Смотри на меня

      …Лифт едет грёбаную вечность; я монотонно пинаю стену. Каждая лишняя секунда — минус капля терпения Тяня, и если я не успею свалить…       Он догонит меня и снова надо мной посмеётся, да? Ему же смешно, что я его защитить хочу, смешно представить меня не снизу, так что он бросит «да ладно, забей», и тогда у меня, наверно, случится психологическая травма. Член перестанет стоять, и что-то другое, отвечающее за всякое приятное вне постели, тоже стоять не будет. Ни на кого. Никогда.       Да если б я знал, что Тянь заставит меня чувствовать себя оплёванным, извалянным в грязи, не добитым из жалости, я бы ни за что не позволил ему ко мне…       Нет, не так. Я бы себе не позволил — к нему. Мне никто так хреново сделать не смог, даже когда плевали и пинали по-настоящему. Потому что остальные — «никто». А Тяня я сам слишком близко подпустил.       Значит, сам виноват, что всё так закончилось. Позорно, больно: рассечённая бровь пульсирует, слева красным фонит на границе зрения — там ресницы мокрые, слиплись, в глаз течёт. Из глаз почему-то тоже, хотя я же спокоен, правда.       В лифт вот захожу спокойно. Спокойно приваливаюсь к съехавшимся дверям. Спокойно пялюсь на табло, где цифры из красных палок; палки то ломаются, то отваливаются: 13, 12, 11… Я гипнотизирую их, потому что в зеркало на себя глянул — и ну на хуй. И ещё потому, что по-идиотски упрашиваю кабину не замирать ни на одной из них. Пожалуйста. Не хочу, чтобы кто-то меня такого видел…       Но на улице от чужих глаз не скрыться.       — Эй, парень, — кто-то хватает меня за плечо, пытается заглянуть под капюшон, — у тебя кровь…       На светофоре красный — плевать! Мне от этого волнения в чужом голосе надо убраться подальше. Сейчас же; уши закладывает от нестройного хора гудков, капот под ладонью холодный и мокрый, визг тормозов вибрацией отдаётся по нервам… Люди на другой стороне расступаются, пропускают «придурка», и ладно, пусть.       Мне не надо ничьей заботы, участия и внимания не надо, если всё равно всё заканчивается вот так.       От бега взмокает спина — и, стоит остановиться в тёмном проулке, сразу же леденеет. Чёрт, почему вдруг стало так холодно… Впрочем, холод — это хорошо. Он мне нужен сейчас, вот и нечего злиться, что всё тело дрожит, что дыхание сбивается, зубы стучат…       Зато кровь остановится быстрее. И щёки скоро перестанут гореть. И глаза теперь от ветра слезятся, не от обиды, я уверен.       По скуле ползёт тёплая капля разбавленной крови, и я смахиваю её онемевшими от холода пальцами. Вот же… Ненавижу побои на лице — рана пустяковая, а кровит, как будто смертельно ранен. И, как назло, спрятаться сложно, райончик у Тяня престижный, тут толпами ходят.       Одно спасает: есть ещё старые дома, уродливые и низкие, но намертво вросшие в свои места. Я такой, кажется, шестым чувством нахожу. Уродливо мимикрирующий под яркий центр города, весь в режущих глаза цветных вывесках со стороны улицы — тёмный и мрачный со стороны двора. Здесь даже звуки неправдоподобно тише. Словно я сбежал от оживлённого проспекта очень далеко, а не на пару десятков шагов.       В этом приглушённом мирке ощущение безопасности слабостью разливается по телу. Подстёгивавшее изнутри «беги!» уступает другим чувствам: мышцы ног ноют, сводит скулы, воздуха мало, сколько ни хватай его жадно открытым ртом, в боку колет, точно кто-то всадил мне под рёбра лезвие. И я не сажусь — падаю на подвернувшиеся железные ступеньки.       Они холодные и сырые, но зато за моей спиной замурованная кирпичом дверь, окна над головой тёмные, так что, пожалуй, останусь здесь. Нужно хоть немного привести себя в порядок, вытереть кровь с лица и шеи, и тетрадь по математике, пожалуй, нормальный вариант для этого. Так от неё будет больше пользы, чем от использования по назначению.       В рюкзаке сохранился клубок тёплого воздуха. Я замираю, согревая руку, потом, опомнившись, нашариваю тетрадь. Клетчатые листы вытирают так себе, но это лучше, чем ничего, и звук рвущейся бумаги успокаивает. Вслушиваясь в него, я вырываю один листок за другим — там перечёрканные примеры, уродские рисунки на полях, мой корявый почерк ещё корявее, чем обычно, потому что ну не получается у меня, не получается!..       И замираю, когда вместо кривых строчек вижу ровные, с аккуратными иероглифами, и цифры точно какой-то машинный шрифт. То, что писал Тянь, когда объяснял мне тему. А на следующем листе — решённая мной задача. Получилось.       …это ведь было всего лишь три дня назад, как всё могло так испортиться?..       Пальцы вздрагивают, сжавшись на крае листа. Я их еле отцепляю — не слушаются, будто и не мои вовсе. Отвернувшись, задумчиво провожу по шершавому шву сварки на перилах. Холодный…       Дальше вырываю чистые из конца, и думать не хочется, почему.       Когда я заканчиваю, вокруг всё закидано комками красно-белой бумаги. Морщиться противно — кожу тянет от засохшей крови — и больно трогать бровь; веко опухает. Язык всё ещё болит, и запястье тоже немного. Довёл я всё-таки Тяня, сильно он меня схватил…       И ведь чувствовал, что нельзя начинать про его семью, но молчать не смог. Не вышло прикинуться придурком перед самим собой и сделать вид, что ничего не понимаю. Потому что я вообще-то не придурок. Как бы все вокруг ни пытались убедить меня в обратном.       Все вокруг… Вот и Тяню, видимо, удобнее было бы с недалёким Рыжим, у которого лишь собственные едва контролируемые желания и реакции на его желания, а мыслей в голове — минимум. Который только ругается или возбуждается, которому любой лапши можно навешать на уши, чтобы не донимал вопросами. И который не будет выискивать в фразе «трахнуть в качестве наказания» скрытый смысл, что-то подсознательное, такое, что у Тяня на уровне инстинкта: кто под ним, тот в его власти, тот подчинился ему во всех смыслах…       А вот хрен ему. Вот что я об этом думаю.       В зеркале древнего опеля моё лицо видно плохо, не то что в лифте, и это немного смягчает картину. А ещё мне повезло, что стемнело рано — если натяну капюшон пониже и неосвещёнными улицами пойду, то внимания никто на меня не обратит. Да кровь остановилась, бровь неглубоко рассекло, болит только, зараза, и отекает. Надо бы холодное подержать, чтоб не опухло сильно и синяк неяркий остался. И умыться бы не помешало, а то мама испугается…       Что она подумает, интересно, когда я такой заявлюсь домой. Я ведь сказал, что останусь у Тяня, а теперь вернусь, ещё и побитый…       Мысль задевает почти физически, и я одёргиваю себя: Тянь меня не бил. Он меня отпустил, я не удержался на ногах и сам ударился, а это, конечно, совершенно другое.       Правда, до этого он мне руку выкручивал, и синяки от грубой хватки его пальцев ещё долго не дадут мне забыть об этом… Вот не может он постоянно быть о-ди-на-ко-вым? Всегда — или плохим, или хорошим, чтобы я понимал, как с ним быть.       Чтобы я знал, чего от него ожидать. И не ждал того, о чём и мечтать не стоит…       Тонкие линии проводов на фоне закрытого тучами неба тянутся, кажется, бесконечно. Если идти вдоль них, то как будто не просто идёшь, а идёшь куда-то; я задираю голову, пока рядом никого нет, и плетусь, устало шаркая кедами. Дыхание паром вырывается изо рта, и мне, наверно, от холода так хреново.       Или разговоры и крики с Тянем вымотали. Это по баскетбольной площадке я могу носиться часами, а чувствовать лишнее — вот, оказывается, пара минут, и выдохся. Распсиховался там, наговорил дури всякой… Тянь наверняка сидит сейчас охреневший от моих запросов. Он ведь не обещал мне ничего, ни откровенности, ни близости — другой, не физической. Слова этого, после которого можно было бы надеяться на такое, мне не говорил. Но просто…       Он же спал на моих коленях. Задачи со мной решал. Обнимал, засыпая, крепко, и даже во сне всё никак не хотел отпускать… Хотя он, может, и значения этому не придавал. У него не такие запросы, и не стоило из-за того, что под хорошее настроение он бывает не таким уж и мудаком, забывать об этом.       Опять получается, что я сам виноват…       Впереди голоса, и я замираю у стены. Спиной к ней, поглубже в тень, хотя этой влюблённой парочке на меня плевать. Они ничего вокруг не замечают, пялятся лишь друг на друга, за руки цепляются и смеются. Парень с девушкой, всё как надо. Как правильно.       А мне им вслед хочется что-нибудь гадкое рявкнуть. Как будто они виноваты в том, что у меня всё не как надо и неправильно.       Наверное, мне и правда лучше не думать, потому что вот, подумал о всяком, и бровь уже не так уж болит по сравнению с тем, как больно в груди. Не во всяком там романтичном смысле, а взаправду, аж пополам сгибает, словно с сердцем что-то не так и всё, до завтра не доживу.       Не такой уж плохой вариант. Завтра мы с Тянем встретимся в школе, посмотрим друг на друга, у меня будет пластырь на брови и взгляд «не влезай — убью», у него — бессменная улыбочка и очарованная толпа вокруг…       Или он будет бледный, с плотно сжатыми губами, с тёмными кругами под глазами. У него ведь что-то всё-таки происходит. Что-то, куда меня он пускать не хочет, личное и серьёзное до крови. Ещё и я с ним сейчас специально себя так вёл, чтобы ему стало хуже, не дал себя трогать, идти за мной запретил. Ощущение такое от этого… Как когда в первый раз кого-то ударил и понял, что не только получать удары, но и бить — тоже больно.       Идиотизм, если так подумать: наговорить гадостей, чтобы потом безумно желать обнять и успокоить… Ну почему я его так берегу? Это унизительно — так кого-то беречь? Столько ему позволять, спускать с рук, прощать…       Телефон звонит, когда я почти заставил себя пойти дальше. Хватаю его не раздумывая — и нет. Не Хэ Тянь. Номер не определился, я давно его стёр из книжки, потому что надеялся больше никогда не увидеть.       Я узнаю его по цифрам и, смирившись, принимаю вызов.       — Слышал, ты очень агрессивно искал меня в школе. — Шэ Ли не утруждает себя приветствием или хоть сколько-нибудь человеческим вступлением. — Можем встретиться сейчас.       Наверное, жизнь меня за что-то возненавидела и хочет поскорее добить.       — Сейчас… ты не вовремя…       — Самое время. — Голос не злой, даже не раздражённый. Развязный — Шэ Ли развлекается, и на заднем плане чья-то грубая болтовня, смех… — Где ты?       Я, видимо, вписан в развлекательную программу на этот вечер, и господи, да и хер с ним, лишь бы всё быстрее закончилось. Вот только…       — Я не знаю, где я.       Тишина в трубке звучит как угроза «подумай лучше», и я поднимаю голову. С минуту, не меньше, ползаю взглядом по округе под размеренное дыхание Змея в трубке, но под ногами обычный асфальт с разъёбанной разметкой, со всех сторон обычные дома и обычные столбы с мотками проводов на перекошенных опорах, ни таблички, ни знака…       — Честно, не знаю, — выдыхаю я, с досады дёрнув себя за волосы. — И у меня бровь разбита, лицо в крови, так что к тебе я тоже сейчас не могу. — Добавляю, трогая рядом с раной, словно показывая её: — Это тоже честно.       Змей, конечно, не видит меня и не верит мне. Усмехается:       — Вот как… — Голоса на заднем плане переходят в крики, и он раздражённо цыкает; звук становится тише. — Видимо, мне придётся зайти к тебе домой…       — Нет! Ладно, давай… давай сейчас…       В итоге всё, что я могу, это путанно объяснить, как я сюда пришёл: от здания в уродливых вывесках вдоль линий электропередач, три поворота, на четвёртом направо… или на пятом?.. Но Шэ Ли, как ни странно, хватает. «Сиди на месте, я найду тебя» — «Жду» — вызов сброшен.       По крайней мере, в этом с ним всегда приятно было иметь дело. У него всё чётко, без лишнего.       Мне бы этому поучиться. Вот хоть даже и у него; я сажусь у стены, ладони просовываю между бёдер и хмурюсь. Кулаки будет сложно сжать — онемели от холода пальцы, — да и чёрт с ним… Смешно, но вот меня вроде как идут бить, а я за себя переживаю меньше, чем за Хэ Тяня.       Хотя если так подумать, какая ему от меня польза, когда за ним приглядывает такой парень, как Чэн. Строгий надсмотрщик, вроде дрессировщика у пса — с одной стороны; с другой — его просьба не садиться Тяню на шею, призрачный отголосок волнения в ровном тоне, и «он тебя трахает», и «не общайся с ним», и «я тебе заплачу»… Ему есть до Тяня дело на таком уровне, чтобы лезть к нему в постель, чтобы осторожно держать меня за запястье и совать мне деньги. Почему?       Не отец же он ему. Какой-то подчинённый его отца? Шэ Ли, кажется, намекал на что-то такое, спрашивал, знаю ли я о семье и связях Хэ. Давно, ещё в тот раз, когда меня уже повело от влитой им в моё горло выпивки. Я тогда подумал, что он всего лишь хочет поиздеваться, уколоть меня тем, что я ничего о Тяне не знаю, но вдруг он имел в виду что-то конкретное?       Это в его духе — изворотливый Змей, играется с людьми…       Он ничего мне не скажет, если я прямо спрошу. И о том вечере ничего толком вспомнить не получается: слова Шэ Ли — грязные брызги, острые осколки, были-ли-не-были… Сдавшись, слушаю ветер. В моём углу тихо, но он воет совсем рядом, в переулках, словно меня ищет. Злится, что я от него спрятался.       Мне бы тоже разозлиться, но никак. Раньше перед дракой у меня всегда кровь закипала в венах, и это порой спасало, а сейчас чувство похоже на то самое спокойствие, которое бывает уже после хорошей трёпки. Опустошение, безразличие — реакция на схлынувший адреналин. Скоро после этого будет хуёво, я себя знаю. Накроет так, что глаза будет жечь: злостью на себя, или стыдом, или досадой. Чем-то невыносимым.       Но это потом. А пока хмурюсь, голова уже от этого болит. Помню, когда был малым, мама пугала меня, что если буду корчить рожицы, то навсегда таким и останусь. Наверное, в этой детской страшилке есть доля правды…       — Нашёл.       Шёпот едва различим сквозь ветер, но я узнаю голос и медленно выдыхаю, не поднимая глаз. Десяти минут не прошло, как он…       — Мне иногда кажется, что ты торчишь во всём городе одновременно.       — Кто знает…       Шэ Ли усмехается. Подходит ближе, тихо, не спеша; его тень осторожно касается меня, и… она одна? А как же зрители?..       От удивления я вскидываю голову.       — Держи, — Шэ Ли тут же пихает мне под нос… мороженое? — Приложи к брови.       Упаковка вся в белом инее, только там, где были его пальцы, он растаял. Таять под моими долго не хочет — растекается, лишь когда прикладываю мороженое ко лбу.       Змей кивает и со стоном потягивается, словно я его из тёплой постели вытащил и насильно сюда приволок, а не он сам решил ко мне притащиться. Настроенным на драку он не выглядит, слишком расслаблен, скучает, его движения ленивые и плавные… Да и зачем лечить лицо, которое сейчас разобьёшь снова?       Надеюсь, он хотя бы сам себя понимает, иначе совсем страшно.       — Замороженное мясо дольше держит холод.       — Мне не нравится запах несвежей крови.       …а свежей, значит, нравится?..       Меня передёргивает. Шэ Ли прекрасно видит это — улыбается, потому что знает, что не от холода. К холоду я уже привык.       К Шэ Ли, уверен, не привыкну никогда.       Мысль бьётся в голове, как выброшенная на берег рыба, задыхающаяся, всё слабее, слабее… Нудная пульсация над глазом стихает, мороженое пахнет клубникой, быстро тает, и скоро становится бесполезным. Подавив вздох, швыряю его в мусорку — я голодный, съел бы его и обёртку вылизал, но не под пристальным взглядом Шэ Ли. А он его, как пришёл, ни на секунду от меня не отводит.       — Чего? — не выдерживаю я, когда кажется, что ещё немного, и его огромные зрачки загипнотизируют меня.       Змей медленно моргает.       — Какой ты нервный, — вздыхает он с явным раздражением. Но ничего не делает. Стоит, смотрит на меня сверху вниз.       Я тоже поднимаюсь на ноги. Слишком резко, чтобы можно было подумать, что я просто хочу встать, и этот шаг к Змею явно лишний, он и за меньшее уделывал в кровь, и проходить мимо, задев его плечом, это же просто самоубийство!..       Змей хватает меня за локоть и разворачивает к себе.       У Змея улыбка искреннее, чем он обычно себе позволяет.       — Лицо мне хочешь подправить? — и голос, как будто он меня в кино позвал.       У меня плечи опускаются. Я киваю, сомневаясь уже, что именно этого хочу.       — Так начинай, что ты мнёшься.       Шэ Ли наклоняется ко мне, и в воздухе растекается странный запах. Он сбивает с толку — это не парфюм, не его сигареты, но что-то сладкое, резкое… знакомое?..       — Ну ничего, может, завтра, — Змей похлопывает меня по плечу, выпрямляется. — Я сейчас тоже не в настроении. И не в состоянии.       Пошатнувшись, утягивает сесть на бордюр. Достаёт сигареты — у меня от вида пачки слабеют ноги, и я так и остаюсь сидеть рядом с ним. Он же сладкие любил, иногда даже женские тонкие, от которых душно воняло цветами… Часто вишнёвые, как в тот раз, когда заставил меня курить с ним.       Неприятное воспоминание. Пошло вон.       — Они же горькие… — слова вырываются у меня неосознанно. Но Шэ Ли точно ждал именно их.       — Это трофей, — бросает он, подкинув пачку и поймав, и спрашивает вдруг, показывая на бровь: — Кто тебя?       Я молчу, пока он закуривает, и потом ещё пару его затяжек. Дым ветром сносит в мою сторону. От него глаза слезятся.       — Хэ Тянь, значит, — без тени сомнения говорит Змей. Улыбается: — Знаешь, мне понравилось драться с ним. В тот раз, когда он защищал тебя… Это была приятная встряска для самооценки.       Он трогает белый фильтр языком, морщится — не сладко. Ну и зачем ты их куришь, хочется спросить, и я сжимаю губы. У Шэ Ли такие ответы, что ну его на хрен.       — У меня тут тоже от него, смотри. — Глядя прямо перед собой, он с нажимом проводит пальцами по скуле. Там свежая ссадина, красная, болезненная. — Он у нас вспыльчивый малый, да?       Проглотить это «у нас» — всё равно что горсть игл, но я справляюсь. И мне не нужно знать подробностей, чтобы быть уверенным:       — Ты сам нарвался.       Смех у Шэ Ли пополам с дымом. Как будто петарда рядом взорвалась — смеётся он коротко и режуще громко; в притворном возмущении взмахивает рукой, чуть не задевает меня сигаретой, ловит равновесие, и стоп, он что… пьян?       — Знаешь, вот с одной стороны, противно смотреть на ваши довольные лица, — его слова звучат отчётливо, ясно, но я наконец узнаю запах. Да, трезвостью и не пахнет. И, кажется, пил он именно то, чем в тот раз напоил меня. — С другой — мне нравится, что у меня есть контроль над Тянем. Я словно нацепил строгий ошейник на сильное животное и держу его на коротком поводке…       — Хэ Тянь — не животное.       — Правда?       Его лицо вдруг так близко, что я отшатываюсь. Он тянется ко мне рукой, рядом с раной костяшкой тыкает — больно!..       — И что он в тебе нашёл? — разглядывает меня, голову наклонив. — Ты такой заурядный трудный подросток, не особо умный, не особо красивый… Или ты просто всё ему позволяешь?       Я пытаюсь встать, но он ловит меня, роняет чуть ли не себе на колени.       — Эй! — отпихиваюсь. — Отвали!..       И замираю, когда горящая сигарета оказывается возле лица. В уголке губ, так близко к коже, что чувствуется жар.       — Знаешь, иногда я смотрю на него, — а Шэ Ли продолжает говорить, задумчиво, ровно, словно ничего плохого не делает; дым сочится мне в глаза, — и думаю, что он вдавливает твою голову в подушку и отдирает тебя так, как ему хочется. Но ты не похож на того, кто стал бы терпеть подобное и тем более наслаждаться этим. А ты выглядишь… удовлетворённым.       Это слово, произнесённое его голосом, звучит настолько мерзко, что у меня против моей воли кривится рот. Ощущением пробирает: Змей залез к нам третьим, прямо в разгар процесса, и вклинился между нами, оттеснил меня…       — Хэ Тянь, — дым попадает мне в рот, когда я начинаю говорить, и мне внезапно приспичивает затянуться, — не такой. А твой интерес к нему явно какой-то нездоровый. Так понравилось, что он тогда выбил из тебя всё дерьмо?       Змей мне не даст, конечно, да и не хочу я сигарету из его рук курить, даже если эта сигарета совсем как у Тяня… Лицо горит так, что жар тлеющего табака не различить. Шэ Ли пристально всматривается в него. Что ищет? Я думал, что уж за такие слова точно ударит, но он почему-то, наоборот, спокойным стал и усталым. Отпускает меня — я подрываюсь на ноги.       — Пойдём-ка со мной, Рыжий. — И он встаёт тоже. Отряхивается. Затягивается глубоко… — Здесь неподалёку есть одно укромное место. Сможешь там умыться.       Говоря, выпускает дым через ноздри. Убитый такой, что кажется, по венам бы себе этот дым пустил, только бы обрести… что?       Я его таким не видел никогда. И не уверен, что хочу видеть.       — Никуда я с тобой не пойду…       — Это будет моё извинение за сигарету у твоего лица. — Шэ Ли показывает зажатый между средним и указательным окурок. — На самом деле, я не оставил бы на нём ожогов. Всего лишь пугал.       Кидает его под ноги, тушит носком ботинка, и не ухмыляется больше, не щурится оценивающе… Да что я такого сказал, что он стал таким адекватным?!       У меня кожу тянет от коркой засохшей крови. Щёку, шею, немного залилось под футболку…       Я и хуже домой приперался, но если есть возможность сохранить маме нервы, ей стоит воспользоваться.       …Мы идём не той дорогой, которой пришёл я, а в другую сторону, прочь от центра. Жизнь кипит где-то совсем рядом, гудят машины, галдят люди, но Шэ Ли выбирает такие пути, что я не вижу их, только слышу. Тёмные, безжизненные улицы — у него в голове, наверное, своя карта, где красная линия проведена через все такие.       Он на ходу достаёт телефон, пальцем лениво тыкает по экрану и иногда оборачивается. Нам достаточно пару раз пересечься взглядами, чтобы меня достало нехорошее подозрение.       — Кому ты пишешь?       Ухмылку он мне не показывает. Я угадываю её в голосе:       — Уж точно не Хэ Тяню.       Убрав телефон в карман, он ускоряет шаг. Не скрывает, что не хочет со мной говорить, и да, хорошо, я и сам не горю желанием. Тем более он взрослый какой-то и заебавшийся. Сигарету не выпускает из рук, иногда поднимает голову и смотрит в грязно-чёрное никуда.       Я то на его спину, то под ноги пялюсь. Горблюсь, вздрагивая: холодно, сыро. Как бы ещё дождь не пошёл…       — Здесь, — говорит Шэ Ли за секунду до того, как я окончательно решаюсь послать всё к чертям собачьим.       Потому что это не так уж недалеко. Четверть часа, не меньше, мы убили на то, чтобы прийти… в какие-то ебеня? Вокруг здания под снос — бетонные коробки с грязными швами и пустыми проёмами. Ветер гуляет по ним, воет, ныряя в окна. У мусорного бака с надписью «Сохраним город чистым!» навалено всякого дерьма…       Дом перед нами выделяется — не внешне, а чем-то другим, что ни нюхом, ни зрением, ни слухом не уловить. Это шкурой чувствуется. И огни высоток элитного квартала, когда я оборачиваюсь, кажутся дешёвыми фотообоями.       — Куда ты меня притащил?       — Умываться.       Ещё и Шэ Ли дурачком прикидывается.       Делает издевательски-вежливый жест рукой, предлагая мне зайти первым. Я и раньше бывал с ним в трущобах, мрачных и безлюдных, дрался по его наводке в узких улицах, где казалось, поднимешь руку — и запутаешься в колтунах проводов… Но все они были нормальными, на подходе к ним ноги не отнимались и что-то испуганное в груди не рвалось прочь.       Так что Змею приходится заползти первым. Впереди он идёт по коридорам, светит телефонной вспышкой. По стенам ползают тени, и как будто мы здесь не одни.       Стрёмное место. Ветра нет, но от стен веет холодом, и, обхватив себя за плечи, я стараюсь успокоиться. Скоро буду дома. К чёрту уроки, и без ужина обойдусь, сразу залезу под горячий душ — и в кровать. Замотаюсь в одеяло, уткнусь в подушку. Не засну наверняка, буду лежать и думать, но зато в тепле, в не страшной, уютной темноте…       Чуть-чуть потерпеть осталось.       — Мы не наткнёмся здесь на каких-нибудь отбросов?       Мой голос гулко бьётся о стены, разносится по всему зданию. И когда я невольно сглатываю, тоже получается слишком громко.       А вот голос Шэ Ли вязнет в воздухе, глухой и тихий:       — Даже отбросы обходят это место стороной. — Змей влажно облизывается и останавливается. — Сюда.       Он кивает вправо и, не дождавшись от меня реакции, с усмешкой проходит в комнату. Ярко-белый свет вспышки гаснет. Затихают шаги.       Кажется, никто его там не сожрал. Кажется…       — Шэ Ли?       — Дай глазам привыкнуть, здесь не темно.       Нащупав проём двери, я опускаю веки — раз, два, три… — а когда поднимаю, вздыхаю с облегчением. Всё не так плохо. Это не подвал, скорее утопленный ниже уровня земли первый этаж, и узкие окна под потолком пропускают тускло-жёлтый свет с улицы. Правда, чем дальше от входа, тем темнее, конец комнаты теряется в черноте, но я туда не пойду.       Всё, что мне нужно, здесь, рядом. Жестяная раковина в бурых потёках — ржавчина, это всё ржавчина… — над ней дешёвый изогнутый кран.       — А кто это место не обходит? — настороженно уточняю я, подойдя к нему.       — Сегодня они не придут.       — Если ты думаешь, что я не замечаю, как ты пытаешься отмазаться, то зря.       — Хм… Скажем так, если бы ты согласился на ту работку, мы бы часто виделись здесь, — отзывается Шэ Ли всё ещё уклончиво, но мне хватает мозгов сложить два и два.       Уже схватившись за вентиль, я отдёргиваюсь, словно металл под ободранным пластиком раскалён.       — Так, я сваливаю…       — Да не бойся ты. — Но Змей преграждает мне путь. — У тебя в любом случае ручки чистые. Ха, не в прямом смысле…       Посмеиваясь, он разворачивает меня к раковине, открывает мне воду. Она течёт тонкой струйкой, громко дробится о раковину, холодная — пальцы сводит. И никак не отделаться от дурацкой мысли: здесь редко бывают люди, у которых чистые руки.       …бывают ли вообще?..       Умыться так, чтобы снова не пошла кровь, непросто, но вроде бы удаётся. Вода затекает под ворот, стоит мне выпрямиться. Я вытираюсь подолом кофты, отфыркиваюсь, оборачиваюсь спросить:       — Ну как?..       …но там, где минуту назад стоял Шэ Ли, пустота. Темнота — везде, куда могу дотянуться взглядом. И в пот бросает, холодный, липкий: он кинул меня? решил посмеяться? оставил здесь одного?..       Брызги на стене под окном видны отчётливо, тёмные, цвета не различить. Может, краска или штукатурка. Может, нет.       — Шэ Ли…       — Я здесь.       Злость пополам с облегчением раздражает. Впрочем, на что я рассчитывал, Шэ Ли даже что-то хорошее делает в своём стиле. Так, что и не поймёшь: то ли унижает, то ли от скуки мается, то ли и правда, с ума сойти, помогает. Но у меня выбора нет, мне только к нему идти, всвечиваясь в темноту телефоном. Не вспышкой, тусклым экраном — если есть ещё пятна на стенах, я не хочу их видеть.       А Змею здесь нормально. Змей сидит на стуле в дальнем конце комнаты, развалился, трогает задумчиво обрывки чёрной ленты на подлокотниках. На ножках спереди такие же, много, толстые слои, как будто кого-то намертво приматывали к стулу…       Ха-ха. Как будто.       — Это же почти центр города…       — Впечатляет, правда? — У Шэ Ли что-то типа восхищения в голосе. Он подзывает меня жестом, предлагает его разделить, и мне очень не хочется. — Ну, подойди.       Не понимаю. Его ведь чуть ли не боготворят за всё это. Эти связи, мутные дела, ненормальную отстранённость даже в драке… Многие в школе хотят стать к нему ближе, но приближаться почему-то приходится мне. Жизнь несправедлива.       — Мне надо домой.       — Ты мокрый, — шёпот Шэ Ли липнет к коже как паутина. — Выйдешь, заболеешь, Тянь опять будет на меня дуться…       — Да иди ты, без тебя свалю!..       Мы замираем одновременно. Оба насторожённые, каждый нерв на взводе, вслушиваемся — показалось? ветер?.. — и через миг вздрагиваем как один.       Не ветер. Голоса. Грубые, эхом наслаиваются друг на друга, не разобрать…       — Ты сказал, что никто не!..       Бесшумный, Шэ Ли подрывается, дёргает меня на себя, зажимает мне рот. Меня зажимает — в угол. Давит сильно, двинуться не даёт, а голоса быстро приближаются, и можно уже различить слова:       — …осторожнее с пацаном.       — Кто он вообще?       — Не знаю. Сказали сильно его не трепать.       — Да мы не сильно!       И хриплый ржач. Тяжёлые шаги. Натужное кряхтение… Ладонь Шэ Ли становится мокрой; его дыхание мне в затылок — частым, поверхностным.       — Его туда же кинь, рядом с товаром.       — Не опасно? Приказано же следить. Он очухается скоро…       Они в этой комнате. Совсем рядом, там, где недавно стоял я. У раковины, точно — они останавливаются, что-то скидывают на пол. Лязгает металл о металл.       — Всё равно ни до кого здесь не докричится, да и кричать уже вряд ли сможет. — Снова гогот; Змей предостерегающе перебирает пальцами у меня на губах. — Опаснее с собой таскать, пусть сами приезжают и забирают. Не так много они нам платят, чтобы подставляться…       Плотно держит — ну я же так задохнусь, сердце бьётся безумно, воздуха не хватает!.. Краснеет перед глазами, и не слышно ничего вокруг, пульс стучит в ушах, кажется, сейчас вскрикну, дёрнусь невольно… Что с нами сделают, если заметят?..       Шэ Ли отпускает меня, лишь когда становится совсем тихо. Убирает ладонь от лица медленно, словно боится, что я закричу. И не отходит, встаёт, руками упёршись в стены по обе стороны от меня, глотает воздух…       Вдруг утыкается лбом мне между лопаток. Я дёргаюсь, но терплю. Чувствую: Шэ Ли протрезвел, и вот теперь он ни капли не издевается.       — Идём отсюда.       Горячо выдохнув мне в спину, он отстраняется. За плечо меня хватает крепко, больно, и тащит вдоль стены, не даёт смотреть в ту сторону, загораживает собой. Я лишь запахи чую — тяжёлый кислый пот, грязные волосы, сырая нестиранная одежда…       — Подожди, — останавливаюсь на выходе. — Они что-то сказали про парня…       — Это не наши проблемы.       Змей тянет меня сильнее — не иду. Не могу я. Выворачиваюсь — он сплёвывает, выругавшись сквозь зубы.       — Я уйду без тебя, — и не похоже, что всего лишь пугает.       Но я не могу. Я эти запахи знаю — я столько раз хотел, чтобы мимо меня не проходили, когда они вокруг…       — Да и пошёл ты!..       У Шэ Ли сдают нервы, и вот он, знак, что я правда делаю херню, но там, под раковиной, действительно кто-то. Я подбираюсь к нему крадучись, точно он в любой момент кинется на меня и укусит, всматриваюсь, но издалека никак — в тот угол свет не попадает. Приходится достать телефон, и тогда видно: кто-то привален спиной к стене, лица не рассмотреть, голова безвольно опущена… «Тело», — мелькает мысль, и я до звона в ушах встряхиваю головой.       Нельзя про него таким словом, он живой. Он… хрупкий какой-то, словно не старше меня, у него белые кеды, тонкие в щиколотках ноги, и коленки остро торчат, и… это форма нашей школы?..       Вдох застревает в глотке, руку ведёт. Свет падает на пол дрожащим пятном, и я через силу снова поднимаю его на парня, худого, с белой кожей, светлыми волосами… Где-то за заднем плане Шэ Ли, выругавшись, возвращается, а я опускаюсь на колени, поднимаю голову за подбородок — такая холодная кожа!.. — и свет очерчивает тонкие бледные губы, светлые ресницы…       — Это Цзянь И!       Телефон выпадает из рук, светит вверх; Цзянь не двигается, глаз не открывает, а я ведь сильно трясу его за плечи, я лицо его сжимаю в ладонях, да как же так…       — Он… он умер?!       — Не глупи. Отойди.       И Шэ Ли, который «я ухожу» и «не мои проблемы», почему-то уже за моей спиной. Отталкивает меня, телефон подбирает и пихает мне в руки.       — Свети, — приказывает. Встряхивает И сильнее — ничего, — трогает его шею… — Спящая красавица, проснись.       И бьёт наотмашь. Пощёчиной такой хлёсткой, что дёргаюсь от неё я — и чуть не всхлипываю от облегчения, когда веки Цзяня вздрагивают.       — Доброе утро.       Змей дожидается, пока он откроет глаза, и наконец подпускает меня к нему. Мне надо, правда, вот так: коленями у его ног, наклониться ближе… У Цзяня волосы спутанные на лице, влажные, прилипли к щекам, ко лбу, и я убираю их трясущимися пальцами.       Цзянь И смотрит куда-то сквозь меня. Моргает, морщится, с ним… что-то нехорошо.       — Эй, ты как? Идти сможешь?       Вместо ответа — сиплый кашель, долгий, надсадный. Совсем плохо… Цзянь холодный весь, лёгкий какой-то, и я пытаюсь поднять его, чтобы подхватить, увести, но под раковиной что-то лязгает — и нас дёргает вниз.       — Шэ Ли! Он прикован!..       — Я видел.       В нашу сторону Шэ Ли не смотрит. Он достал из валяющегося рядом с И пакета какой-то брикет, держит его через рукав, рассматривает. Другой рукой набирает смс — короткую, почти не глядя, раз-два-три тычка по экрану и отправил.       Вот же сука…       — Это всё те, на кого ты работаешь? — Я кидаюсь к нему. За грудки хватаю: — Отвечай мне!       Но он качает головой.       — Не они, — говорит спокойно, бросая брикет к остальным. Мои руки от себя убирает медленно и держит, честно глядя в глаза: — Не тот товар и не те… — сглатывает, покосившись на Цзяня, — не совсем те методы.       Цзяню явно плевать, кто с ним это сделал. Он сидит, уронив голову на сложенные на коленях руки. Дрожит так, что слышно его рваное дыхание.       — Тогда… тогда надо позвонить в полицию!       — Это место не просто так слепая зона для копов, — Шэ Ли отпускает мои руки, и кончики пальцев покалывает, так сильно он стискивал запястья. — Связываться с ними небезопасно.       — Но…       — Голова кружится, — голос Цзяня, едва живой, будто он долго кричал, в два счёта заставляет меня заткнуться, — тошнит…       Потому что если Шэ Ли может просто стоять и слушать его, то я — слабее. Я сам не замечаю, как снова оказываюсь перед И, тянусь к нему, обхватываю за плечи — ну же, дурак, давай, дай побыть хоть немного твоей опорой… — и он, неуверенно шевельнувшись, наклоняется ко мне. Почти падает, и пытается дышать глубоко, только дрожит, сбивается; мелкая испарина блестит у него на виске…       А ему ведь страшно. Гораздо страшнее, чем нам. Но он всё равно ни о чём не просит.       — Не можем же мы просто оставить его здесь. Они вернутся и увезут его! — Я сжимаю его ладонь, чтобы хотя бы так: у меня руки холодные, но у него — совсем ледяные…       У Змея ледяной взгляд. Мы смотрим друг на друга, и я вижу: он сейчас своим хладнокровным мозгом рассудит, что нам надо уйти. Только у меня-то голова горячая. Я не могу уйти, этот запах вокруг — быдла, я такое знаю, они ноги переломают, руки переломают, нельзя Цзяня с ними!..       — Шань, ты же понимаешь, сейчас мы должны…       — Нет!.. — вскрикиваю я…       И зажимаю себе рот. Шаги. Не грузные, лёгкие, и за спором мы не услышали их вовремя, а теперь они прямо за стеной. Приближаются быстро; Шэ Ли выступает вперёд, встаёт перед мной и Цзянем, но что он сможет один против…       — Вот вы где… Какого?..       Знакомый голос на мгновение вышибает из реальности: это всё сон? Как здесь оказался Хэ Тянь?..       — Цзянь И!       И Чжэнси с ним. Кидается к Цзяню, отталкивает меня от него, грубо, бездумно; я сдираю ладонь о бетонный пол…       Чёрт, больно. Но ладно. Чжэнси кроме И сейчас, похоже, никого не видит.       — Как ты? — он ощупывает его, в лицо ему заглядывает, и не так, как недавно я, а близко, аккуратно, бережно…       Смотреть неловко, вот так он к нему относится.       — Нормально, не парься! — А Цзянь пытается храбриться рядом с ним. — Только вот… — усмехается нервно, дёргая рукой: наручник звенит о железную трубу.       — Тихо себя ведите, — произносит Тянь в пустоту перед собой, — вас с улицы слышно.       Он спокойный, но его спокойствие не такое, как у Шэ Ли. Кажется: Змей готов хладнокровно пожертвовать кем угодно; Хэ Тянь, не задумываясь, — собой.       Его за это то ли обнять хочется, то ли самостоятельно прибить. И когда он руку мне подаёт — молча, давя настойчивым взглядом, — я отворачиваюсь.       Герой хренов. Не надо мне. Сам встану.       — Я же велел тебе не приходить, — цедит сквозь зубы Шэ Ли.       — Кто ты такой, чтобы велеть мне что-то, — Тянь подходит к нему, щурится, не хватало ещё, чтобы сейчас сцепились!       Но Шэ Ли на удивление благоразумен.       — За ним вот-вот должны прийти. — Он отступает медленно. — Позвони Чэну, попроси помощи…       — Серьёзно? Мне кажется, он уже достаточно «помог», — Тянь кивает на Цзяня, — а тебе давно пора перестать искать благородство там, где его и не было…       — Помолчи.       Одно неосторожное слово — и, как разъярённый зверь, он с шумом выпускает из ноздрей воздух. Но Змея — слушает.       — Я не думаю, что это дело рук его ребят. Цзянь был без сознания, и смотри, синяки на шее… — продолжает Шэ Ли. Одними губами, почти неслышно. — Чэн бы такого не допустил. Он… неплохой парень.       Тянь читает, наверно, по ним, так неотрывно смотрит. Или врезать хочет. С ним непонятно.       — Возможно, был им когда-то, — неохотно отвечает он, — но сейчас никаких принципов у него не осталось. Они, — и наклоняется к Змею ближе, — уже подбирались к нему…       Дальше не слышно, о чём они говорят. Вот так: Чжэнси баюкает И в объятиях, Тянь с Шэ Ли в своём споре, а я лишний. Сделать ничего не могу, не понимаю ничего — кто «они»? к кому подбирались? при чём тут Чэн?.. — молча пялюсь под ноги, вслушиваясь в ветер снаружи…       И ветер приносит это. Не запах, не звук — ощущение. Я ловлю его первым, но за мгновение оно прокатывается по всем.       Сюда идут…       …они близко…       …нам конец?..       В адреналине время идёт рывками, картинка перед глазами смазывается. Мелькают кадры: тёмный проём двери, издевательски блестящий наручник на бледном запястье, испуганные глаза Цзяня… Он цепенеет, когда мы оставляем его одного, прикованного и беззащитного, и встаём по обе стороны от дверного проёма. Тянь и Шэ Ли впереди — сжатые пружины; Чжэнси взглядом и мыслью с И; я… я что-нибудь смогу? Мы — сможем?       Против кого-то гораздо опаснее, чем те отморозки. Они не переговариваются, их шаги бесшумны. Свет лучом мелькает в комнату, потом заползает смелее, за ним не разобрать ничего, один чёрный силуэт. Я весь подбираюсь, нам бежать некуда, только драться — но в последний миг Тянь отталкивает меня и сам кидается на вошедшего…       — Ты?!       Фонарь с оглушающим стуком падает, прокатывается по полу, замирает. Светит под ноги, но я и в полумраке узнаю того, кто схватил Тяня за горло и прижал к стене. Какой-то мужик за шкирку сдёргивает с себя Шэ Ли, вцепляется ему в ворот…       В другой руке у него пистолет. Длинный, с глушителем, ствол вдавливается прижавшемуся к стене Чжэнси в грудь.       — Я жду объяснений. — Чэну хватает секунды, чтобы прийти в себя. Он отпускает Тяня — Тянь горло трёт, отворачивается. «Хер тебе, а не объяснения», — ему даже произносить не надо, по нему видно.       А вот другой мужик с Шэ Ли ещё не закончил.       — Сколько раз я говорил тебе не лезть?! — Он встряхивает его, сильно, резко, у Шэ Ли аж клацают зубы.       — Я… я здесь случайно…       — Хуа Би, полегче, — не глядя в их сторону бросает Чэн, но мужик слушается его не задумываясь. Как выдрессированное животное, ни грамма сомнения на промежутке «слово — дело».       — Ещё раз, и… — Отпустив Змея, он сжимает кулак. — Я приказываю тебе держаться от всего этого подальше. Играй в принца преступности в школе. А ты, — поворачивается к Чжэнси, — отойди, не путайся под ногами.       Пистолет он убирает за пояс. Уходит к Цзяню; там уже Чэн, рассматривает «товар», ножом вспарывая упаковку.       Цзяня Чжэнси пытается закрыть, и я порываюсь с ним, но мне хватает одного взгляда Чэна, чтобы в сторону отойти и… успокоиться?       Да. Они ничего плохого ему не сделают, я чувствую. Цзянь будет в порядке, пока всем здесь командует Чэн. Все мы будет в порядке: он жестом зовёт Тяня и Шэ Ли к себе, подталкивает к стене — они без споров прислоняются спинами по обе стороны от меня. И этот… Хуа Би под его взглядом оттаскивает Чжэнси осторожно, перехватив за пояс, легко, как будто тот ничего не весит. Наклоняется к И, проходится пальцами по цепи, до кольца на его запястье, и на его кисть… Улыбается ему вдруг:       — Ну что, пальцы будем ломать?       Цзянь сглатывает, отшатнувшись. Шэ Ли хватает дёрнувшегося к нему Чжэнси за куртку.       А Чэн усмехается… Ему это действительно кажется смешным?!       — Потрать время на замок, будь добр. — Он кидает вспотрошённый брикет к остальным. — Не пугай детей.       Вот мы кто теперь. Дети…       — Так это не вы его?.. — Голос Тяня немного хрипит; мне хочется к его шее прикоснуться, и я ногтями скребу крошащийся бетон за спиной: нельзя.       И всё же — страшно представить, с какой силой Чэн мог схватить того, кто, как он думал, угрожает его жизни…       — Не мы. — На Тяня он не смотрит. Принципиально, кажется. Зато на меня почему-то уставился. — Чёрт возьми, как вы все умудрились здесь собраться…       В тишине слышно, как звякают о наручник отмычки. Мы молчим, и я чувствую всех нас, словно между нами связь обострилась — пять закрытых ртов, челюсти стиснуты, губы сжаты.       Не дождавшись ответа, Чэн вздыхает — и оборачивается к Хуа Би:       — Планы изменились. Первым делом увезём их отсюда. Потом разберёмся с остальным.       …На инструктаж Чэн тратит не больше пары десятков слов. Он весь такой становится: ни одного лишнего движения, взгляда, жеста.       — Держитесь рядом с ними, — говорит Змею и Тяню, кивая на Чжэнси с И.       Сам идёт впереди. Меня за собой спрятал, задвинул за спину, смерив строгим взглядом. И я вытерпел, только когда он руку мою в темноте коридора хватает, не выдерживаю — вырываюсь.       Чэн стискивает мои пальцы так, что я вскрикиваю.       — Будь послушным, — с нажимом произносит он, дёрнув меня к себе. Держит, пока не кивну. Потом позволяет отодвинуться, но перехватывает выше за запястье: уже не добрый жест, уже ставит меня на место.       Цзянь так наручник, наверно, чувствовал. Только у него был холод металла, у меня — горячие пальцы.       На этот раз никто не освещает дорогу, чернота залепила глаза. Но Чэн то ли был здесь не раз, то ли идёт по какому-то своему чутью, меня за собой тащит. Я взгляд Тяня кожей ощущаю, неотрывный, следящий. Недовольный. От него странное чувство: «не смотри на меня — не отводи от меня глаз»…       Не важно. Вернее, важно, но… не время.       За очередным поворотом воздух холоднее. Прямоугольник тусклого света впереди — улица, сырость, ветер. Чэн останавливается, Хуа Би подходит к нему, и они друг друга как-то без слов понимают. Пушки достают слитным движением. Выходят, приказав нам ждать.       Мне на мгновение кажется, что над моими плечами чьи-то тёплые руки, но оборачиваюсь — ничего.       Наверно, мне просто хотелось, чтобы они там были.       — Вдоль стены. Тихо.       Вернувшись, Чэн выводит нас наружу. Кивает вправо — там низкие гаражи с заросшими крышами. В доме напротив окна плотно заколочены, но дом слева зияет чёрными провалами, и за каждым мерещится кто-то, смотрит на нас, целится в нас, водит мокрым от пота пальцем по спусковому крючку.       Страх, не смевший тронуть меня, пока Чэн держал меня за руку, отыгрывается сполна. От реальности отключает, и приходится каждый шаг убеждать себя: ну же, всё хорошо. Никто не умер. Скоро всё закончится, и…       — Вперёд, быстро!       Приказ подкреплён толчком в спину, но у меня мышцы окаменели — грохот над головой парализовал, осыпало бетонной крошкой, и в ушах звенит больно, до мутной пелены перед глазами. Чэн пригибает мне голову, прижимает к себе, тащит, дёргая на поворотах; его большая рука лежит на моей макушке, он задевает пальцами бровь, и кровь снова льётся, стекает по щеке, по шее… а выстрелы гремят так громко, так часто, но так быстро стихают — некому больше в нас стрелять?..       Пахнет кровью, металлом, чем-то жжёным, и жар тела Чэна, чужой, сильный, слишком близко… Он отпускает меня за углом — и кидается к Тяню, хватает его за шею сзади.       — Ты цел?!       — Да. — Тянь не сопротивляется. Не огрызается, мягко ему отвечает: — Да, порядок, Чэн.       Звуки пробиваются сквозь затихающий звон, словно издалека. Я окидываю всех взглядом — живы, целы… — и закрываю глаза. Ноги не держат, сжимаюсь в каком-то углу, привалившись к кирпичной стене. Мокро на скуле — рукавом вытираю…       — …эй, тебя ранили?       …и не сразу понимаю, что это мне. Только когда кто-то подходит, садится передо мной, открываю глаза: Чэн?.. Он за подбородок поднимает мне голову; Тянь у него за плечом, следит за каждым его движением. А мне в глаза не смотрит.       — Это… не здесь, — говорю я, отстраняя руку Чэна: не надо меня трогать. — Ударился раньше.       Его глаза на мгновение сужаются. Он бросает красноречивый взгляд на Тяня, вздыхает, кажется, собирается что-то сказать…       — Эй! Помоги!.. — но Чжэнси зовёт его в панике. Он в Цзяня вцепился — тот повис на нём, белый, его глаза закрыты, и Чэн тут же переключается на него:       — Идти можешь?       Подумав пару натужных вздохов, Цзянь с усилием мотает головой. Хуа Би подходит к нему, пытается у Чжэнси забрать — ага, чёрта с два, — и в итоге осматривает, так и стоящего в его объятиях. Задирает ему рукав, два пальца кладёт на запястье; другой рукой проводит ладонью по лбу, убирая волосы, и смотрит зрачки…       А он аккуратный. Не верится даже, что так же аккуратно только что кого-то пристрелил.       — Ну конечно, накачали чем-то, — говорит Хуа Би; Чжэнси сильнее вцепляется в Цзяня. — Ему бы под капельницу и поменьше лишних движений — слишком большая нагрузка на сердце.       — Вот ублюдки.       Чэн отходит от них, по дороге отодвигает Шэ Ли подальше от края стены, забрав у него сигарету. Докуривает её сам, за пару глубоких затяжек, и я только сейчас замечаю…       А он зол. Сильно.       — Похищать детей… каким же подонком надо быть, — так сильно, что за хладнокровием проскальзывает что-то преступно для него человечное.       — Ты сам это делал. — Тянь на него не смотрит, шепчет тихо, безразлично, в воздух перед собой. — По крайней мере, пытался. — Не видит, как у него дёргаются желваки на скулах, а потому не понимает многого. Голос-то у Чэна холодный, спокойный:       — Это не меняет моего мнения.       Больше Тянь ничего ему не говорит. Шэ Ли снова закуривает, подумав, предлагает сигарету Чэну, но тот качает головой. Он игнорирует и вопросы Чжэнси, говорит только с Хуа Би — о «доверии» и «лояльности», о «крыше» и «бизнесе», называет какие-то клички и цифры… О «Семье» говорит, вряд ли имея в виду родственников.       Я едва понимаю смысл. Я могу только сидеть и пялиться широко распахнутыми глазами: Чэн с Хуа Би как рыбы в воде; Хэ Тянь и Шэ Ли — пугающе на них похожи; Чжэнси и Цзянь — единое целое, испуганное, потерянное…       Лучше уткнуться в колени. Всё это… Если Тянь от этого хотел меня защитить, может, не так уж сложно его понять?..