с нами дальше, но у Тяня надолго — навсегда? — останется память обо мне. На коже вырезанная, на видных местах — ни смыть, ни спрятать…       Ну вот. Я опять по нему скучаю.       И куда он потерялся?       — …для ядовитых змей характерно, затаившись, поджидать свою добычу, а потом наносить молниеносный смертельный укус…       От неприятного предчувствия обида охватывает такая сильная, что пальцы сжимаются в кулаки. Неужели Тянь избегает меня? А я ведь с самого утра только и думал, что вот увижу его сегодня, подойду к нему и… И да, поговорю. Ну не могу уже, терпел все выходные, видел, как Тянь каждым настороженным взглядом просит меня «не сейчас, пожалуйста…» — и терпел.       Но сегодня…       Интуиция и всякое такое — это вообще-то девчачьи штуки, но чёрт, эта тревога никак не хочет меня отпускать. Я надеялся, сброшу её с себя, как сбрасываю тяжесть дурного сна, смою в душе, забуду по дороге в школу… Но нет. Метро сдавило меня, пожевало и выплюнуло. Слишком уж людное — видимо, в такой туман многие не рискнули сесть за руль, — оно раздражало больше обычного. Я стоял, вжавшись в стенку вагона, обнимал свой рюкзак и, чтобы отвлечься от стиснувшей меня толпы, представлял, как обниму через несколько минут Тяня. «Поделись со мной, я ведь за тебя переживаю», — вот так ему скажу. Спокойно и ровно, вовсе на давя и не крича.       В мыслях это так по-взрослому звучит. Я так раньше не умел, точно. Это Тянь на меня влияет. И мне определённо нравится, каким я становлюсь рядом с ним.       Как бы ему ещё показать: да, недавно я приполз к тебе пьяный и жалкий, мне нужна была помощь, но я и сам могу помогать. Защищать могу, и я хочу это делать, ну неужели так непонятно — не могу молча смотреть, как синяки у тебя под глазами становятся всё темнее, как зубы всё плотнее стискиваются, а ты!..       А ты со мной как с девчонкой.       Как с теми, безразличными и случайными, с кем спал раньше; щекам горячо, и я грею о них озябшие пальцы, стиснув лицо в ладонях. Прячу это вспыхнувшее внутри — стыд?.. — чтобы никто не видел. Какая же мерзкая мысль. Отвратительная вдвойне, потому что к понятным злости и тошноте примешано что-то неуместное, тяжело наваливающееся и тянуще-приятное, отчего я невольно прогибаюсь в пояснице и почти ложусь грудью на стол. Как с девчонкой… Его пальцы у меня во рту, гладят по языку, его член туго входит в меня, и Тянь так прижимает меня к постели, что кажется, хочет контролировать полностью, каждое движение, каждый вздох… а я постоянно снизу. Под ним, даже если сижу на нём — звучит как идиотизм, понимай, что называется, как хочешь.       Я понимаю, как чувствую.       А чувствую я, что он мне не позволяет. Дотронуться до себя не даёт так, как трогает меня сам, так, как я доверил ему ко мне прикасаться почти что сразу. И ведь мне не то чтобы сильно нужно делать с ним то же самое, мне, допустим, даже немного страшно такое делать, потому что я ничего не умею, да и думать об этом начал совсем недавно…       Но то, как одёрнул меня Тянь тогда, в моей спальне, задевает. Не скажу, что когда он стонет с моим членом во рту — это неприятный способ «получить по рукам», вот только немного податливости, готовности принять и мои желания тоже… О да, это было бы намного приятнее.       Так что Тяню придётся смириться: рядом с ним не девчонка. Я парень, и я хочу — даже если боюсь, всё равно хочу! — доставлять ему удовольствие как парень. И защищать его, и поддерживать наравне, и быть тем, кому он всегда может уткнуться в плечо и сказать: «Я сегодня не мог уснуть. Рыжий, знаешь, я…»       И дальше я что угодно согласен от него услышать. Что угодно согласен — выслушать.       Только молчания больше не потерплю.       «Давай встретимся на перемене у входа. Надо поговорить», — сообщение получается сухим и резким, как бы я ни пытался поменять или переставить слова. Да уж, у меня всегда плохо получалось выражать свои чувства словами. Вернее, кое в чём мне нет равных — накричать, нагрубить, процедить что-нибудь злобное сквозь зубы. Но всякое другое, личное, такое, что ком встаёт в горле, что все мысли вразброд и сердце колотится громче и красноречивее любых слов!..       Ну не моё это. Мне проще молчать и делать; поэтому я не хотел спрашивать у Тяня про Чэна по телефону, поэтому мне нужно видеть его лицо, быть рядом, когда он всё же расскажет мне о нём — и о себе?.. Вцеплюсь пальцами ему в плечи, со всей силы сдавлю: вот, смотри, я не слабак. И обниму тоже со всей силы: ни за что не отпущу, не оставлю одного и не дам зарываться, как хорониться, в себя. Если кладовка ещё открыта, мы сможем побыть наедине. Пусть только сейчас ответит…       — Мо Гуань Шань. — Голос учителя раздаётся прямо над ухом; я дёргаюсь и больно бьюсь о парту коленом. О нет… — Телефон на стол.       Он строгий и недовольный — наверняка я пропустил несколько предупредительных взглядов, типа выстрелов в воздух, пока набирал сообщение. Да блядь, как же не вовремя!       — Извините, я больше не буду.       — На стол.       — Но…       — Гуань Шань, — учитель одёргивает меня и, вдруг усмехнувшись, протягивает руку. — Давай сюда. Любовные записки подождут до перемены.       В классе на это предсказуемо посмеиваются. Кажется, даже беззлобно, вроде как «разве может этот Рыжий писать что-то подобное?». Плевать, пусть думают что хотят. Мельком взглянув на экран — Тянь не ответил, — я протягиваю телефон учителю. Говорю зачем-то:       — Я ничего такого не писал.       И, недовольно цыкнув в ответ на его слишком уж понимающую улыбку, кладу подбородок на скрещенные на парте руки. Ладно. Осталось потерпеть десять минут. Это не так уж много, если на что-нибудь отвлечься…       Что там скажут ещё про змей?       — …молодые змеи растут очень быстро, поэтому часто сбрасывают кожу — выползают из старой шкуры, выворачивая её наизнанку, и появляются в новой…       …В коридорах пусто. Я, наверное, первым во всей школе выскочил из класса, подорвался, как только начал звенеть звонок. Хорошо хоть, вспомнил про телефон, сцапал его на бегу, под недовольный крик учителя. Даже не извинился — хотя кто от меня этого ждал?..       Вот только, получается, зря торопился. Тянь не ответил. Но, может, ещё не прочитал? Хоть бы так; а со всех сторон нарастает гул голосов, распахиваются двери… Блядь, не хочу, чтобы кто-нибудь меня сейчас видел, надо валить отсюда, быстрее, быстрее!..       На улице сыро. На улице почти ничего нет. Еле видно школьный двор, а дальше — что-то мутное, белое, не различить. Холодно и слишком тихо — надеюсь, это туман скрадывает звуки; жаль, я плохо знаю физику и не могу сказать это точно. Чтобы всё не казалось таким пугающе ненормальным.       Ещё и телефон молчит. Странно, потому что Тянь всегда отвечает быстро, если не на уроке, всё-таки он весь такой из себя примерный ученик, то на перемене точно. И я, конечно, не люблю быть навязчивым, гордость не позволяет, но вот оно, это утро, душит серой промозглой тревогой, и в таком состоянии какая ещё, на хрен, гордость…       — Хэй, Гуань Шань!       Крик Цунь Тоу раздаётся за спиной, приглушённой дробью меня догоняют быстрые лёгкие шаги. Как будто с запозданием захлопывается дверь.       — Ты куда так рванул? — Подбежав, Цунь Тоу сгибается, упирается ладонями в колени. — Еле догнал. Мне тебе кое-что рассказать нужно, — запыхавшись, выдыхает он.       А я с телефоном замер. С пальцем над кнопкой вызова — он подрагивает уже, так напряжена кисть. Как же не вовремя…       — Давай потом.       — Но Шань…       — Потом, я сказал!       — Это насчёт Хэ Тяня.       — Мне сейчас некогда и… Что?       В одно мгновение я забываю, что собирался сказать. В мыслях одна надежда: мне ведь послышалось, правда? Но Цунь Тоу кивает, и когда я отхожу к стене и прислоняюсь к ней спиной — холодно, мокро, но по-другому я сейчас не удержусь на ногах, — встаёт рядом со мной:       — Да, лучше за что-нибудь держись, у меня сногсшибательная новость!       Он довольный такой, а у меня в груди что-то всё тяжелеет, тяжелеет, тяжелеет… Обычно люди не чувствуют веса своего сердца. Наверное, дело в привычке, оно ведь всё-таки что-то весит; моё, едва я услышал это имя Тяня, произнесённое голосом, который не должен его произносить, стало весить, как вырубленное из гранита.       В такие моменты нужно рассматривать свои кроссовки. Вот так. Прикрыв веки, небрежно шаркнуть подошвой по мокрому асфальту.       — Ну что там ещё с ним?       На улицу выходит полузнакомая компашка. Болтают, неспешно проходя мимо нас. Цунь Тоу выпрямляется, молчит, смотрит на них настороженно, потом косится на меня. А ведь это Цунь Тоу, у него обычно что на уме, то на языке, ну что там могло такого случиться?!       — Быстрее, ну! — у меня же сердце сейчас рёбра на щепки раздробит!..       От моего шипения Цунь Тоу заметно передёргивает. Он на автомате открывает рот, но всё-таки дожидается, когда парни свалят подальше. А после говорит тихо, наклонившись ко мне:       — Хэ Тянь у нас, оказывается, по мальчикам.       И усмехается.       Вдох застревает в глотке. Мне как будто ударили в горло — подлый, опасный приём, — а Цунь Тоу улыбается, приглашающе так, мол, смешно же. Мо, давай посмеёмся вместе; я знаю, что должен хотя бы ухмыльнуться, чтобы не выглядеть странно, но чувствую себя предателем, даже всего лишь дёрнув уголком губ.       Нет. Не могу…       — Я имею в виду, он гей. Ну, педик. Ты понял?       Я могу лишь кивнуть — пока не уверен, что голос не будет дрожать. Цунь Тоу принимает это за просьбу продолжить.       — Шэ Ли сегодня сказал, — говорит. — Они с Тянем поцапались перед школой, меня зачем-то позвали, странные… Ну мне вообще пофиг, на самом деле, что там этот Хэ Тянь, я сплетничать не стану, тебя вот только предупредить хотел. Всё-таки он к тебе так настырно лезет и…       — Бред.       Цунь Тоу замолкает резко, точно подавившись. Смотрит на меня удивлённо:       — А?       — Я говорю, это всё хуйня какая-то. — Мысли в голове мелькают вспышками, я едва их слышу; говорю, кажется, вовсе не успевая думать: — У Тяня вообще-то девушка есть. Просто она замужем, вот он и скрывает, что встречается с ней. Я сам случайно узнал.       — Ваа! Серьёзно?..       Заново научиться дышать получается, лишь когда Цунь Тоу восторженно распахивает глаза — поверил? Да, вроде бы… Его лицо стало таким детским с этим взглядом, точь-в-точь каким было, когда мы познакомились. После нашего первого урока физкультуры — я кашлял, запыхавшийся, только-только с кросса, который меня заставили пробежать в наказание за плохое поведение, а потом в поле зрения появилась банка газировки. Схватил не раздумывая, казалось, иначе сейчас задохнусь на хрен, и только допив поднял глаза на того, кто мне её протянул… Цунь Тоу улыбался. «Добряк», — фыркнул я про себя, стесняясь улыбнуться в ответ.       Он до сих пор добрый, не знаю, как сумел это в себе сохранить. Простоватый, не умеющий вовремя заткнуться и вечно от меня за это огребающий, но совершенно не обидчивый. Хороший парень; пожалуй, единственный из компашки Шэ Ли, которого я мог бы назвать другом…       …но сейчас мне хочется вспомнить, что за газировку он дал мне тогда, купить такую же и отдать ему. И чтобы волшебным образом мы тогда не подружились — лишь бы не слышать сейчас этой бездумной, все-смеются-над-педиками-и-я-буду насмешки…       — …а я-то думаю, что он ни на кого из всех бегающих за ним не смотрит в последнее время. А он, оказывается, любит постарше!       Впрочем, это не его вина. Весь этот омерзительный разговор. Это я виноват, мне противно переступать через себя и отказываться от Тяня, своим молчанием словно соглашаясь с тем, что двое парней, посмевших стать друг для друга чем-то важным и по-нежному нужным, захотеть прикасаться к телам друг друга, даря ласку, а не чтобы ударить побольнее — это гадость.       Но ведь для Тяня так будет лучше, да? Для нас обоих. Так что…       — Ага, — я небрежно дёргаю плечом: ай, ничего интересного, — типа того. Ну, знаешь, ему нравится, чтобы опытная, все дела… — и едва удерживаюсь от нервной усмешки, вспоминая, каким «опытным» был, когда приглянулся Тяню. Ха, даже целоваться не умел… — Где Шэ Ли?       — Он… — сбитый с толку резкой переменой темы, Цунь Тоу пару раз моргает. — Он на первый урок не пошёл. Сказал, хочет прогуляться, потом, может, подойдёт…       А я, опомнившись, телефон убираю в карман. Бесит. Тянь ведь обещал, что если вдруг что-то случится, то мы разберёмся, вместе, ну почему он мне ни слова не сказал, а? Достал, как же хочется укусить его побольнее…       — …сейчас уже урок начнётся. Пойдём?       — Иди без меня. Я попозже, что-то мне хреново с утра, — хоть это чистая правда. Мне и было-то так себе, а стало ещё хуже. Не люблю врать — никак не получается потом отделаться от ощущения, что руки грязные, сколько ни тру ладони об штаны. — И это… Про Тяня не болтай.       Во рту привкус противный от всего лживого-сказанного; в горле першит от той правды, что говорить нельзя. И в таком состоянии усмешка Цунь Тоу:       — Ты его как будто защищаешь, — бьёт по натянутым нервам так, что они лопаются.       — Да щас! — Я хватаю его за кофту неосознанно, но поняв, что вцепился до боли в пальцах, лишь сжимаю их сильнее. Цежу сквозь зубы: — Нужен он мне больно…       …как бы я хотел никогда не узнать, до чего мерзко говорить такое о человеке, который нужен настолько, что даже больно…       — …просто не люблю, когда пиздят без толку.       Ошарашенный Цунь Тоу хватает ртом воздух.       — Да ладно, ладно! — поднимает он руки, недоумённо мне улыбаясь. — Я и не собирался. — И бормочет в сторону: — Все сегодня какие-то на взводе, магнитные бури, что ли…       Он говорит что-то ещё, но я не слушаю. Ухожу. Потому что не знаю, что насчёт всех, а мне впервые за долгое время хочется подраться, и срываться на Цунь Тоу — неправильно.       Я бы лучше нашёл Шэ Ли. Не знаю, что там разумный Тянь решил вести за дипломатичную игру, в которой надо молчать и всё терпеть, а неразумному мне хочется незамысловато заехать Змею по наглой морде. Огребу потом по полной, да — но как же приятно будет хоть на мгновение стереть с этого смазливого лица лживую ухмылку…       Попавший под ноги камушек улетает в туман. Падает где-то там, так далеко, что не видно и не слышно. Как будто я в космос его запустил — мне сейчас, наверно, хватило б сил. Злость всегда делает меня сильнее, и кулаки зудят так, словно костяшки уже сбиты, но найти решившего побыть в одиночестве Шэ Ли — ага, мечтай больше. Он своими тайными змеиными дорожками уползает, по маленьким узким улицам, в вечно тёмные и сырые от тени задворки.       Найду, если только удача — или, вернее, тотальная неудача — будет на моей стороне.       Правда, в этом промозглом тумане, этим хмурым утром, кажется, что она совсем рядом. Тяжестью легла мне на плечи, свернулась холодными кольцами вокруг шеи, как змея, и сдавливает тем сильнее, чем дальше я ухожу от школы. Не покидает ощущение, что делать этого не стоит, но я упрямо иду знакомой дорогой: через двор к забору, туда, где дерево растёт совсем рядом и легко перелезть; спрыгнув по ту сторону, быстрым шагом за угол дома…       И вздрагиваю. Сначала не понимаю, почему, просто что-то ледяное заворочалось внутри и подстегнуло — бежать! — и лишь потом замечаю машину. Обычную чёрную ауди, в которой нет ничего страшного, но она стоит там, наполовину скрытая в подворотне, точно в засаде, и стёкла тёмные, кто внутри, не понять. Водитель, может, и вовсе вышел, но на всякий случай я прохожу быстрее. И даже когда подворотня остаётся позади, чуть ли не бегу — подгоняет чувство, словно кто-то следит за мной, смотрит в спину, дышит в спину!..       А оборачиваюсь — никого. Ну конечно, нервы… Как будто владельцу такой машины не плевать на прогуливающего школьника. Это всё туман: кажется, в нём кто-то прячется, даже если знаешь, что там никого нет. И надо успокоиться, перестать вслушиваться в несуществующие шаги за спиной, отвлечься; я долго пялюсь в телефон, настолько долго, что на экране оседает витающая в воздухе морось. Стираю её рукавом толстовки. Пялюсь снова. Минуты сменяются у меня на глазах…       Перемена уже закончилась.       Тянь так и не ответил.       Дёрнув за шнурки, стягиваю капюшон толстовки к горлу. Телефон нехотя убираю в карман. Вместе с ним хочется убрать и своё глупое ожидание ну хоть пару слов ну что ему так сложно, но телефон бьётся о ногу при каждом шаге, и я прислушиваюсь к этому ощущению, чтобы не пропустить короткую вибрацию смс.       Это пугает, если честно. Словно наркотическая зависимость, и у меня ещё не ломка, но доза уже нужна, иначе начнёт ломать… Страшно. Такого не было, когда мы с Тянем только начали общаться более… тесно. Быстро же я привык ко всему этому, хм…       Приятному.       Слово немного стыдно произносить даже про себя. Как сокровенное признание: Тянь оказался таким заботливым, что в первые дни меня это смущало до нервного крика в ответ на ласку. Я о нём не так думал. Я думал совсем наоборот, и боялся своего желания быть рядом с ним из-за этих мыслей, потому что оно получалось больным.       И я получался — больным. Это пугало и доставало, держало в унизительном напряжении, со всякими «не сделай то-не скажи это» в голове — и одним вечером я не выдержал. Где-то спустя неделю после того, как впервые оказался в кровати Тяня полностью по своей воле. В тот момент мы тоже были в постели, уже успокоились — Тянь лежал на мне, сполз пониже и заворожённо выцеловывал вспотевшую кожу у бедренной косточки; мне сил хватало только на то, чтобы, закинув руки за голову, разглядывать то темнеющий город далеко внизу, то очертания спины Тяня — очень близко, руку протяни и коснёшься… Я смотрел на его плечи, на перекатывающиеся под кожей, когда он гладил меня, лопатки, и не понимал — а сейчас-то зачем, он же только что кончил?       — Ты часто делаешь мне приятно. Это странно, — пробормотал я тихо. Последние слова и вовсе прошептал в подушку, надеясь, что Тянь не услышит, потому что понятия не имел, с какой стати вдруг заговорил об этом…       Но он услышал. Поднял на меня взгляд — я этого не видел, но почувствовал.       — Ты удивлён? — Он перестал меня целовать, но гладил большим пальцем в ложбинке между бедром и пахом. Не слишком сильно давя, ровно настолько, чтобы мне не было щекотно. Он уже тогда многое во мне изучил.       — Я думал, что тебе нравится… ну… делать больно. — Признание прозвучало жалко. Жалобно; я встряхнулся, потому что жаловаться не хотел, правда, и усмехнулся: — Месил ты меня с довольно убедительной улыбкой.       Ласковое поглаживание остановилось. Потом исчезло и прикосновение. Я отнял подушку от лица — Тянь приподнялся на локтях и рассматривал меня.       — Просто ты довольно убедительно выёбывался по каждому поводу и без, — вымученно улыбнулся он, поймав мой взгляд. Добавил, снова прижавшись губами к коже: — Впрочем, ты прав. Я всё равно не должен был этого делать.       И устроился щекой у меня на животе, улёгся, скользнув ладонями под поясницу, снова гладя, лаская, так аккуратно… Я не понимал, в чём внезапно стал «прав», но тревожное напряжение, это засевшее где-то на границе мыслей ожидание боли, покинуло меня с выдохом. И такой глупостью сразу показалось то, что я всерьёз считал, будто Тянь может меня ударить. Он мог — но не может теперь. Он и правда вспыльчивый, да, но ведь умеет держать себя в руках, а если не доводить его, если разжигать в нём не злость, а кое-что другое…       Он ласковый, чуткий, нежный. Внимательный: трогает — и смотрит, где мне приятнее, с закрытыми глазами словно к каждому моему ощущению прислушивается, пальцами ловит пробегающие по моему телу импульсы, от которых поджимаются мышцы на животе и ладони так сладко ноют, ну как к этому можно не привыкнуть? Он с самого первого дня меня, кажется, приучал. Стоило лишь подпустить поближе — прикасался настойчиво, ловил и не отпускал, обнимал крепко…       А я его погладить по спине только недавно решился.       Блядь. Проигрываю.       Колокольчик над дверью звякает громко; кассир смеряет меня недовольным взглядом. В магазин я зашёл погреться, денег всё равно с собой нет, но теперь невольно скольжу взглядом по полкам с мыслью: что можно было бы купить Тяню? Вот что он любит? Долго, не спеша трахаться, спокойно курить у окна, тушёное мясо на обед…       Да, не много я о нём знаю. А как узнать? Он скрытный похлеще меня, ничего о себе не рассказывает. Не спрашивать же напрямую. Представляю, как я ему: «Чем тебя можно порадовать?» — а он такой: «Снимай штанишки, малыш Мо…»       Он же отшучивается всегда. И сегодня наверняка попытается. Я приду к нему в класс, чего не делал ещё ни разу, утащу оттуда в укромное место, и он улыбнётся мне, потреплет меня по волосам, сделает вид, что всё в порядке… Задевает такое жутко, но всё-таки не хочу на него сегодня ругаться. Укусить побольнее — да, это он заслужил, но потом в то же место поцеловать.       Странные он у меня вызывает чувства. Чёрт его знает, как такое называется. И как все вокруг ещё этого не заметили, ведь у меня внутри всё так громко, так ярко…       — Сладкого захотел?       Коробка с клубникой в моих руках словно вдруг из воздуха собралась.       И Чэн за спиной появился так же. Из воздуха, там, где — я могу поклясться! — секунду назад его не было.       — Хватит её рассматривать. Пойдём. — Он легко выхватывает коробку из моих враз ослабевших пальцев и ведёт меня к кассе, приобняв за плечо…       Какого?..       — Эй! — Кеды с противным скрипом скользят по влажному полу, когда я пытаюсь притормозить. — Эй, не надо!..       Но Чэн не даёт мне вывернуться из-под его руки. Ловит за мгновение до того, как я успеваю пригнуться; с тонкой кости ключицы опускает ладонь по плечу ниже, к месту, где одна мышца наслаивается на другую, и я знаю, что если он надавит там, от боли у меня выступят слёзы.       …и он это тоже знает?..       — …да отпусти ты!       — Тш! — Чэн шикает на меня — и это так неприкрыто властно, что я затыкаюсь, как по команде. — Зачем ты кричишь? Я же тебя не обижаю.       Он смотрит на меня с, кажется, искренним беспокойством; говорит мягко, спокойно и тихо. Так, что я начинаю ощущать себя идиотом за то, что испугался. Он ведь и правда не обижает. Вроде бы. Пока что…       — Что тебе надо?       — Я хочу с тобой поговорить. Это касается Хэ Тяня.       Какая-то парочка, смеясь и перешёптываясь, заходит в ряд, где Чэн притиснул меня к стеллажу с выпивкой. Замолкают, увидев нас; Чэн меня отпускает, но я готов идти за ним сам, как привязанный этим именем, что он произнёс…       И лишь на улице, почувствовав холодный воздух на голой коже шеи, прихожу в себя. Чэн протягивает мне коробку.       — Я не собирался это покупать, — фыркаю я, убирая руки за спину. — Я просто трогал всё подряд. Задумался.       На кассе не возникло никаких проблем, несмотря на то, что возмущался я, когда он меня поймал, громко; охранник на выходе смерил Чэна взглядом, но скорее завистливым, чем настороженным. Ну конечно. Чэн сегодня представительный такой. Никаких неброских футболок и джинсов, никакого запаха пота и крови. Брюки, спортивный пиджак, рубашка, и пахнет от него…       После того, как он сидел передо мной окровавленный, в рваной футболке, я не мог и представить, что от него может пахнуть так дорого.       Словно совсем другой человек. И тот кривой порез он этим утром, наверное, тоже оставил где-то там, как не подходящий образу аксессуар.       — Я всё равно уже купил её.       Коробка в пальцах Чэна выглядит хрупкой. Неуместной на фоне всего его чёрно-белого хладнокровия — она розовая, с мелкими красными ягодами. Мне кажется, он выбросит её, если я сейчас же не заберу, и тогда будет жалко ягод, но я всё равно мотаю головой: не возьму. Мне не надо, чтобы ты мне что-то покупал.       Мне надо другое.       — Что с Тянем?       — Не здесь.       Клубнику Чэн не выкидывает. Держит, хотя выглядит это так, словно вот-вот сожмёт пальцы, и тогда коробка хрустнет, из неё вылезет что-то красное и густое, похожее на… думать не хочется, на что. Он кивает, чтобы я шёл вперёд, сам идёт чуть позади, и сделав всего пару шагов, я догадываюсь, куда он меня ведёт.       В подворотне темнее и пахнет затхлостью. Чэн достаёт ключи, тыкает кнопку на брелоке — чёрная ауди, пикнув, мигает фарами. Открывает заднюю дверь.       — Садись, — бросает мне, закинув коробку вперёд.       Она его раздражает. И я его раздражаю, это видно сейчас, когда вокруг больше нет людей и никто на нас не смотрит. Совсем никто — окна соседних зданий сюда не выходят, и всё сложнее верить, что Чэн меня не обидит.       — З-зачем это? Мы куда-то поедем?       В его усталом вздохе так и читается: как же мне не хочется с тобой возиться.       — Мы просто поговорим. — Он снова хватает меня, стоит мне лишь попытаться отойти, будто заранее знал, куда я сделаю шаг! — Иди сюда.       — Не хочу… Пусти!       И вырваться не даёт. Его ладонь сминает мне губы — он зажимает мне рот плотно, обхватив пол-лица. Мычать и сопротивляться бессмысленно, Чэн вталкивает меня на сиденья так же легко, как до этого закинул коробку с клубникой. Залезает следом, и за ту долю секунды, пока я мешкаю — мешает ли мне то, что это какой-то знакомый Тяня, заехать ему коленом в живот?.. — успевает прижать меня за горло к сиденью.       — Если бы я хотел, — другой рукой перехватив мои руки, он нависает надо мной, наклоняется ниже и говорит почти на ухо, будто сомневается, что за попытками вырваться я его не услышу, — сделать с тобой что-то плохое, то давно бы сделал. Согласен?       Я принял бы его за извращенца, не будь его взгляд таким холодным. Меня промораживает насквозь; я замираю, до боли отчётливо осознавая, что да. Согласен. Если бы он хотел…       — Успокоился?       Мои руки Чэн всё ещё держит, не запястья, скомкал в пальцах рукава; коленями я стискиваю его с боков, сжал невольно, когда все мышцы напряглись в ожидании боли, и в таком положении о каком ещё, на хрен, спокойствии может идти речь!..       Но я киваю. Медленно, натужно; сглатывая, ощущаю жаркий центр его ладони на кадыке. Чэн не сдавливает мне шею, не душит, не пугает меня — просто держит, как жёсткий ошейник.       — Тогда расслабься. И опусти уже, наконец, свои костлявые ноги.       Последнюю фразу он цедит сквозь зубы — и я запоздало понимаю, что сдавил его как раз там, где рана. Колени разъезжаются сами собой, страх прокатывается по позвоночнику, дерёт кожу, словно колючую проволоку протащили — ему же было так больно, и он это вытерпел, не прибил меня к чёртовой матери!..       Однако моё горло Чэн отпускает медленно. Аккуратно, словно меняя позу хрупкой кукле, разнимает мои руки и перехватывает левую за запястье. И опять не сдавливает, сковал как железный наручник, так, что, держа руку на весу, я могу вовсе не касаться кольца его пальцев, и вспомнив, как до этого он держал рукава, я понимаю — это чтобы не осталось следов, да?       Не нравятся мне люди с такими умениями…       — Ты хотел поговорить, — в просторном салоне машины разом становится теснее; я пытаюсь отползти подальше, и Чэн позволяет мне вжаться в противоположную дверь.       — О Хэ Тяне. Да. Сейчас.       Он глубоко дышит — пережидает отголоски боли? Я тоже пытаюсь вдохнуть поглубже — и нервно ёжусь. Запах в машине химически-вытравленный, такой, что я невольно липну взглядом к сиденьям, выискивая пятна крови или пытаясь предположить, где они растекались, когда Чэн ехал, раненый, к Тяню.       — Я опоздаю на урок…       — Ты уже прогулял половину.       Чэн говорит это не осуждающе — просто чтобы я знал, что он знает. Это странно, что ему известно расписание звонков в моей школе, и долю секунды мне кажется, сейчас он придумает что-нибудь ещё, что собьёт меня с толку и заставит дальше сидеть в этой машине, отползая как можно дальше от него, но всё равно слишком к нему близко, покрываясь холодной испариной от скачков адреналина. Но он вздыхает, точно я очень его достал, и произносит твёрдо:       — Я хочу, чтобы ты держался от Хэ Тяня подальше.       Честность, которой пропитана эта фраза, чувствуется уязвимой. Мне даже кажется, она делает её просьбой, а не приказом — хотя разве Чэн стал бы о чём-то просить меня?       — Что? Почему?       — Из-за того, какие ты пробуждаешь в нём… наклонности.       — Какие ещё…       — Не прикидывайся, что не понял меня.       Я на самом деле сперва не понял — но услышав тон Чэна, понимаю. И зажмуриваюсь ещё до того, как он произносит:       — Он тебя трахает. — В тишине и — для меня — темноте это слово звучит особенно чужеродно. — Я об этом.       Не подходит солидному Чэну. Он мог бы произнести его, одетый в футболку, в потёртых джинсах, сидя в каком-нибудь баре, за кружкой пива рассказывая что-то такое, грубовато-пошлое, своему приятелю…       А мне он такого говорить не должен. Даже произносить при мне — он же взрослый, а взрослые не произносят такие слова при школьниках.       — У вас ведь всё в таком раскладе происходит? — Но Чэна явно ничего не смущает; у меня зубы стискиваются от осознания, что это не какой-нибудь Цунь Тоу и мне лучше молчать, потому что его я не обману, он прочитает правду по одному моему слову. Я лишь глаза открываю, почувствовав, что он смотрит на меня. — Думаю, да, тут без вариантов…       Очень внимательно смотрит. Так смотрел Хэ Тянь, когда мы только познакомились. Ещё не видя ничего интересного, но ища — впрочем, с готовностью так и не найти.       — Он привык получать всё, чего хочет. Или делает это назло. Или ему скучно. Только и всего. Не пользуйся этим, чтобы увлечь его и сесть ему на шею. — Голос Чэна безразлично-грубый, а фразы отрывистые, как будто он не привык много говорить или не любит много говорить и раздражён тем, что приходится делать это ради какого-то там меня. — Нужны деньги — найди работу. Или… — Он вдруг замолкает — и продолжает, наклонившись ко мне: — Я могу заплатить тебе, чтобы ты оставил его в покое.       Его глаза на мгновение сужаются — такой холодный, оценивающий меня взгляд, и оценивающий явно по невысокой цене. Он отпускает мою руку — я так и замираю, держа её в воздухе, — достаёт бумажник, разворачивает… он же это не серьёзно?..       — Сколько? — Чэн проводит большим пальцем по краю купюр, а я слова вымолвить не могу. — Ладно, это вся наличка, что у меня с собой, потом могу дать ещё…       Смысл слов пробивается ко мне как из-под толщи воды — «не пользуйся», «сесть на шею», «могу заплатить»… Я не хочу этого слышать, не хочу этого понимать, ну не надо, не надо же, за что меня так?! И Чэн рассыпает деньги, когда я наотмашь бью его по руке, а мне противно, что они мне на колени упали. Стряхиваю, как мерзких насекомых — и к чёрту, меня это всё достало!..       — Сидеть, — но Чэн не даёт мне выйти. Ловит за кофту, дёргает на себя — я вскрикиваю от резкой боли. Она во рту, на кончике языка, острая до слёз. И кровь, когда прижимаю к губам запястье, ярким пятнышком пачкает кожу. — Язык прикусил? Покажи.       Почувствовав прикосновение шершавых пальцев к лицу, я мычу протестующе, сжимаю губы, но Чэн разжимает мне рот и держит зубы, затылком вжав в спинку, не дёрнуться.       — Ничего страшного, — говорит он, когда я, сдавшись, затихаю; пальцы убирает быстро, чувствуя, наверно, что дай мне волю — цапну. — Не дёргайся лишний раз, понимаешь же, что я тебя сильнее.       Он говорит с укором, словно расстроен тем, что я так глупо себя веду, и за запястье теперь держит ещё аккуратнее, как если бы то, что я прикусил из-за него язык, заставило обращаться со мной ещё осторожнее. Так вот что значит его «не обижу»…       Да лучше бы он ударил меня!       — Не трясись ты. Замёрз? — Чэн вдруг вздыхает устало. — Или боишься?       И, подумав, кладёт коробку с клубникой мне на колени. Странный жест — как будто пытается быть милым, но сам понимает, что получается, откровенно говоря, хреново.       — Я не хочу запугивать тебя или навредить тебе…       «Но могу» — тяжело повисает между нами в воздухе. И эта едкая вонь чистящего, и запах крови, которого, конечно, нет, но я его чувствую, и аромат дорогого парфюма Чэна…       — Да кто ты вообще такой?!       Закричать громко не получается, давит звукоизоляция, точно в вакуум меня запаяла, одёрнула: тихо, не тебе в такой дорогой машине орать. Но Чэн морщится и от этого. По нему видно: я ужасно шумный, ужасно глупый, ужасно ему не нравлюсь и окончательно его достал, и сейчас он поставит меня на место…       Он успевает только пригвоздить меня к месту строгим «послушай» — и его телефон издаёт старомодную трель. Чэн берёт трубку, не произнеся ни слова, молча же слушает пару долгих секунд, молча убирает телефон в карман. Говорит, подняв на меня взгляд:       — Выходи, — и вылезает сам. Обходит машину, открывает дверь. — Ну? — вытаскивает меня, шарахнувшегося было от него, схватив под мышки, и ставит на ноги. Холодно, моросит дождь, но у меня сердце колотится так, что жарко — да что происходит?! — и капли, кажется, паром шипят о кожу.       В голове — как если бы меня, и так уже упавшего, долго били ногами. Звенящая, алая пустота.       — Если не хочешь проблем — ты меня не видел, — Чэн встряхивает меня за плечи, заставляет посмотреть на него — ёжусь, но слушаюсь. Ну что ещё? Оскорбит? Напугает? Унизит?.. — И осторожнее там, Гуань Шань.       Те места, где были его горячие ладони, на контрасте мёрзнут сильнее. Это приводит в чувство — он что, назвал меня по имени?.. — но я не успеваю сказать ни слова. Чэн уезжает — с визгом шин, пыль клубами из-под колёс, но стрелка спидометра, могу поклясться, держится ровно на верхней границе допустимой скорости.       Как его прикосновения держались на границе «ещё немного, и останутся синяки». Закатав рукава, я рассматриваю запястья — никаких следов; на лице, уверен, тоже, и тело чистое. А я всё равно чувствую себя измученным и побитым…       Язык болит по-настоящему. Но это я сам виноват, да?       Из подворотни я почти сбегаю. Рвано вдыхаю холодный воздух, пытаясь унять боль. Ёжусь под взглядами: прохожие смотрят на меня и видят безалаберного, прогуливающего уроки школьника — не видят испуганного парня, которого жалкие минуты назад держал за горло парень гораздо старше и сильнее него, говорил слова вроде «он тебя трахает» и «я могу заплатить», швырял ему на колени столько денег, сколько в его семье зарабатывают за месяц. Запоздало потряхивает. Знакомое ощущение: если закрыть глаза, то снова — душный вечер, огни города, болят ссадины под пластырями, моё хреново любопытство тянет подсмотреть, подслушать…       А потом грубый толчок к стене. Тянь тогда был честнее в выражениях, чем сейчас Чэн, но ощущение в целом вызывал похожее. «Я сильнее» — не угроза, а спокойная констатация факта. То, отчего не накрывает адреналином, не бросает в драку, а вот как сейчас — страшно и не знаешь, что делать.       И что думать, не знаешь. И ведь я выкинул тогда это из головы. Эти не мои, а значит и хрен с ними, проблемы. Было просто забыть: Тянь был приставучим мудаком-извращенцем, с которым по хуй, что там происходит, да и его угроза звучала правдоподобно.       Но ведь теперь Тянь не станет зашивать мне рот проволокой, да? Не сделает мне больно. Так что я ему всё скажу, и ему придётся на всё ответить. Сегодня же. А если нет…       Что ж. В таком случае Чэн сможет порадоваться, потому что я оставлю Тяня в покое бесплатно. Если этот Чэн вообще умеет чувствовать что-то кроме раздражения и…       Что?..       Я заворачиваю за угол — и ощущение неправильности накрывает волной. С головой, вспенивается на коже, закладывает уши. Здесь должно быть не так. Не должно быть дрожащего тревожно воздуха, не должны гудеть — кричать! — голоса на улице, не должно рывками накатывать приглушённое завывание сирены — пожарная тревога?.. До школы с полсотни метров — я преодолеваю их, кажется, установив новый мировой рекорд.       — …учебная?       — Там кто-то видел дым!..       — …всех собирают на стадионе…       Обрывки фраз задевают меня, задевают плечами ученики. Кто-то идёт спокойно, кто-то бежит, на кого-то кричит учитель, и никак не понять, это вынужденная суматоха — или уже настоящая паника.       — Ты не видел Цзяня И? — Чжэнси внезапно рядом, дёргает меня за рукав, так по-детски. Встревоженно заглядывает в глаза. Я ему:       — Нет, — и сразу спрашиваю: — А ты Тяня? — но он уже унёсся. Растворился в толпе; я сам отхожу с дороги, чтобы не потеряться. Всё слишком быстро, словно утро стояло на паузе, а теперь кто-то включил ускоренную перемотку. Время теряется так отчётливо. Утекает сквозь пальцы, когда я набираю Тяня, а сенсор реагирует с выбешивающим запозданием; гудки тянутся, вмещают в себя в два раза больше грёбаных секунд, будто пытаются подстроиться под такт сирены, звучат так долго… Ну сейчас-то Тянь должен ответить, это же не урок, какого хрена он так долго не берёт!..       — Да.       Радость от того, что он наконец ответил, гаснет, едва вспыхнув. Потому что какого хрена.       Потому что у него там — тихо.       — Ты… ты где?       — Не в школе, — уклончиво бросает Тянь. Усталый такой, говорит, а я понимаю — хмурится и трёт лоб. — Что там у вас?       — Тут тревога, — отвечаю я, — вроде бы не учебная, там где-то дым, я сам не видел, но… — и замолкаю настороженно: показалось, или это был чей-то голос? — Тянь? — и шорох, будто Тянь прикрывает ладонью трубку. — С кем ты там?       Всё вокруг стихает, такое громкое мне в ответ молчание. Тянь молчит так же, как молчал каждый раз, когда я спрашивал о Чэне. С этим угадывающимся «не хочу тебе врать» в мучительной для нас обоих тишине.       А потом ленивый, вкрадчивый голос вползает в трубку:       — У тебя поразительно чуткий слух, Рыжик.