The Ways Of The Wind

Теперь над Каслгрегори, что находится на острове Дингл, на самом краю света, сияет только Кассиопея да Гончие Псы, которые для каждого жителя деревушки располагаются в разных местах, что заставляет Онору тихонько посмеиваться, пока она собирает пушистые соцветия сладкого вереска на крутых склонах. Ее бабушка говорила, что это верный признак того, что поблизости находится истинная любовь, да такой губительной силы, что даже созвездия на небе подчиняются ее воли. Правда это или нет, но у Кэролайн на душе легко и тепло, и она тоже смеется, качая головой, будто вовсе не верит в подобные россказни. У Аэрна глаза грустные и уставшие, когда он наблюдает за той, что всю жизнь была рядом и навсегда останется юной и молодой, даже когда его волосы поседеют. Слышит, как она напевает шуточные детские песни, уходя с его матерью в горы рано утром, а возвращается со старинными напевами кельтов, которым подпевает море. Лучше бы Кэролайн оказалась дочерью бога моря Лера, как говорили старики, а не его суженой, как оказалось теперь, когда чужака все стали воспринимать, как хозяина бушующей стихии. Когда Аэрн выбрасывает сеть в море, смотря на то, как волны поглощают крепкие веревки, отец кладет тяжелую руку на его плечо и слегка сжимает, желая поделиться своей мудростью. — Она не из нашего мира, сын. И чувствуя я, что прошлое, которого наша giùlan solas не помнит, пришло за ней. Кэролайн плетет венки и много поет, сидя на крыльце своего дома, размышляя о первородном с глазами, в которых потерялся шторм, и о том, что сердце ее начало петь тоже с его приездом. Не ищет встречи, но долго смотрит на его дом, выполняя своего обещание не прятаться от него. И понимает, что он сам найдет ее вновь, когда придет время. На краю света понятие времени размывается и превращается не в ожидание, а в секунду свершения, судьбоносный миг, который изменяет твою жизнь навсегда. Здесь нет вопроса «который час?», есть только «когда?». И Кэролайн научилась ожидать, заполняя минуты работой и бьющем ощущением жизни, которое она познала лишь здесь, где ничего и никогда не меняется. Она гуляет по берегу до самых сумерек, а потом спешит домой, чтобы выпить пряный чай с вересковым медом и мятой, плотно закрывая входную дверь и кутаясь в свою накидку. Чайник насвистывает так весело и задорно, что и Кэролайн начинает улыбаться, думая о том, что за эти дни улыбка стала частой гостьей на ее лице. Когда в дверь стучат, она бежит открывать так быстро, что спотыкается о свой старенький чемоданчик, который лежит не открытым с тех самых пор, как ее нога ступила на этот остров. — Здравствуй, love, — Клаус тепло улыбается, видя ее раскрасневшееся лицо и растрепанные белокурые волосы, по которым хочется скользнуть руками, зарыться в них, как в самый нежный шелк. — Здравствуй, — неловко отвечает Кэролайн, чувствуя себя немного глупо в своей юбке из грубой шерсти, которая закрывает колени и достигает лодыжек, ведь, наверно, не так ходят девушки там, в большом мире, который она давно покинула. — Я как раз поставила чайник, может ты хочешь… Клаус с готовностью кивает, но остается на месте, и Кэролайн с запозданием понимает, почему он медлит, а потом снова краснеет, коря себя за глупость: — Прости, проходи, пожалуйста, — быстро говорит она, пряча глаза и отступая на шаг, открывая ему путь. Клаус оглядывает ее жилище странным взглядом, в котором Кэролайн видит брезгливость, хоть на самом деле ему просто больно от того, что она тридцать лет была вынуждена жить в таком стеснении. — Ничего особенного, но мне нравится, — с вызовом заявляет Кэролайн, гордо вздергивая свой точеный подбородок, и Клаус снова улыбается, узнавая ту, что была ему так дорога. — Я ничего и не говорил, — пожимает плечами он, наслаждаясь ее гневным видом. — Ты смотрел, — прищуривается Кэролайн, тыкая в него своим маленьким пальчиком, на котором видны полустертые ритуальные кельтские знаки. — А я знаю этот взгляд. И тут же сама осекается, не понимая, как это вырвалось, и почему взгляд Клауса мгновенно темнеет, и он снова подходит к ней непозволительно близко. Кэролайн чувствует какой-то рок, нависшей над ними, хмурится, не в силах отодвинуться и лишиться его жара, хоть ее это все смущает, потому что она может вспомнить, когда в последний раз мужчина стоял к ней настолько близко. За тридцать лет, проведенных в Каслгрегори, она и не помышляла о любви, и не потому, что сердце ее было разбито, а будто бы потому, что кто-то велел ей ждать. И Кэролайн не была уверена, чего именно она ждет, но не чувствовала никакой потребности ни ощущать твердость мужского тела рядом, ни желания поцелуев и тихих признаний при лунном свете. А теперь, ее ожидание будто закончилось и то, что было заморожено и не подавало признаков жизни три десятилетия, — ее способность дарить и принимать любовь, — снова ожило, наполнилось силой и потянулось к этому мужчине, явно опасному и чужому, но… Знакомому, будто песня, услышанная в детстве. Может, рождественским утром или в теплой полудреме. — И я знаю этот взгляд, — горячо шепчет Клаус, едва уловимо касаясь ее дрожащих пальцев своими руками, отчего Кэролайн словно бьет током. Она не знает, что делать с этим чувством, не знает, почему ее притягивает к нему, почему что-то пульсирует на задворках сознания, когда она смотрит в его глаза и видит крапинки и оранжевые всполохи, разрезающие радужку. — У меня такое ощущение, будто мы знакомы, — шепчет Кэролайн, а чайник продолжает задорно свистеть где-то на кухне. — И у меня, — вторит ей Клаус, завороженно глядя на то, как ее губы соприкасаются, мечтая, чтобы она вспомнила и перестала смотреть на него, как на чужака. Это так больно, так несправедливо, что между ними оказалось столько препятствий, разделив их на долгие, даже для первородного гибрида, десятилетия, за которые, возможно, они правда стали чужими друг другу. Его мертвое, черное, прогнившее сердце стонало каждый день, каждую минуту и секунду, стремясь к ней, и надеясь, что она втайне также стремится к нему. Хоть это было и эгоистично, но Клаус хотел, чтобы Кэролайн, даже не помня, скучала по нему и принадлежала ему. Кэролайн не знает, что сказать, ей кажется, что сияние Гончих Псов освещает их даже сквозь крышу, и у в голове у нее стучит голос Оноры, которая пытается перекричать горный ветер: — Он ищет тебя! Не знаю почему, но он пришел, чтобы забрать тебя в большой мир, giùlan solas. И внезапно липкий страх окутывает ее душу, и Клаус чувствует это покорно отступая на шаг, в этот раз предоставляя ей самой решать свою судьбу и, может быть, сделать иной выбор. Так больно, так правильно, и Ребекка сказала ему, что в этом и заключается истинная любовь. Кэролайн убегает на кухню, а Клаус осматривает ее дом еще раз, пытаясь понять: счастлива ли она здесь? Он видит по глазам, что да, но его упрямое исстрадавшееся сердце не желает признавать того, что они могут быть счастливы вдали друг от друга. Все чисто и опрятно, как всегда, хоть кровать и выглядит грубой и ветхой, а чашка, которую она ему протягивает, надтреснута с краю. — Надо ехать в город, чтобы купить новую, — смущенно бормочет Кэролайн, но Клаус понимающе кивает, хоть и думает о том, что в Бойне свою хозяйку ждет изысканный фарфоровый сервиз. — Что привело тебя на наш остров? — Я же говорил, — Клаус отпивает чай, и понимает, что на вкус он такой, каким он запомнил поцелуи Кэролайн: пряный и свежий одновременно. — Ищу то, что потерял. — Еще не нашел? — она и сама не понимает, откуда в ее голосе столько заинтересованности, но она жадно глотает каждое его слово, будто в нем содержится разгадка к какой-то тайне. — Я уже близок, — туманно отвечает Клаус, хмурясь, и Кэролайн кивает, понимая, что не получит ответов на свои вопросы. По крайней мере, не сегодня. — Как ты здесь оказалась? — внезапно спрашивает он, и сам чувствует горькую фальшь в своем голосе. Будто не по его вине она потратила тридцать лет своей бесконечной жизни в этом захолустье. Будто он никогда не знал силу ее любви, и от этого так тошно, что Клаус со стуком отставляет от себя чашку, барабаня длинными пальцами по грубом дереву стола. — Тот, кого я любила погиб, — в голосе Кэролайн ни капли скорби, лишь светлая грусть, но Клаус морщится, как от пощечины и ему хочется закричать. — Друзья разъехались, и я подумала, что пришло время для того, чтобы… Обрести себя. Наверно, звучит глупо, но… — Любила? — Клаусу все равно, насколько грубо он ее перебивает, но ему надо знать, действительно ли в ее памяти осталась только любовь к Стефану, которая на деле была лишь попыткой избавиться от одиночества. — Он был моим другом, — Кэролайн улыбается мягко, словно успокаивает разбушевавшегося зверя, хоть и не совсем понимает, что его так встревожило, просто знает, что эти слова режут его сердце. — И пожертвовал собой ради брата и его любви. Не знаю, была ли это настоящая любовь, но я скучаю по нему. Каждый день. Клаус размыто кивает, будто понимает, хотя в душе у него все темнеет и бьют яркие молнии. Стефан был и его другом когда-то, но он не понимает, — не хочет понимать, — что его Кэролайн страдает из-за его смерти. — А твои друзья? — спрашивает он, жадно вслушиваясь в ее дыхание. — Просто отпустили тебя? Кэролайн морщится, прикладывая руки к груди, будто там у нее огромная рана, и кидает мимолетный взгляд на кухонный ящик, где хранятся письма от тех, кто когда-то был смыслом ее жизни, а теперь стал лишь чернилами на бумаге — бесплотными, бездушными и чужими. — У Деймона и Елены уже есть внуки, — она не замечает, что говорит о друзьях так, будто Клаус их знает. — Бонни и Энзо где-то в Эквадоре. Тайлер, — Кэролайн не замечает, как взгляд Клауса темнеет, — путешествует, все такой же ребенок, даже в свои пятьдесят. Рик открыл школу, но я давно не получала от него писем, а Мэтт… Мэтт стал шерифом, — Кэролайн тепло улыбается, закусывая губу. — Грозится приехать со всей своей семьей, присылает мне фото и жалуется, что мы не можем поговорить по скайпу. Внезапно Кэролайн чувствует, как к глазам подступают обжигающие слезы, хоть она и не плакала уже несколько десятилетий. Что-то щемит в груди, так протяжно, тихо и неумолимо, что она вновь прижимает руку к груди, чувствуя боль от того, что столько всего пропустила. — Не хочешь видеть их постаревшими, — сквозь зубы цедит Клаус, ненавидя себя за то, что обрек ее на это. На эти страдания, на эту тупую боль, что вернется в стократ, когда она вспомнит. И возненавидит его. Кэролайн рассеянно кивает, утирая слезы и думая о том, насколько глупо выглядит в глазах тысячелетнего бессмертного, не знающего, что такое боль потери. — Каждый день боюсь, что мне придёт приглашение на похороны, — всхлипывает она, не в силах удержать слова, что льются из нее, будто вода с обрыва, превращаясь в неукротимый водопад. — Если бы я могла быть с ними, наблюдать, как они стареют, то, может быть, мне было бы легче, но что-то держит меня здесь. Хорошо, что у меня останутся Бонни и Энзо, но мы в разлуке гораздо дольше, чем мы знакомы, и боюсь, что я останусь совсем одна. Клаус чувствует, как чашка звенит в его сжатых ладонях, а потом быстро встает со своего места, чувствуя всепоглощающее желание крушить, ломать, уничтожить, сжечь этот мир дотла, лишь бы она не плакала. Лишь бы он не был причиной всех ее несчастий. Кэролайн Форбс была проклята в тот день, когда приехала в Новый Орлеан, надеясь увидеть всю красоту этого мира, а получив взамен лишь боль, опасность и разбитую жизнь. И он, Клаус Майклсон, всемогущий первородный гибрид, разрушил сам солнечный свет, когда позволил Кэролайн его полюбить, спасать его жизнь, отдать ему свою душу. Он позволил. И он в ответе за каждую ее слезинку, за каждую трещинку в ее большом и любящем сердце, за то, как обернулась ее бесконечная жизнь. Он встает из-за стола так резко, что Кэролайн вздрагивает, сильнее сжимая в руках дымящуюся чашку, чувствуя лишь отчаянное желание согреться. — Мне пора, Кэролайн, — кидает Клаус, направляясь к двери, чувствуя, как ее непонимающий взгляд прожигает его спину. — Спокойно ночи. — Спокойной ночи, — потерянно шепчет она. Чувствует не счастье, но потерю и одиночество, которым нет и есть объяснение. Думает, что такое прощание стало уже их традицией, хоть и не может быть таковой, ведь они познакомились только вчера. — Если мы собираемся быть милыми друг с другом, то мне понадобится этот бокал шампанского. — Это наша традиция? Когда Кэролайн выходит на крыльцо, Гончие Псы над домом Никлауса сияют ярче, чем когда-либо прежде.