Смотри на меня

      «Жду тебя на том месте, где ты однажды защищал от меня свою рыжую принцессу. Обсудим утренний инцидент.       P.S. Долго ждать не буду, я очень нетерпеливый».       Телефон влажный — знаю, это всё туман, но из-за сообщения кажется, что он истекает ядом. Липким и сильным, подержу чуть дольше — отравит. Умеет же Шэ Ли… бесить.       А я думал, у меня уже сил не осталось беситься. Но вот, несколько мастерски подобранных слов — и вуаля, телефон хочется швырнуть в стену. Со всей дури, чтобы до треска и «восстановлению не подлежит», чтобы раздолбать эту скалящуюся на меня из-за каждого слова ухмылку!..       Надо бы убрать его в карман. А то и правда, глупостей же наделаю…       Школьный двор утоплен в тишине. Мутной и замершей, в такой хочется молчать и курить. Курить мне нечего, зато молчу с удовольствием, зубы стиснулись — не разжать; за спиной осталась половина урока, моя наглая ложь о плохом самочувствии, в которой не усомнились ни на секунду — то ли репутация помогла, то ли и правда хреново выгляжу, — и скулы сводит оттого, что это же детский сад, ну. Все эти выяснения отношений, которых у нас с Шэ Ли едва наберётся на пару фраз. Вроде «знаем имена друг друга» и «сохраняем безразличный нейтралитет». Больше и сказать нечего.       По крайней мере, так было до недавнего времени. Сейчас — другое. Сейчас я прогуливаю урок, чтобы встретиться с ним, несу в кармане сообщение от него — оно, кажется, извивается там, как ужонок. Морально готовлюсь к тому, что мне опять будут трепать нервы. С восторженным, извращённым интересом: вау, если полоснуть лезвием по коже, польётся кровь.       Не на том уровне у Шэ Ли исследования, конечно. Потоньше, посложнее. Поглубже. Но сути это не меняет — имел я во всех позах счастье быть подопытным в этих его экспериментах…       За углом школы обычно ветер, сегодня — тихо. Через пару метров заканчивается асфальт. Теперь не слышно шагов, морось с кустов промачивает штаны на бёдрах, с шорохом капает в траву, и стальные прутья забора мокрые, скользкие, сложно будет ухватиться… Вот почему я не могу спокойно уйти через ворота?       У меня важное дело. Взрослые, конечно, считают, что у школьника не может быть ничего важнее урока. Вернее, ничего важного личного, такого, о чём не попросишь у родителей записку. Чэн писал мне как-то про поход к зубному, а на этот раз было бы нечто вроде: «Отпустить с урока, чтобы один скользкий мудак не испортил жизнь одному рыжему парню».       Мне это поважнее зубной боли кажется. Уважительная причина прогулять биологию — тем более шанс поизучать пресмыкающихся у меня сейчас и без учебника будет…       Усмешка получается… да не получается, и я, хмурясь, растираю влагу в ладонях. Ладно. Делать нечего: вдох, пара шагов назад для разбега, выдох… Мир встряхивает в прыжке, холод железа обжигает пальцы, мгновение в воздухе, удар подошв об асфальт отдаётся в ногах — и, ловя равновесие, я проезжаюсь рукой по асфальту. Сырому и холодному; выпрямившись, рассматриваю ладонь: на ней прибитая туманом пыль, щиплет стёсанную кожу. Мда. Я сегодня явно не в лучшей форме для выполнения таких трюков.       И не в настроении. Как-то это совсем печально: сваливать из школы, перемахнув через забор, и не чувствовать при этом ни страха, ни куража, как когда-то с Цзянем И. Лишь усталость и жалобно поскуливающее внутри: что-то не так.       Я делаю что-то неправильно. Чёрт его знает, что, потому что всё вроде бы верно: есть проблема, а значит, я должен её решить. И я решаю — как могу, как получается, как диктует ситуация. Всё логично. Всё сходится.       И всё равно кажется — что-то не так…       Смс приходит, когда я сворачиваю к жилым домам, и от желания швырнуть-таки телефон в стену сводит пальцы. Но сообщение не от Шэ Ли. От Мо: «Давай встретимся на перемене у входа. Надо поговорить».       Пальцы слабеют; я провожу большим по экрану. Может быть, это всего лишь моё воображение, но за этими сухими словами видится: «Мы обычно встречаемся утром, и пусть я всегда делаю вид, что это случайно, это не так». Или в переводе на язык Мо: «Я заметил твоё отсутствие, придурок, и жду объяснений».       Увидеться хочет, значит, Рыжик… Наверное, ещё не узнал об утреннем заявлении Шэ Ли, иначе не рвался бы встречаться со мной, да ещё у всех на виду. Ну, впрочем, это вопрос времени — уверен, одна перемена, и слухи расползутся по школе. Этот Цунь Тоу давно смотрит на меня волком и точно не станет держать язык за зубами.       Так что прости, Шань, но на сообщение я не отвечу. Я, допустим, его не прочитал — урок же. А на перемене желание встречаться со мной у тебя само пропадёт.       Мне остаётся лишь надеяться, что только в школе, а не вообще.       Ведь если так подумать, я сейчас делаю это всё ради Мо, а через каких-нибудь двадцать минут у меня может не остаться причин делать для него хоть что-то. Потому что он может решить, что с него хватит. В последнее время ему есть от чего задолбаться: окровавленный мужик на пороге моей квартиры, вечные недомолвки, угроза прославиться извращенцем…       На другой чаше весов разве что хороший секс и мелкие ништяки, на большие Мо мне тратиться не позволяет. И вот так сюрприз, всей моей самоуверенности не хватает, чтобы поверить, будто этого может оказаться достаточно. В конце концов, когда я лез к Мо, было только моё «хочу», которое он принял, стиснув зубы, и я, конечно, знаю, что потом ему было хорошо со мной, но…       Но сейчас ему со мной плохо. И что мешает ему уйти?       Что у нас с ним вообще?..       Блядь. А отличный момент я выбрал для того, чтобы подумать об этом. Сейчас уже титры могут пойти, а я всё понять не могу, зачем включил этот фильм…       И без того узкая улица за поворотом становится совсем тесной. Кажется, вытяну руки в стороны — коснусь дома с одной стороны, кирпичной кладки забора с другой. Но проверять не хочется, всё вокруг серое и сырое. Так себе фильм, какая-то артхаусная муть, я такие не люблю, но вписываюсь в неё, наверно, как персонаж. С синяками под глазами, на нервах, в измятой школьной форме. И блуждаю в тумане — ах, какая, чтоб её, метафора.       Хотя вообще-то забавно. Меня всегда это поражало: вот я шёл по широкой улице, где болтали люди и светились вывески, и всё в общем-то было прилично так, чистенько и приветливо, а потом несколько шагов в сторону — и город уже вывернуло наизнанку. Здесь он в трещинах, в блёклых пятнах штукатурки, нелюдимый и мрачный. Густо затянут плющом и однообразен как лабиринт, и я уже не уверен, хоть в правильную сторону иду? Где именно мы тогда встретились? Кажется, где-то здесь…       Узкий проулок и правда выглядит знакомо, но он настолько похож на остальные, по которым мне сейчас пришлось пройти, что, остановившись, я неуверенно оглядываюсь — и в ту же секунду слышу за спиной свист. Короткий и тихий, можно даже сказать, деликатный, но от этого он не перестал быть двусмысленным. Ну ещё бы, разве может Змей упустить хоть одну возможность меня унизить, как же не хочется оборачиваться и видеть его довольную ухмылку…       Однако никакой ухмылки нет. Шэ Ли вообще на меня не смотрит — уходит, лишь его рука (кольца на среднем и безымянном, высокомерие в движениях от запястья до кончиков пальцев) мелькает в проёме кирпичной арки. Жест понятный: «Ко мне».       И ведь не сомневается, гад, что приду.       Змей встречает меня на другом конце подворотни. Глухой двор завален сырыми зелёными листьями, и он растирает тот, которому больше всех не повезло, по асфальту.       — Заблудился?       Взгляд из-под опущенных век на меня — и снова под ноги. Шуршит по асфальту чистая белая подошва, руки сложены на груди… Шэ Ли выглядит непривычно растерянным, словно сам не знает, зачем меня сюда позвал; катушка проводов свисает с фонарного столба, и получается, что прямо у него над головой застыло спутанное облако чёрных линий — как клубок мыслей в комиксах.       — Мог позвонить мне, я бы встретил.       Проехавшись последний раз носком кеда по асфальту, Шэ Ли наконец поднимает голову. Ссадина у него на щеке побледнела. Почти незаметна — наверное, капилляры близко к коже, вот и ранится до крови, чуть задень. Ха, он тогда ещё и краснеть должен легко, но вряд ли кто-нибудь это видел…       Вот чёрт. А теперь это… даже интересно.       Краснеющий Шэ Ли. Сложно представить, но если когда он не ухмыляется… Молчит… Когда волосы, как сейчас, влажные, закрутились сильнее… Это называется «белокурый» — так говорят про ангелов, я видел в каком-то рождественском фильме. Шэ Ли был бы похож на одного из этих невинных ребят, с этими вьющимися светлыми волосами, с нежным абрисом лица, чувственными губами…       Глаза его только звериные не подходят. Но если вытянуть руку, заслонить их пальцем… Да. Вот так — ну просто прелесть…       — Какого хера ты делаешь? — Шэ Ли кривит губы, и от ангела в нём не остаётся ни черта.       Мда. Недолго он продержался.       — Не бери в голову, — отмахиваюсь я, обводя взглядом дома. Окна в них высоко, и они такие тёмные, словно за ними нет комнат, не окна, а наклеенные на бетонные стены стеклянные болванки, но я всё равно подхожу к Шэ Ли ближе. Под тень дерева, в слепую зону — на всякий случай. Бросаю в сторону: — Ничего… интересного. — И чтобы побыстрее с этим покончить: — О чём ты хотел поговорить?       Рядом с Шэ Ли пахнет сигаретами. Моими сигаретами. Он, кажется, замечает, как я втягиваю носом воздух, потому что в следующую секунду щурится и лезет рукой в карман. Сначала в правый (дешёвая жёлтая зажигалка), потом, изогнувшись, в левый (моя измятая пачка). Вряд ли это удобно, но другая его рука занята — он большим пальцем размеренно проворачивает кольцо на безымянном.       Даже нервничает он как-то… расслабленно.       Прежде чем ответить, Шэ Ли раскуривает две сигареты. Одну предлагает мне, и я качаю головой, но он отвечает наконец:       — О Рыжем.       И всё же протягиваю руку. Давай, блядь, сюда.       — Это понятно. — В первой затяжке я невольно ищу посторонний привкус, но дым привычно горький и… чистый; фильтр сухой. Хотя со Змея сталось бы его облизать, чисто из вредности… — Конкретнее.       — Конкретнее — о моей выгоде в сложившейся ситуации. Мне интересно, на что ты готов ради него.       Змей затягивается, не сводя с меня бледно-жёлтого взгляда. Я затягиваюсь тоже, на этот раз глубоко, полные лёгкие набираю. Медлю: на что готов, значит…       Знать бы ещё, чего ты хочешь. Что вообще может понадобиться мутному парню, взявшему на себя роль местного серого кардинала — от меня, старательно поддерживающего образ примерно ученика-мажора? Наши интересы ни в чём не пересекаются, нам нечего делить…       — Проси, что там тебе нужно, а я скажу, готов на это или нет.       Дым из моего рта закручивается в воздухе, смешивается с дымом изо рта Шэ Ли. Он усмехается:       — Всё пытаешься казаться безразличным, но ты… — и скупо дёргает кистью в воздухе, зажав сигарету в кончиках пальцев; с неё сыплется пепел, — чик! и вспыхиваешь как спичка от одного его имени. Когда его называю я — ненавистью; когда произносишь сам… Хм. Думаю, чем-то другим.       Потом берёт нормально. Затягивается; трещит в тишине табак, резкий выдох, сразу ещё затяжка…       Ах да. Надо что-то ответить.       — Он мне нравится, — говорю я, пожимая плечами. — Ты это и так знаешь.       — Нра-авится… — протягивает Шэ Ли. — И сильно? — подносит сигарету ко рту, но, лишь прихватив губами, отпускает — и продолжает: — Готов ты ради него, скажем… отсосать мне?       Всё тем же скучающим тоном, и смысл слов так не сочетается с ним, что сперва мне кажется, я ослышался. Лишь то, с каким интересом Шэ Ли разглядывает моё лицо, доказывает: нет. Он, блядь, действительно это сказал.       — Если ты надеешься на незабываемые ощущения, — я пытаюсь пошутить, но процеженная сквозь зубы шутка звучит как проклятие, — то зря, опыт у меня минимальный.       — Но есть?       Змей ухмыляется неожиданно и очень ребячески. Ещё и взгляд отводит, усмехается, проводя по зубам языком, и на мгновение даже кажется, что краснеющий Шэ Ли — это не такое уж невероятное дело, и вот сейчас…       Вот сейчас он остаётся таким же невозмутимым, как всегда, но странно всё равно становится: хоть он и откровенно забавляется, но ощущение какое-то… не опасное. И не унизительное, а как будто приятели перекидываются саркастичными шуточками. Тем более тему Шэ Ли не развивает.       — Ты мне недавно приснился, — вместо этого говорит он.       Мы затягиваемся одновременно: Шэ Ли — медленно, словно увязнув в воспоминаниях; я — быстро, нервничая оттого, что уже совсем не понимаю, чего от него ожидать.       — Две ночи назад. Сначала мы курили в каком-то тихом местечке, потом подрались…       — Ха… Сон в руку?       Шэ Ли сбивается, но не выглядит задетым. Смотрит с любопытством, наклонив голову.       — Как обидно, — усмехается. — Тебе не интересно?       — Если тебе нужна расшифровка бредней твоего подсознания, иди к психологу. Из меня хреновый мозгоправ.       Он ещё пару секунд не сводит с меня замершего взгляда, и я запоздало понимаю, что, кажется, опять перегнул палку, опять был слишком резок, и у него сейчас снова лопнет терпение…       Но Змей спрашивает спокойно:       — С Мо ты разговариваешь так же грубо? — И, опустив глаза, сам же и отвечает: — Вряд ли.       У меня последняя затяжка, у него — ещё половина сигареты, и он сдувает с неё пепел.       Как ни странно, не в меня. В сторону.       — Почему ты начал курить? — шепчет он задумчиво, пристально всматриваясь в разгорающийся от его выдоха уголёк, словно пытаясь в нём что-то увидеть; улыбается так, будто и правда видит, но совсем не то, что хотел бы…       Лучше бы ржавый гвоздь мне приставил к горлу. Люблю, когда сразу понятно, кто тут плохой парень.       — Однажды мне стало скучно, — а вот лгать, даже в мелочах, не люблю. Не так воспитан, — были деньги в кармане и магазин поблизости. Никакой слезливой истории, если ты на это надеялся…       — Надеялся на откровенность, — не даёт мне договорить Шэ Ли, — но, видимо, не под теми звёздами родился, — и, докурив, роняет окурок в мокрую листву; тот с шипением гаснет. — Не бывает так просто, Хэ Тянь. Только не с курением — по истории первой сигареты можно многое узнать о человеке.       Хочется съязвить, когда он строит из себя такого мудрого не по годам парня, но на ум ничего не приходит. Потому что я, пожалуй, согласен: да, узнать можно. И по моей тоже — только не тебе, Шэ Ли…       С тобой вообще пора бы уже завязывать.       — Мы отклонились от темы. Так что ты хотел…       На этот раз меня прерывает звонок. Громкий в замкнутой тишине — достав телефон, первым делом я убираю звук и лишь потом смотрю на имя…       Гуань Шань.       — Ответь.       Встав у меня за плечом, Шэ Ли заглядывает в экран. Водит пальцами по губам, гипнотизируя иероглифы. Задевает взглядом меня — коротко, колко:       — Давай, — бросает, — не заставляй малыша Мо ждать.       За «малыша Мо» стоило бы украсить его лицо ещё парой-тройкой отметин, и я отхожу от него, чтобы не как утром. Прислоняюсь к стене — лучше испачкаюсь в крошащейся штукатурке, чем в его назойливой близости. Телефон всё звонит, бесшумно, но чувство такое, словно слышу гудки, которые Рыжий считает на том конце трубки. Отсчёт обратный: три, два, оди…       — Да.       Шань выдыхает дёргано, точно вздрогнул — не ждал уже, что отвечу? — а за его дыханием воет сирена, шумит испуганная суматоха… Но его голос звучит совсем не испуганно.       — Ты… — недовольно звучит. Строго: — Ты где?       — Не в школе, — хмурюсь я. Прикрыв глаза, тру холодный лоб и чувствую себя, блядь, провинившимся. — Что там у вас?       Шэ Ли влипает в меня слева: опёрся плечом о стену, руки на груди, голову наклонил так, что чуть не уткнулся лбом в тыльную сторону моей ладони. Медленно проворачивает кольцо, кажется, не замечая, что делает это.       Слушает.       — Тут тревога, вроде бы не учебная, там где-то дым, — бормочет взволнованно Шань, получается, нам обоим, — я сам не видел, но…       — Всё самое интересное из-за тебя пропускаю… — выдыхает Змей, и я, спешно прикрыв трубку рукой, замираю. Резко становится жарко — конечно, он сказал это тихо, и вряд ли кто-нибудь способен такое услышать, да ещё и с сиреной под ухом…       Вот только я говорю не с кем-нибудь. Я говорю с Мо. А он чуткий, как дворовый кошак.       — С кем ты там?       Такой требовательный тон… Не хочу врать Мо. До того надоело его обманывать, что губ не могу разжать, словно тугой намордник надели; а Шэ Ли ухмыляется. Видно: не планировал, чтобы Мо услышал его, но не против, что так получилось. Произносит, поймав мой взгляд, одними губами: «Так я твой секрет?»       А потом в полный голос, придвинув лицо так близко к моему, что я задерживаю дыхание:       — У тебя поразительно чуткий слух, Рыжик.       Ну не сволочь ли?..       На том конце трубки молчание. Шань наверняка узнал голос Шэ Ли, и испугался, и я должен что-то сказать, быстро и очень правильное, но в голову лезут одни банальности:       — Шань, я всё…       — Да, объяснишь, — обрывает меня Шань. — Жду в школе, — и сбрасывает вызов. Не попрощавшись, только фыркнул напоследок.       Совсем не испуганно фыркнул. Ни капли. Даже… хм, по-деловому и решительно. Вау…       — Вау.       Хлопок. Второй. Третий… Уставившийся в погасший экран, я не сразу понимаю, что Шэ Ли аплодирует. Медленно. Показушно.       — Прогибающийся Хэ Тянь, — с ленивым восторгом произносит он, когда я поднимаю голову. — Да ещё под кого — под Рыжего!       Относительно адекватный минуту назад, он опять выглядит так, словно поставил себе цель воплотить свой сон в реальность. Что ж, наполовину у него получилось, два окурка валяются у нас под ногами, и можно переходить ко второму акту — тому, где мы испытываем друг друга на прочность уже не словами…       Но Мо ждёт моих объяснений. Меня ждёт — неожиданно смелый и серьёзный. Такой, что кажется, встретимся, и обнимет, и выслушает, и прошипит рассерженно: «Думал, я брошу тебя из-за слов Шэ Ли? Ну ты и придурок!..»       Я, наверно, слабак, раз представляю такое. Но почему-то именно от этих мыслей наконец появились силы расправить плечи.       — Надо возвращаться.       Шэ Ли коротко дёргает головой: не-а. Он стоит передо мной, на расстоянии удара, крутит в пальцах зажигалку — ха, думал, я всё-таки не выдержу и кинусь?..       Мазохист хренов.       — Как определишься, чего хочешь…       — Я…       Задребезжало стёклами, открываясь, окно над нами. Щёлкнула зажигалка. Потянуло сигаретным дымом, дешёвым, кислым, тишину разбавило бормотание телевизора… Шэ Ли замолкает и недовольно косится вверх, хотя за листьями ничего не видно, и я раздражённо вздыхаю: ладно, ещё немного, подождём, пока не будет свидетелей…       Но плевать Змей хотел на свидетелей.       — Я определился.       Расстояние между нами сжимается резко — это уже не для удара, это…       — Поцелуй меня, — так тихо, сквозь кривую улыбку, шепчет Шэ Ли, — давай, минута позора, и ваша тайна останется тайной…       От него пахнет моими сигаретами, у него расширены зрачки, пульсирует на шее вена, и грудь вздымается так часто, он дышит рвано… Зажигалку сжал в кулаке — всё-таки хочет подраться? Провоцирует? Или что, блядь, вообще происходит?!       — Ты ведь… не серьёзно?       В моём голосе звучит что-то вроде смеси недоумения и отвращения — и Шэ Ли замирает, едва не коснувшись меня: пальцы у шеи, то ли за воротник дёрнуть хотел, то ли придушить. Сверху кто-то сипло кашляет. С деревянным треском захлопывается окно…       Тихо. Жарко от стучащей в висках крови. Вдох застрял в горле; душно… Шэ Ли отходит от меня, когда я уже почти готов поверить, что происходит что-то действительно… не то.       — Как будто я мог захотеть подобного, — усмехается он. Смотрит на меня свысока. — Иди.       И снова достаёт сигареты. Мне на этот раз не предлагает. Зажигалка в его пальцах трижды прокручивает вхолостую, сыплет искрами, и Шэ Ли выругивается сквозь зубы — «сука…» — пока она не выплёвывает синеватый клочок огня. Но глотнув дыма, успокаивается; курит глубоко, медленно. Молчит.       — Ты так и не сказал, что тебе от меня нужно.       — А, это… — Он улыбается, не глядя на меня, и эта улыбка настолько такая же, как в тот раз после моего удара, что кажется, сейчас у него из носа потечёт струйка крови. Больная улыбка. Болезненная… — Попробуй не быть таким мудаком. Вдруг получится.       На этой прекрасной ноте я отворачиваюсь от его наглой морды. Ну, мы же не хотим, чтобы как во сне, да, Шэ Ли?..       …Шань исчезает, стоит мне на секунду отвернуться. Только что был здесь, дразнил своей взъерошенной рыжей макушкой, вертелся скучающе — учительница то и дело раздражённо его одёргивала. На меня не смотрел, как нашёл взглядом, когда я протиснулся в ряды уже построившихся одноклассников, так и не вытягивал больше шею, не крутил головой взволнованно. Стал то в небо пялиться, то под ноги — но я кожей ощущал, что он следит за мной какими-то своими чувствами. Весь на меня настроился, не отпускает, ждёт, когда наконец всё это закончится и можно будет подойти ко мне невзначай, бросить что-нибудь безразлично-агрессивное, зацепить и утащить за собой…       Я этого тоже ждал. С предвкушением и ещё чем-то, похожим на страх. Подозрительно сильно похожим.       Но не могу же я и правда бояться разговора с Мо настолько, что тошнит и слабеют колени?..       Толпа медленно затекает в школу — ещё пятнадцать минут перерыва, но погода совсем испортилась, даже я, обычно безразличный к температуре, ёжусь и грею руки в карманах. Вокруг обсуждают случившееся, восторженно повторяют одно и то же. Я пришёл под конец, когда уже разобрались, что пожара нет, что кто-то кинул дымовую шашку в окно, и всеобщая паника меня не зацепила, так что не цепляет и этот взбудораженный отходняк. Я хочу курить. Хочу в тепло. Спать…       Хочу найти Рыжего и достаю телефон — и сразу же убираю, потому что я не хочу его находить. Утомлённый разум отказывается придумывать хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение появлению истекающего кровью парня у меня на пороге. Что я могу сказать, если у Чэна на лице всё было написано? Про триаду, про грязные деньги, оружие без лицензий, строгую, на грани дрессировки, иерархию…       Шань такие вещи читать умеет. И не поверит ничему, кроме правды.       Вот только он уйдёт, если я скажу ему правду. Уйдёт, если припугну, как в тот раз, и заставлю не задавать вопросов. Уйдёт, если промолчу. И это всё, конечно, печально, но ни один из этих вариантов не должен пугать меня настолько, что никак не получается проглотить ком, забивший горло…       — Хэ Тянь!       От голоса Мо ком проваливается куда-то в грудь. Поближе к сердцу, и на мгновение вспыхивает так тепло, так ярко — но сразу же застывает льдом. Холодным и хрупким.       Шань подходит ко мне и всматривается в лицо. Недовольный — руки пихнул в карманы, губы грызёт.       — Куда ты исчез? — я пытаюсь говорить спокойно. Весело даже: — Я потерял тебя, малыш Мо.       Но мерзкий голос в голове шепчет, что скоро я буду произносить эту фразу с другим смыслом, гораздо более… всеобъемлющим — и сердце дёргает так ощутимо, что сбивается дыхание.       — Я проверял, не закрыли ли ту подсобку, — поймав мой вопросительный взгляд, Шань вздыхает: — Закрыли. — Но тут же кивает мне: — Пойдём в коридор, где разбили окно? Запах там ещё не выветрился, но на лестнице можно дышать.       — А если кто-то увидит нас?       — А что ты собираешься там со мной делать? — Он поджимает губы — эй, ты, не о том думаешь!.. — Просто постоим и поговорим. Пускай смотрят.       В коридоре на нас смотреть некому. В нём действительно ещё пахнет чем-то химическим, едким; сквозит из открытых окон. Шань прячет нос в ворот толстовки и стягивает её только на лестнице. Милый такой с натёртой до красноты переносицей, рукава натянул на пальцы…       В угол он меня загоняет совсем не мило. Очень настойчиво загоняет, кладёт горячую ладонь мне на лоб. И мне не нужны сигареты, можно не кутаться в кофту, не заливать недосып энергетиками. Потому что вот оно — моё успокоительное, моё тепло и мой отдых.       — Мне кажется, у тебя пониженная температура.       — Я не выспался.       — Хм…       Тёплые пальцы Мо зарываются мне в волосы. Он прочёсывает влажные пряди — они падают на глаза, — трогает снова, у виска, заправляет волосы за ухо… Словно пробует это, как что-то опасное и очень сложное, такой он робкий и осторожный. Едва прикасается, и тянуться за его рукой так естественно, и прижиматься щекой, и целовать у запястья, чувствуя, как подрагивают пальцы. Шань обычно ластится, а не ласкает, и я даже не думал, что он умеет вот так приятно…       — Цунь Тоу рассказал мне про то, что случилось с Шэ Ли. И я…       — Тебе нечего бояться, — слова вырываются инстинктивно. — Тебя это не коснётся.       Потому что надо ведь успокоить Шаня — но вместо этого он резко отдёргивает руку, взрываясь:       — Бояться?! — И жжётся взглядом: — Да меня это бесит! Тянь, он обидел тебя?       Таким возмущённым и… — взволнованным? — что я замираю в недоумении. Так это… меня тут обижают? Я не ослышался?..       — Я… не умею нормально врать, — зло шепчет Шань, взглядом уткнулся в носки своих кедов. — Наговорил какой-то херни Цунь Тоу: что у тебя есть девушка, замужняя, поэтому вы скрываете отношения, и он, похоже, поверил, и… — Щерится, выплёвывая нервно: — Блядь, я с этого змеёныша шкуру спущу!..       — Эй. — И едва я касаюсь его плеча, дёргает им, скидывая мою руку. Но замолкает. Только дышит громко и смотрит раздражённо, когда я пытаюсь успокоить его: — Тише, Шань. Мы с «этим змеёнышем» поговорили и…       Подробности нашего разговора так ярко вспыхивают в памяти, что я проглатываю слова и заканчиваю коротко:       — В общем, на его счёт можешь не волноваться.       Только Шань этому почему-то не радуется — к недоверию в его глазах примешана изрядная доля желания набить морду уже мне.       — Пытаешься отодвинуть меня за свою широкую спину? — цедит он сквозь зубы. — Мне такое не нравится.       Мне не нравится то, с каким видом он отходит от меня. Садится на лестничные перила, смотрит на меня исподлобья, впившись в них пальцами так, что побелели костяшки, и ждёт ответа, но что я могу сказать? Я не хотел таких разговоров, когда начинал с ним вот это всё, все эти выяснения отношений вообще не про меня, потому что когда они начинаются — всё, сразу на хуй…       К Шаню хочется подойти, встать между его колен и сильно схватить за шею. Сзади, под ёжиком волос, сжать пальцами и дёрнуть к себе, чтобы не вздумал отстраниться. Чтобы с дыханием впитывал моё: да что ты, блядь, со мной делаешь, я же как лучше хочу!..       Голоса наверху громкие, близко, и я опускаю руку; Шань следит за ней, пока не убираю в карман. Потом накидывает на голову капюшон, смотрит время на телефоне. Какой-то парень, сбегая по лестнице, задерживает на нас любопытный взгляд и торопится убраться. Хлопают окна на первом этаже…       Воздух, искривший почти осязаемо, медленно разряжается.       — Тебе такое не нравится, — повторяю я; Шань поднимает голову. — И что это значит?       — Значит, что нам ещё кое о чём надо поговорить, — говорит он. — Давай после школы к тебе? — произносит это так серьёзно, устало, и я понимаю: если сейчас откажу, это станет последним, что я от него услышал.       …Весь день туман с улицы словно просачивается сквозь стены. Расползается по коридорам, забивается в тесные классы. Делает всё мутным и приглушённым — или это у меня в голове туман, от недосыпа и тревоги так глубоко в меня въевшейся, что кажется, каждым кругом этого зациклившегося в голове он-нужен-мне-не-знаю-зачем-но-нужен я укорачиваю свою жизнь на год. Сердце не выдержит перегрузки. Не хватит его после такого на «долгую и счастливую».       Определённо вредное для здоровья времяпрепровождение. А главное, я сам не понимаю: какого хрена? Ведь если задуматься, всё с самого начала должно было закончиться быстро. «Кто этот окровавленный мужик? — Не твоё дело. — Пошёл на хуй». Как-то так. Коротко и ясно.       То, что мы с Мо ещё не послали друг друга, конечно, интересно. Что-то вроде баланса на этих детских качелях, шатающейся перекладине с сиденьями на концах. С одним небольшим нюансом: висят эти качели над пропастью, трещат и разваливаются, и непонятно — а слезть-то как?..       К концу последнего урока эта пропасть, жадная, выстланная густой мглой так, что не видно, как долго падать, почти затягивает меня. И только выйдя за двери школы, я замечаю — а туман-то рассеялся.       Мне это Шань показывает:       — Смотри. Снова можно видеть дальше своего носа.       Он вздыхает легко вместе со мной. Глубоко и спокойно, расправив плечи, и у меня получается наконец расслабиться. Мы не общались после того разговора на лестнице, и от этого жгло изнутри то самое раздражение, которое заменяет у меня… некоторые другие чувства. Из тех, которые я не очень умею чувствовать и не хочу позволять себе научиться.       В общем, бесило. А Шань к себе не подпускал: с таким видом грыз трубочку сока, что было ясно — если кто-нибудь подойдёт, загрызёт уже его, или утыкался невидящим взглядом в учебник. Я приходил к нему на каждой перемене, но когда его одноклассницы напрямую спросили у меня, на кого из них я запал, понял: бля-я-я…       Сначала вот только это и понял. Потом уже, выйдя из класса и прогулявшись до своего, сформулировал точнее: я же таскаюсь за ним совсем уже по-собачьи. И я, ха! конечно, люблю по-собачьи, но не это.       Мысль отчётливо выжглась в сознании. Без Шаня перед глазами вообще думалось легче. Даже получилось разозлиться. Я раздувал в себе тлеющий уголёк этой злости, кормил воспоминаниями о тех моментах, когда Шань откровенно косячил, и к концу последнего урока загорелся решением сказать, что раз он не хочет по моим правилам, то не будет вообще никак…       А потом он подошёл ко мне. Просто подошёл, как делает это обычно: встал не очень-то рядом, ни слова не сказал. Взъерошенный, бледный, задумчивый и встревоженный. И смотрел не скрывая: «Это из-за тебя. Я волнуюсь, вот…»       В общем, кажется, мне не хочется ставить ему условия. Мне хочется разве что скулить от безвыходности — совсем по-собачьи…       — Эй. Шань.       — М?       — Насчёт Шэ Ли…       — Надо было мне сразу сказать. И я бы не бесился. Всё.       Рыжий проговаривает это ровно — спокойные слова, спокойным голосом. А места себе всё равно не находит, дёргает лямку рюкзака, пинает попавший под ноги камушек. Тянет из капюшона шнурок и крутит на палец…       Что ж. Понятно.       — Тогда о… о том парне…       — А вот об этом не надо. — Шань обрывает меня спешно. Трёт запястье, залезая пальцами под рукав. — Я сам попозже спрошу.       Потом с силой сжимает шею спереди. Царапает до красных следов.       — Шань, что…       — Потом! — Он огрызается нервно. Вдох — и шепчет спокойнее, на выдохе: — Ладно?       И его вдруг проступившая нервность передаётся мне как зараза. Воздушно-капельным, видимо, — я на вдохе замечаю, как подрагивает внутри что-то. Раскачивается, набирает силу. Делает беспомощным, потому что я не знаю, как приводить такое вот в равновесие. Пытаюсь изо всех сил, но так новичок строит гитарную струну — крутит колок, но всё не то, не получается, не звучит…       А струна звенит всё выше, и без того самая тонкая. Режет, туго натянутая, палец. Вот-вот порвётся.       — Подождёшь, ладно? — повторяет Шань — он что, сам не знает ответ?       Ну что ж. Пожалуйста:       — Гав.       …Притихший Мо Гуань Шань — зрелище такое, что хоть вешайся.       — Эй, — я подтягиваю его к себе за кофту, едва за нами закрывается дверь, потому что ну невозможно же!.. — в холодильнике есть замороженная пицца, если хочешь…       — Я не голоден.       Он поводит плечами и отворачивается, когда я наклоняюсь к его лицу. Весь такой не то чтобы «не трогай меня», скорее «я сам не знаю, чего хочу», и тискать его как-то совестно.       Я держу руки в карманах, проходя за ним вглубь квартиры. Наблюдаю только: Мо снова нервно сжимает запястье, ерошит волосы. Не швыряет привычно рюкзак на диван, а тихо опускает его на пол — и оглядывается. Прислушивается.       Блядь. Прекрасно…       — Потерял кого-то?       Мо стреляет на меня взглядом. Мотает зачем-то головой, хотя и так ясно, кого он здесь вынюхивает.       И я так устал, что сил не осталось притворяться.       — Если ты не передумал насчёт разговора, то начинай сейчас, а то я усну, — упав на диван, я откидываю голову на спинку и пытаюсь расслабленно усмехнуться, но Шань на это лишь сильнее хмурится — а потом вдруг стягивает толстовку. И бормочет, путаясь в ней, через ткань:       — Я тоже хочу спать.       Стащив с себя кофту, он опускает задравшуюся футболку, с ногами залезает ко мне на диван и пихает меня в плечо — я послушно ложусь.       — Проснулся слишком рано, — говорит, укладываясь рядом со мной. — Разбудило что-то, а снова уснуть не смог.       И мне на секунду кажется, что этим утром он открыл глаза вместе со мной. Ха, я, наверное, совсем сонный, раз готов поверить в какую-нибудь мистическую связь между нами, а Шань ещё и усыпляет меня. Как он один умеет — своим теплом, своей вознёй у меня под боком. Скидывает лишние подушки, устраиваясь, стягивает со спинки плед, расправляет его, укрывая нас вместе…       — Шань…       — Ну чего? — ворчит, когда я пытаюсь хоть какое-то участие в этом принять. — Спи давай.       И обнимает меня, чуть ли не с головой укутав, сам забирается под плед поглубже… Приходится лежать очень близко, но это совсем не так, как на кровати, где мы намеренно прижимаемся друг к другу. В этой тесноте мы пытаемся уместиться, сталкиваемся коленями, пропихиваем бёдра между бёдер, вытягиваясь и притираясь ещё, ещё ближе…       — Не целуй.       Так близко и волнующе, что я сам не замечаю, как потянулся к губам Мо, и лишь когда он зажимает мне рот ладонью, открываю глаза.       — Я язык прикусил. Болит, — объясняет он, легко касаясь губами тыльной стороны своей ладони, и я шепчу, кажется, ему в губы:       — Я поцелую аккуратно, чтобы тебе не было больно.       Шань утыкается носом в мою щёку, трётся ступнёй о мою ступню, глаза закрывает, стоит его обнять. Чувствуется, что хочет прикосновений; я целую его пальцы и запястье — ну же, разреши, Рыжий… — и он опускает руку на мою шею, гладит меня по плечу… Стонет коротко, когда я прижимаюсь губами к его губам, и отвечает так несмело. Ему тоже, наверное, непривычно: мы всегда целовались с языком, сразу начали так, не проходя эту стадию робких невинных поцелуев, и теперь, после всего, что между нами было, они кажутся особенно трогательными. Дыхание перехватывает, так это почему-то вдруг важно и нужно, и не хочется ничего большего, правда, не надо. Мне приятно и так; я прихватываю нижнюю губу Мо, провожу языком по верхней, по кромке зубов, от одного остренького клыка до другого, и он рвано дышит приоткрытым ртом, позволяя его так странно ласкать… Позволяет скользнуть ладонями под футболку, по мягкому, не напряжённому животу, такой расслабленный в моих руках, так чутко настроен на меня, что целоваться мы перестаём одновременно. Словно никто не разрывал поцелуй, а просто мы оба напитались его нежным теплом до краёв.       — Спи, — шепчет Шань и сам сползает пониже, устраивается удобнее, ногу на меня закидывает. Зевает так сладко, обнимает так крепко, никакой тревоге места во мне не оставляет, и я закрываю глаза, позволяя себе наконец расслабиться. Я чуть-чуть, ненадолго…

***

      — …да. Хорошо. Я понял, не волнуйся…       Просыпаться под голос Шаня приятно. Он у него красивый, хотя обычно этого не понять из-за того, что Шань то огрызается, то кричит, то ворчит. А вот такой, спокойный, чуть приглушённый голос он абы кому не показывает.       И правильно. Такое, что от одного слова хочется обнять его и не отпускать, чужим нельзя.       — …мы сделаем уроки, Тянь мне поможет. Ну мам, я не надоедаю ему, правда…       Мягкий свет пасмурных сумерек сглаживает углы, делает квартиру уютнее, не такой пустой и огромной. Мне нравится вечер, нравится, как Шань сидит на полу у дивана, обнял подушку, вытянул свои длинные ноги, скрестив в лодыжках. Растрёпанный после сна, в измятой одежде, выглядит таким домашним, и когда он кладёт трубку после ещё нескольких «да-хорошо-да», я протягиваю к нему руку и провожу костяшками пальцев по щеке. Ха, и ведь даже не вздрагивает, Рыжик, услышал, что я проснулся…       — Мама меня потеряла, — говорит он, оборачиваясь, когда я убираю руку. — Я сказал, что останусь у тебя. — Залезает обратно на диван, ложится ко мне, лицом к лицу… — Ты не против?       И на такой глупый вопрос я даже не тружусь отвечать. Зачем тратить время на разговоры, когда можно обнять Шаня, прижать к себе, чувствуя, как он привычно прогибается в пояснице, подпуская ближе, и позволяет лечь на себя, такого горячего, расслабленного со сна…       — Тянь, — шепчет, сцепляя руки у меня на спине, крепко — они подрагивают. — Я сегодня видел того парня, — и трётся об меня щекой, такой покладистый и тихий, что слова никак не укладываются у меня в голове. Того парня… того…       О нет.       — Эй. — Шань отпускает меня неохотно, но насильно всё же не держит, позволяет сесть. — Ну что ты сразу, успокоился ведь уже…       Сам тоже садится, подобрав под себя ноги, и смотрит, нахмурившись. Губы упрямо сжал.       Получается, не передумал?..       — Вы общались?       — Мы… да. — Шань отводит взгляд, стоит мне посмотреть на него. Ёжится, будто замёрз вдруг. — Он подошёл ко мне, сказал, что хочет поговорить о тебе, позвал за собой в машину…       — И ты пошёл?       — Да. Я…       — Совсем спятил?!       Он дёргается и поднимает на меня взгляд — обиженный, забитый. Чёрт, так. Спокойно…       — Он что-нибудь с тобой сделал? Я имею в виду… он тебя трогал?       Да блядь!..       — В смысле он… тронул тебя? Сделал больно?       — Н-нет. Он вёл себя… — Шань проводит рукой по шее, сжимает на секунду пальцы у кадыка, — странно.       И мне, блядь, очень, очень не нравится, как неуверенно, замявшись, он подбирает слово.       — Что он с тобой сделал? — Я стараюсь говорить ровно, но напряжение металлом звенит в каждом слове. Осуждающее, неловкое, как будто мы уже говорим о чём-то грязном, и Шань его, конечно же, чувствует.       — Что ты?.. — вскидывается он, мигом краснея от возмущения. — Он мне деньги предлагал! Сказал, если я отвалю от тебя, хорошо заплатит.       Проклятая тупая ревность ещё шепчет мне мерзости, подкидывает картинки, от которых в буквальном смысле тошнит, но у Шаня такой открытый взгляд, такой прямой и честный, что господи, правда, я не заслуживаю, чтобы он так на меня смотрел.       — И что ты ему ответил?       — Ты идиот? Я вообще-то здесь.       Он отворачивается, но обнимать себя позволяет. Даже больше — прижать к себе, уткнуться носом в затылок. Вдохнуть глубоко, тревожно, набрать воздуха в сжавшиеся лёгкие, потому что чёрт, чёрт, он же явно не станет на этом останавливаться…       — Этот парень… Такие приходили к нам выбивать долги, — действительно произносит Рыжий, — но непохоже было, что и у вас… — глухо сглатывает, молчит секунду, и… — Хэ Тянь. Скажи, чем занимается твоя семья?       На последнем слове у меня сводит мышцы. Закрываюсь весь, а Шань это чувствует, выворачивается из моих рук, встаёт. И на этот раз не подпускает к себе — шарахается, стоит сделать шаг в его сторону, и взгляда нервного с меня не сводит.       — Ты не собираешься отвечать?       — Рыжий…       — Ты с самого начала не собирался, да?       — Я защищаю тебя, не рассказывая!       — А тебя кто защитит?!       — Ты?       Смешок вырывается у меня против воли. Короткий, унизительный — и Шань гаснет.       — Тебе смешно?..       — Нет. Подожди. — Его футболка трещит у меня в пальцах — да стой же, выслушай!!! — Кажется, это нервное…       — Отпусти меня!..       От его крика звенит в ушах. Тонко и высоко, как перетянутая струна, а Шань вырывается злобно, отталкивает меня, и руку ему я заламываю на автомате, стискиваю тонкое запястье, но словно обжигаюсь о разгорячённую кожу — и отпускаю его, испугавшись боли, которую причинил; Шань теряет равновесие…       На мгновение звон в голове становится невыносимым — и тишина. Кажется, остановилось время, но потом оживает моё рваное дыхание, скрипят ножки стола по паркету, когда Шань, опёршись на него, поднимается, втягивает воздух сквозь зубы…       — Шань…       …дотрагивается до брови. Смотрит на запачканные красным пальцы. На угол стола, испачканный тоже — красным…       — Я не…       — Типа не хотел? Ага.       Он больше не отступает, когда я подхожу, но бросает в меня такой взгляд, что я протягиваю руку — и отдёргиваю, так и не прикоснувшись.       — Сильно ударился? Голова не кружится?       Хрен мне. Шань молчит хуже, чем если бы врезал. Вытирает кровь со щеки запястьем, с виска — тыльной стороной ладони. Вся рука в крови.       У меня привкус крови во рту. Не моей — вот этой. Его.       — Можешь в качестве наказания ударить меня, — усмешка встаёт поперёк горла, я несу бред, знаю, но мне нужно выплюнуть эту металлически-солёную вину, и заткнуться никак не получается… — Или трахнуть, ну? Тебе же хочется это попробовать? Я вижу, не слепой…       — Трахнуть тебя в качестве наказания.       Шань повторяет это медленно, пробуя каждое слово, и вот так слышно, какие же они на вкус гнилые.       — Нет. — Он не отшатывается привычно, взбешённый, он выверенно отворачивается от моей руки. Как будто начал вдруг разбираться, что так — больнее. — Не хочу, чтобы ты меня трогал.       Снова стирает кровь, но пачкается сильнее, чем если б не трогал. Чувствует, наверно, какой скользкой становится кожа, и, выругавшись, зажимает бровь основанием ладони. Сумку хватает. Кофту… Я стерегу его до двери, набрав в рот крови столько, что страшно заговорить — прольётся, да и что я могу сказать? Что?!       — Не вздумай идти за мной.       Хлопает дверь.       Кровь приходится проглотить. Под тихий, шипящий смех, выползший из сегодняшнего утра.       Не быть таким мудаком, да, Шэ Ли?       А другим я, видимо, не умею.       Уже стемнело, теряются стены по углам, куда огни города не дотягиваются, и в этой тьме легко потерять себя. Но я не включаю свет даже в ванной, умываюсь в полной черноте, боясь и мельком увидеть своё лицо, потому что вытаскивать осколки из истекающей кровью кисти — это не то, чего мне сейчас не хватает. Мне надо подумать. Пока у меня получается думать — взбудораженный мозг как часы, сонность выжало из него, и всё чётко, жёстко и честно: что я вцепился в Мо от скуки и одиночества. Что он не был мне интересен, не мой уровень и не в моём вкусе, крикливый, драчливый, нарывается, даже когда знает, что огребёт. Наглый и со слишком длинным языком, который показывает не вовремя.       Парень, в конце концов.       Одни недостатки…       …если я его не верну, вот это пустое и холодное, разверзшееся в груди, сожрёт меня изнутри.       На улице поднялся ветер. Промозглый, сырой, ключи не согреваются в холодных пальцах, звенят, ледяные, и я перебираю их, пытаясь успокоиться. Всматриваясь в толпу — я вышел не за Мо, а за сигаретами, такая отмазка, но всё понятно. Если Мо увидит меня, поймёт, так что мне до этого момента нужно найти правильные слова. Которые, если честно, давно пора было начать искать. Чего я вообще ожидал? Глупо было надеяться, что он не догадается, в каком направлении думать. Особенно теперь, когда Чэн влез.       Деньги предлагал, значит. Вот как он всё решает…       Хотя если рассуждать здраво, всё против того, чтобы мы с Мо… В общем, это проблемы. И мне, и ему. И логичней всего разорвать эти отношения, тем более не такая уж она и глубокая, эта пропасть внизу, Мо без меня особо ничего не потеряет, да и я без него выживу. Так может, поразвлекались — и хватит?..       Мелочь просыпается сквозь дрожащие пальцы. Я не забираю сдачу, извиняюсь кривой улыбкой перед кассиром, к выходу сбегаю с сигаретой в зубах, едва выхожу в город — закуриваю. И проговариваю вслух, потому что держать такое в себе опасно для жизни:       — Нет.       Мне не хватит. Мне мало. Эгоистично, по-идиотски мало всего того, что было между нами. И хорошего, и плохого.       Я, может, свой день рождения отметить с ним хочу. И его тоже. Шапку хочу ему купить зимнюю, и чтобы он наорал на меня, когда я её на него напялю, и чтобы носил потом с видом «ой заеба-а-ал…»… Вывернуться перед ним хочу наизнанку и его вывернуть, потому что давно пора вытряхнуть из него всё случившееся с ним дерьмо, да и мне это не помешает. Вот всех этих странных вещей, которых не хотел раньше ни с кем, хочу — с ним.       И как это называется? Ха, я, конечно, не уверен, но кажется…       Знакомая макушка мелькает в толпе. Сбивает с мысли — она не рыжая, русая, но тревогой окатывает с головой. Что с ним? Несётся, задевает кого-то плечом, телефон у уха, пальцами зарывается в волосы…       Я догоняю его на светофоре.       — Чжэнси?       Он смотрит на меня тускло. Словно не сразу осознаёт, кто перед ним.       — Хэй, ты чего носишься по городу?       Губы сжимает, у него столько слов, только не говорить хочется — кричать. Молчит, высматривая что-то в моих глазах, весь собранный, но по кусочкам, не в том порядке. А потом цепляется за мой рукав, голову опускает…       И шепчет:       — Хэ Тянь. Помоги. Цзянь И пропал.