The Ways Of The Wind

Когда дни начинают становиться невыносимо длинными, а столь желанные сумерки наступают лишь на один миг, жители Каслгрегори покидают свои дома, проводя короткие ночи на утесах, распевая песни и сжигая душистые травы в кострах. Ритуальные знаки, которые только начали исчезать с бледной кожи женщин и девочек после Белтайна, наносятся заново: словно причудливые вены сияют они в оранжевых проблесках пламени и извиваются вместе с телами танцующих древние танцы. У Орнии пальцы искусные и быстрые, она ловко орудует заостренной палочкой и синей пастой, что жжет кожу, но, прежде чем приступить к нанесению рисунка, долго-долго глядит в глаза желающей, проникая в ее душу и сокровенные мысли. Незамужние девушки с распущенными волосами, в которые вплетены цветы чертополоха и трилистника смущенно опускают глаза, когда старуха кривит тонкие губы в ухмылке и выводит на их ладонях узлы любви и ветви огама, в которых зашифровано имя того, кто похитил сон и покой. Кэролайн смотрит на них с широкой улыбкой, и ее волосы, как всегда, убраны в косу: долгое время не было ей дела ни до любви, ни до суженных. И хоть любовь Аэрна обжигала ей щеки каждый раз, когда парень глядел на нее, она не могла ответить взаимностью. Кхира подбегает к ней с раскрасневшимися щеками, и глаза ее горят лихорадочным светом, когда девушка украдкой показывает ладонь, на которой мудрая Орния раскрыла все ее тайны. — Окажется ли у него на ладони мое имя, giùlan solas? — спрашивает девушка едва ли не грустно. — Если бы мы знали ответы на все вопросы, то в чем заключался бы смысл жизни? — Кэролайн улыбается ей в ответ, делясь частичкой солнечного света. — Не переживай, Кхира, каждому суждено найти свою любовь. — И тебе? — вдруг лукаво интересуется та. — Говорят, что чужак влюблен в тебя, что он пришел за тобой на край света, и созвездия подчинились его стальной воле. Лицо Кэролайн мрачнеет, и она смотрит туда, где мужчины разжигают костры, а Клаус в грубой рубахе Донага, открывающей жилистое тело, связку амулетов и вытатуированное перо, от которого разлетаются птицы, несет сухой хворост. Они не разговаривали с того дня, как она пригласила его в свой дом, но вот только взгляд первородного преследует ее своей тяжестью и непонятной тоской, которые липким холодом прожигают позвонки. — Кто рассказывает тебе эти глупости? — отмахивается Кэролайн, вздрагивая, когда Клаус поднимает взгляд и смотрит ей прямо в глаза, отчего у нее внутри все переворачивается, а мертвое сердце намеревается выскочить из груди. — Он ищет здесь что-то. Видимо, знания или один из древних артефактов… — Ищет, — кивает Кхира и улыбается, поднимая брови. — Ищет свою любовь. — Кхира, ну прекрати, — Кэролайн отчего-то действительно сердится, отворачивается от девушки, пытаясь скрыть стальной блеск в голубизне глаз. — Я его не знаю. Она повторяет это как мантру, как оберег или заклинание каждый раз, когда его запах приносит к ее порогу с ветром, каждую секунду, пока взгляд сжигает плоть, каждый день, пока он рушит ее тщательно выстроенное убежище. Кэролайн потеряла покой, когда Клаус Майклсон ступил на полуостров Дингл, и неясные видения, что навевают ей Гончие Псы, становятся мучительнее с каждым днем, будто она висит на краю пропасти, пытается дотянуться рукой до края, чтобы выбраться, но не может. И силы покидают ее. Орния смотрит на нее пронзительно, по жилам вытягивая безмолвные думы, усмехается, а потом наклоняется, чтобы сдернуть кожаный ремешок с косы, отчего Кэролайн хмурится, но неохотно расплетает длинные волосы. — У него в мыслях твое имя, а во снах — твое лицо, — кряхтит старуха, кивая в сторону Никлауса, который ведет разговор с Донагом, но ни на секунду не выпускает Кэролайн из поля зрения, будто стоит ему отвернуться, и она исчезнет. — А тебе следует открыть свое сердце, коли хочешь обрести себя. — Почему все говорят со мной о нем? — глухо отзывается Кэролайн, протягивая Орнии свои руки. — С тех пор, как Клаус здесь появился, у меня такое ощущение, что я стала лишь его тенью. Люди видят двух одиноких бессмертных, которым суждено быть вместе, а я вижу лишь чужаков, которые встретились случайно. — Неужели? — спрашивает Орния и щиплет ее за безымянный палец. — Чужаков, говоришь? Тебе больно, giùlan solas. Больно и страшно, потому что сердце твое знает правду, да только не может пока достучаться до разума. — Кэролайн тяжело сглатывает, наблюдая за тем, как женщина окунает палочку в пасту и принимается вырисовывать символы на ее ладонях. — Мысли твои затуманены чужой волей, а я знаю, что только первородный может внушить вампиру. Признайся себе в том, о чем думаешь уже давно, Кэролайн. Гончие Псы горят так ярко, что мы все скоро ослепнем, а это… — старуха берет дрожащую ладонь Кэролайн и показывает ей символ, очертания которого подсказали ей духи, — это Валькнут, и ты сама знаешь, что он означает. Твоя судьба уже здесь, а ты решай: бежать от нее или прийти в ее объятия. * * * Кэролайн открывает свой чемоданчик, вспоминая, как ноги ее в первый раз ступили на эту дивную и дикую землю, как сладкий ветер подхватил волосы, а молодой Донаг сжимал грязными пальцами ее чемодан и смотрел на нее во все глаза, пока они шли к дому Нуалы. Она помнит каждую морщину на их лицах, как их становилось больше год за годом, — у глаз и носа — от улыбок, на лбу — от печали и слез, — помнит, как дети выросли в мужчин и женщин, как родились Аэрн и Кхира. Помнит каждую секунду, проведенную с Тайлером, Стефаном и Еленой, Бонни и Энзо, и то, как Деймон сжимает ее руку и смотрит так, будто прощается навсегда. Кэролайн — вампир, а вампиры ничего не забывают, но есть в ее памяти белое вибрирующее пятно, нечеткое и мутное, и как только она пытается нырнуть в него, голова взрывается невыносимой болью. И впервые за тридцать лет жизни на острове Дингл, Кэролайн поднимает глаза к потолку, рассматривая ловцы снов из льняных веревок, ракушек и разноцветного янтаря, и спрашивает себя: почему она уехала? Почему-почему-почему? Думая об этом раньше, она лишь знала, что ей было тяжело в Мистик Фоллс, что все изменилось после смерти Стефана, и что жизнь бежала слишком быстро. Кэролайн знала, что просто оказалась в аэропорту, а Деймон не называл ее «Барби», и это было еще одним признаком перемен. Знала Кэролайн и то, что она стояла посредине аэропорта Ричмонда, казавшегося ей непривычно огромным, и смотрела, как Деймон и Энзо удалялись от нее все дальше. Ей было страшно, будто ребенку в бесконечной очереди, родители которого куда-то отошли, но что-то одновременно толкало ее вперед, нашептывая, что все будет хорошо. Но почему? Почему она села в тот самолет? Почему что-то гнало ее прочь от людей, на самый край земли? Кэролайн в нерешительности застывает, прикасаясь к железным замкам чемоданчика и прислушивается к тихому пению волн: жители Каслгрегори тоже замерли в преддверии наступления летнего солнцестояния. Она не хочет открывать этот чемодан, не хочет знать правду, потому что понимает: тридцать лет она живет ложью. Ложью, которую кто-то придумал и зародил в ее сознании, словно посадил зерно ядовитого плюща в благодатную почву, и это было связано с чужаком, ступившим на землю ее убежища в день Белтайна. Чужаком, который смотрит так, будто знает ее целую вечность. Ее старые вещи пахнут сыростью и плесенью, а содержимое маленькой пудреницы обратилось в прах. Кэролайн со странным смятением и тоской ворошит остатки былого, припоминая и университетскую толстовку, и голубое платье из легкого хлопка, браслет дружбы с инициалами Елены и Бонни. Она грустно улыбается, обводя пальцами поблекшие буквы, ведь кто мог знать, что жизнь отнесет их друг от друга настолько далеко. Дневник в кожаном переплете лежит вместе с фотоаппаратом, который, наверно, уже безнадежно устарел и больше никогда не заработает. Кэролайн ни разу не доставала его, отчего-то подсознательно опасаясь делать снимки, будто это может навлечь беду. Буквы на пожелтевших страницах размылись, но она все еще может прочитать какие-то отрывки, ласкающие утомленную память. Сон Елены, потери Рика и мимолетный роман с лучшим другом, который был описан с видимой нежностью, но без особого сожаления. Она нахмурилась, и сердце забилось чаще, когда увидела дату наверху очередной страницы, возвещавшую смерть Стефана и конец ее жизни в Мистик Фоллс. Но что было потом? Кэролайн переворачивает страницу и с удивлением смотрит на зияющую белизной пустоту, рассеченную остатками оторванной бумаги. Нет листов, нет воспоминаний. Но у нее внутри все горит и переворачивается, потому что она видит: в верхней части страницы ручка давила на бумагу слишком сильно, будто специально желая оставить вечную, невидимую печать. Кэролайн дрожащими руками поднимает дневник и подносит его к окну, за которым солнце окрасило все в вибрирующий оранжево-красный цвет. Новый Орлеан, 7 июля 2016 года. Воздух кажется раскаляется до бела и обжигает язык, когда Кэролайн оседает на пол и хрипит, пытаясь отдышаться, а потом вертит дневник в руках, пытаясь понять, что еще могло отпечататься на чистых страницах, но там лишь первозданная пустота. Онора зовет ее, и голос кажется далеким и жучим, потому что Кэролайн слышит лишь Стефана из далекого прошлого, который рассказывает ей про тех, кто пришли первыми и породили всех остальных, о сестре и братьях, что любят кровь и искусство, об их королевстве в Луизиане, маленькой Франции посредине плантаторского Юга. Или он не рассказывал вовсе? Может это был лишь сон? Или чужие слова, вложенные в рот мертвеца, чтобы окончательно ее запутать? Кэролайн выходит на крыльцо, и ее волосы вздымаются вверх, подхваченные гневом и северным ветром. Солнце окунает один свой край в бушующее море, и уже нет никаких сомнений в том, что в мыслях у Клауса ее имя, а во снах — ее лицо. Он застывает около костра, настороженно, будто дикий зверь наблюдая за тем, как Кэролайн, захмелев от собственных чувств перепрыгивает через ступеньки крыльца и щелкает пальцами прямо под носом у удивленного Аэрна. Жители Каслгрегори еще никогда не видели, чтобы свет вокруг их giùlan solas был настолько вязким и пульсирующим. Клаус буквально рычит, когда ее ладони скользят по плечам какого-то парня, и Кэролайн откидывает голову назад и смеется, одним глазом наблюдая, как хворост в его руках становится щепками. Она тянет всех танцевать, задирая полы длинной юбки, чтобы заткнуть их за пояс, обнажая длинные и стройные ноги, и наслаждается тихой яростью, бессилием первородного, который хотел бы выдернуть ее из толпы подальше от чужих глаз, да вот только не смеет. И Кэролайн теперь уверена, уверена настолько, что обжигает взглядом ответ, бьет наотмашь своим молчанием и прозрением, которые Клаус ловит языком и размазывает по губам, сдавленно выдыхая. Кэролайн уверена: она знает его. * * * Эль дурманит Кэролайн голову, и вскоре она уже изгибается у костра, а змеи на ее руках повторяют каждое движения, ловя окружающих в томный плен ее длинных золотистых волос и горящих глаз. Клаус остается во тьме утесов, держась подальше от празднества, но в то же время его присутствие ощущается явственнее всего: древняя земля буквально гудит, приветствуя своего бесконечно старого и вечно молодого сына, бугрится под его ногами, будто подталкивая к той, что буквально искрится в медленно наступающей ночи. Кэролайн была для него вечной загадкой еще тогда, когда юность ее лет можно было пощупать пальцами, а теперь ее окутывают столетия кельтской мудрости, тяжесть которых она приобрела на краю света за ничтожные тридцать лет бессмертной жизни. И Клауса жжет изнутри, корежит от того, что он теряет ее с каждой секундой промедления и сомнений, что теперь явственно терзают Кэролайн. Она не вспомнила, просто не могла, ведь внушение нерушимой завесой оттеснило все воспоминания, но теперь в ее глазах отблеск подозрения о предательстве и обмане. Клаусу приходится встретиться с последствиями своих прошлых решений, с разрушением, что он приносит и затаенным страхом, за который он себя ненавидит и презирает. Уже месяц он — ее тень на краю света, но все еще не может сделать то, зачем приехал, потому что отнятые у нее годы невосполнимы даже для вампира, и Кэролайн не поймет. Она вырежет их воспоминания снова, без внушения, как дети вырезают череду человечков из хрупкой бумаги, а потом беспощадно рвут и выбрасывают. И Клаус останется в своей тьме без единого лучика света. Она никогда не выглядела прекраснее, чем в тот момент, когда изогнулась назад, выставляя крутое белоснежное бедро на обозрение обветренным морякам, что стали ее семьей, но Клаус просто не может больше выносить этого, не знает, как усмирить гнев, ревность и отчаяние, поэтому срывается с места и в одну секунду подхватывает ее под коленом, утробно рыча и сверкая глазами, в которых расплавился янтарем. Кэролайн замирает, ощущая его горячую ладонь, и то, как пальцы сжимаются чуть сильнее, притягивая ближе, будто когда-то он уже делал так. Будто когда-то она принадлежала ему. И будет принадлежать всегда. Ей хочется оттолкнуть его, застигнуть врасплох и узнать всю правду, но Клаус смотрит на нее одержимо, и в животе закручивается тугой узел, когда он внимательно следит за тем, как она облизывает пересохшие губы. Праздник продолжается, песни становятся громче, а Кэролайн думает, что людям на краю света нет дела до чужих тайн, если только ими не хотят поделиться. И она изгибается еще, одновременно покачивая бедрами, как когда-то учила ее молодая Онора, а Клаус прикрывает глаза, тяжело дышит, и думает, что он сойдет с ума. — Кэролайн, — по слогам выталкивает он из своего горла, обхватывая ее за затылок, заставляя посмотреть на себя. Не знает, что еще сказать, хотя есть бесконечный водоворот всего того, что он должен вытолкнуть из себя, но не может. — Клаус, — вторит ему Кэролайн, и ее интонация не напоминает ему ни об одном разе, когда она произносила его имя в прошлом. В ее голосе столько знания и незнания одновременно, что Клаус буквально видит себя ее глазами: мучительное видение, которое знакомо, но каждый раз ускользает прочь, оставляя лишь муку и разочарование. Внезапно она поддается ему навстречу и обхватывает его лицо руками, сжимая нежно, сильно и судорожно, смотрит в глаза, а у Клауса спирает дыхание. Кэролайн проводит пальцами по ямочкам на его щеках, по контру губ, и пение женщин становится гулким и тихим, потому что им слышны лишь их собственные сердцебиения. — Почему мне так больно? Вот здесь, — она прижимает его ладонь к своему сердцу, с мольбой и злостью требуя ответа. — Зачем ты преследуешь меня? Почему я знаю тебя, Клаус Майклсон, первородный гибрид, построивший свое королевство в городе Полумесяца? Клаус утыкается лбом в ее лоб, и тяжело дышит, потому что время пришло. Он не может больше смотреть на ее муки, не может больше красть ее годы. Клаус уводит ее прочь от празднества, как некогда увел прочь от друзей и родного города, собираясь в очередной раз перевернуть все с ног на голову. Кэролайн молчит и подходит ближе к кромке воды, где они встретились в первый раз, и понимает, что совсем скоро узнает, где же состоялась их настоящая первая встреча, но не боится. Просто хочет знать, закончить свой тридцатилетний сон, в который ее намеренно погрузили. И где-то в глубине сознания она знает и хочет вспомнить, как сильно любила его. Потому что она точно любила, ведь и сейчас любит, только не может объяснить. Клаус берет ее за руку, разворачивает к себе лицом и долго-долго всматривается в иссиня-черные глаза. В последний и первый раз. И она берет его ладонь в свою, будто уверяет, что скоро все закончится и вернется на круги своя. — Вспомни, Кэролайн, — сквозь сжатые зубы выдыхает Клаус. И тьма полностью поглощает ее радужку. Скоро все закончится и вернется на круги своя.