The Ways Of The Wind

Скалы пожирают ее крик, раскрывая зияющие темнотой рты, пробуют его на острие клыков сталагмитов, утаскивают в глубину бесконечных пещер. Может и права была Орния, когда окрестила ее дочерью Лера, великого бога моря: Кэролайн падает в холодную и черную океанскую воду, и будто всплеск рук ее нагоняет вязкий туман, затягивающий утесы, где горят священные костры и небо с мириадами звезд. Плотной завесой отгораживает этот туман сияющих Гончих Псов от обитателей края света, и мир становится темным и пустым, как и те тридцать лет, проведенные ею в забытье. Ее тяжелое дыхание будоражит водную гладь, руки сами с собой сжимаются в кулаки, а острые камни и осколки ракушек режут ладони. Впервые за все время своей вампирской жизни, Кэролайн ощущает такую сильную жажду крови. Ее глаза мгновенно темнеют, и в тот момент, когда горячие руки Клауса скользят по ее плечам, черные вены прорезают мраморную кожу скул. Сила, с которой юная Кэролайн отбрасывает от себя первородного — ненормальна. Боль и ненависть настолько застилают ей глаза, что она едва ли может себя контролировать, когда обхватывает его за шею, вжимая в шершавую поверхность скалы настолько яростно, что чувствует кровь на своих пальцах. Остановиться невозможно. Вокруг темнота, магия и холод, а внутри Кэролайн не осталось ни любви, ни света Гончих Псов. Она раздирает кожу на его шее, рычит и скалится, позабыв человеческую речь, а Клаус лишь принимает ее злость, понимая, что это единственный способ для Кэролайн отомстить ему за то, что он сделал с ней. Пообещай, что не станешь скрывать от меня. Ты должен пообещать мне. Она готова убить его, готова продать остатки своей души, ошметки своего сердца, все найденные за тридцать лет одиночества жемчужины, все звезды, всё, что у нее есть и то, чем она никогда не владела, чтобы Клаус смог ощутить хоть толику того, что обрушилось на нее, когда он снял внушение Элайджи. И этого будет недостаточно. Она может разорвать весь мир в клочья, забрать у него его драгоценное королевство, отнять семью, и, все же, этого не будет достаточно. Потому что нет у него сердца, которое можно резать и прижигать, нет у него души, которую можно выпотрошить. Я люблю тебя. Не могла подумать, что ты будешь так жесток. Изо рта у Клауса льется кровь, но он продолжает смотреть на нее так, будто нет ничего прекраснее, чем лик монстра перед ним, словно он готов умирать от ее рук вновь и вновь, если только Кэролайн будет касаться его. Это убивает ее снова, это поджигает все внутри, от этого хочется вновь переступить черту и забыть о том, что можно испытывать хоть какие-то эмоции. Я не могу без тебя. Если наши чувства схожи, то ты не поступишь так со мной, Клаус. Но он поступил. Пусть и чужими руками, но он отобрал то, что она ценила выше всего. Ее любовь, ее верность, возможность выбора. Я никогда не позволю, чтобы с тобой случилось что-то плохое. От едкого тумана у Кэролайн слезятся глаза, пахнет сыростью и гарью, и, чувствуя кровь Клауса на своих ладонях, она понимает: лучше бы он не приезжал, лучше бы он не нашел ее на краю света, позволив коротать свои дни в надежде на жизнь, которая начнется, стоит лишь ей только ступить на землю материка. Лучше бы она никогда не поняла, что за пределами Каслгрегори — лишь боль, тьма и разочарование. Кэролайн отпускает его, отшатывается как от прокаженного, с наслаждением слушает каждый хриплый вздох Клауса, то, как срастаются переломанные кости, впитывает боль в его взгляде и сожаление всего мира. Этого все еще недостаточно, но в ней слишком много силы, чтобы она могла позволить себе переступить черту. Вены на ее лице светлеют, но глаза все еще остаются пустыми и холодными, напоминают не летнее небо, но ядовитый свинец. И когда Клаус поднимается с колен, ему кажется, что вся ее кожа пропитана ядом. — Кэролайн, — он предупреждающе поднимает руки, пытаясь приблизиться, но девушка вновь отшатывается, заходя в холодную воду. Полы ее платья отяжелели, они обхватывают ее бедра, будто щупальца, мокрые волосы липнут к лицу и шее зеленоватыми ундариями, а ритуальные знаки на лице и руках предупреждающе темнеют. Это уже не его Кэролайн, не «giùlan solas» юного Аэрна. Может быт дочь Лера или смертоносной Морриган, дух ручьев, что питают недра скал, но не Кэролайн, которую он знал. — Не приближайся ко мне, — она ровно чеканит слова, отбивает ритм обреченности и конца. — Не трогай меня, не произноси мое имя. Просто исчезни. — Кэролайн, — Клаус вновь зовет ее, отчаянно, тихо, пытаясь сдерживать рвущуюся наружу ярость, ведь знает, что не имеет больше никаких прав на нее. И это убивает. — Твоей Кэролайн, — девушка произносит это имя едва ли не с отвращением, корежа и изменяя манеру, с которой Клаус растягивает гласные, — больше нет. Той наивной девчонки, которая вручила тебе сердце, умоляя лишь позволить ей решать свою судьбу, больше нет. Ты потерял ее в тот миг, когда нарушил данное ей слово. — Еще я обещал, что не позволю, чтобы с тобой что-то случилось, — Клаус сжимает зубы до скрежета и перемещается к ней почти молниеносно, чувствуя запах холодный угрозы, исходящий от ее некогда теплой кожи. Он больше не узнает ее аромат, не чувствует в нем собственных звериных нот, которые оставались запутанными в волосах Кэролайн даже спустя тридцать лет. Их больше нет. Ее нет. Их нет. — Мне нет дела до обетов, которые ты давал сам себе, Клаус, — шипит Кэролайн, и когда он пытается взять ее за руку, на лице девушки снова проступают вены. — Я просила тебя лишь об одном, и ты не смог сделать для меня даже этого. Все твои слова, все оправдания, которыми ты сейчас себя тешишь, всё это для меня — лишь пыль. Ты можешь не утруждаться. С холмов слышатся голоса: грядет буря, люди спешат окончить празднества и укрыться в своих домах. Ветер с моря прогоняет, сдувает прочь Гончих Псов со звёздного неба. Вместо них теперь лишь зияющая пустота, а там, где океан становится неразличим с небом сияет алыми отблесками Змееносец. Клаус тяжело дышит, кажется, что его мертвое сердце вот-вот остановится вновь. — Если видишь Змееносца у самого горизонта, то точно сбилась с пути, — увещевала Кэролайн Нуала, сжимая ее подбородок в крепких пальцах, которые огрубели от плетения корабельных веревок. Это оказалось правдой, она потеряла свой путь. Давным-давно, три украденных десятилетия назад, когда пересекла границу Штата пеликанов. И эту ошибку Кэролайн больше не повторит. — Ты думаешь, мне было легко? — Клаус повышает голос, пытаясь перекричать усилившийся ветер. — Думаешь, если бы был другой выход, я бы отпустил тебя?! Ты помнишь, что произошло в тот день, Кэролайн? Фрея погибла, весь город был в огне, и мы едва справлялись с армией желающих нас убить! И что я должен был делать? Позволить тебе быть рядом? Может мне следовала взять тебя с собой вырывать сердца наших врагов? — он сам не замечает, как вцепляется в плечи Кэролайн с такой силой, что костяшки пальцев белеют. Она не издает ни звука, она позволяет, будто делает ему последнюю милость, и у Клауса перед глазами лишь огонь. — Я пытался защитить тебя! Одна мысль о том, что… — гибрид тихо рычит, не решается продолжить, слишком долго его мучали кошмары о ее бездыханном теле. — Ты не понимаешь. Все эти тридцать лет я горел заживо, я искал тебя, я дышать не мог, Кэролайн. Если бы ты не была так осторожна, если бы сообщила хоть кому-то где ты, то…. — То что, Клаус? — кричит Кэролайн, вырывается из его хватки, отталкивает его, задирает голову к небу и силится не разрыдаться. — Ты бы нашел меня не через тридцать лет, а через пять? Через десять? Это ничего не меняет. Ты правда считаешь, что мне было легче потому, что я не помнила? Ты хоть представляешь, на что меня обрек? — когда она смотрит ему в глаза, Клаусу кажется, что с него живьем сдирают кожу. Она плачет, и это слезы ненависти. — Ты посмел забрать у меня не только нас, но и всю мою жизнь! Я прекрасно помню, что произошло: жар огня, и крики, и Фрею на полу Бойни, и, клянусь, я готова была на все, чтобы защитить тебя. Если бы ты сказал, что я делаю тебя слабым, я бы уехала, как обещала тебе, сдержала бы слово, только, чтобы ты стал сильнее! Я была бы рядом, когда ты убивал наших врагов, убивала бы их сама, если бы пришлось! Я бы сделала все, черт возьми, Клаус, я бы сделала все ради нас! — рыдание сковывают ей горло, и Кэролайн чувствует, как тяжелеет голова, а тело слабеет. Ее трясет, она готова упасть и плакать-плакать-плакать, пока мир не исчезнет. — А ты просто вычеркнул меня, выкинул тридцать лет моей жизни, будто я не любила тебя, а была всего лишь одной из твоих миньонов, чью судьбу можно решить по щелчку пальцев! — Кэролайн трясет, она прижимает руки к лицу, чтобы унять лихорадочный жар. Ритуальная краска оставляет на ее скулах черные разводы. — Даже самая ужасная смерть, которую ты для меня представлял, не сравнится с той пыткой, которой подверг меня ты, Клаус. И теперь это не «наши» враги, нет никаких «нас». — Не говори так, — Клаус требует, он пытается силой продавить свою правду, подхватывает ее за локти, трясет и прижимает ближе содрогающееся в рыданиях тело, будто пытается сделать их вновь единым целым. — Я люблю тебя, Кэролайн. Этого хватит на нас двоих, обещаю. Я излечу твои раны, я душу продам, чтобы ты вновь улыбалась. Обещаю, если ты вернёшься домой, я больше никогда так не поступлю. Просто дай мне шанс, — лихорадочный шепот во влажные волосы, отчаянная попытка оставить свой запах на ней, увидеть в глазах хоть тень привычной теплоты. — Я не смогу без тебя. — Нет, Клаус, — задыхаясь от рыданий шепчет Кэролайн ему в шею, внезапно обнимая в ответ, жадно поглощая жар его тела. — Это я любила тебя, это я хотела лечить твои раны и продать душу, чтобы ты был счастлив. Это моей любви хватало на нас двоих, и у тебя был шанс. А ты просто владел мной. Но это не твоя вина, просто не умеешь по-другому. Моя ошибка в том, что я надеялась, что это не так. Змееносец пылает алым все ярче, и вскоре океанская вода начинает напоминать кровь, будто сами недра земли кровоточат, оплакивая искореженное сердце своего древнего сына. Зеленый луч, что некогда возвестил о прибытии первородного гибрида, в последний раз мелькает где-то далеко на востоке и меркнет. Все стихает, море успокаивается, на край света приходит штиль. — Уходи, — шепчет Кэролайн ему в плечо, и в голосе ее вновь та самая мольба, которую он когда-то слышал в спальне Бойни. Обещай мне. Клаус чувствует, как каждая пролитая Кэролайн слезинка становится кислотой, которая прожигает ткань его рубашки. Это невыносимо: ее неверие, ее ненависть, ее любовь, которая все еще теплится где-то очень глубоко внутри, как последний уголек в горстке золы. Если бы она позволила, он смог бы сохранить этот уголек и со временем вновь превратить его в огонь, но имеет ли он право? Что есть любовь без веры? — Уходи, — она молит, она приказывает, она требует, и Клаус невольно отшатывается, чувствуя, как по щекам течет что-то обжигающе-горячее. Слезы? Чьи? Его? Ее? Гончих Псов, укрытых мраком где-то там, далеко, в другой Вселенной, где не было предательства, боли и умирающей любви. Кэролайн отходит от него все дальше, в глубь океана, совсем скоро вода начинает доставать ей до пояса, но она не останавливается, словно нимфа из легенд, которая, спасаясь от преследования, возвращается в защитные объятия отца. Эта мысль отзывается болью в ребрах: это он, Клаус, должен был ее защищать. И думая, что поступает правильно впервые в жизни, потерял ее навсегда. — Я уйду только с тобой, — упрямо повторяет он, понимает, насколько требовательно звучит его голос, что это неправильно, но все же решительно следует за ней, баламутит спокойную воду, но никак не может догнать. Волны решительно и спокойно относят его назад, и никакая сила первородного гибрида не способна им помешать, ведь в любви она бесполезна. — Кэролайн, умоляю… Ты сказала, что я обрек тебя на страдания, какие я не могу себе вообразить… Если так, то сейчас ты поступаешь точно так же и со мной. — Это меньшее, чем я могу тебе отплатить, — холодно и спокойно отвечает она. Клаусу кажется, что Валькнут, который Орния вывела на ее ладони, развязывается, скользит вниз к тонким пальцам, падает в воду и тонет в ее ледяных глубинах. — Если ты любишь меня, как говоришь, то через тридцать лет поймешь ту боль, которую я испытываю сейчас. Хотя, скорее всего, твои чувства иссушатся и поблекнут, ведь ты будешь помнить обо мне. Будешь учиться жить с этой потерей, двигаться дальше, и долгие десятилетия разлуки и бессмысленного существования не обрушатся на твои плечи в один миг, как случилось со мной, — кривая усмешка делает ее лицо похожим на суровые каменные изваяния богинь в древних храмах. — Я не лишаю тебя выбора, Клаус. Я требую подчиниться моему решению, как я подчинилась бы твоему. — Ты тоже любишь меня, — рычит гибрид, его бессильная ярость кипятит морскую воду, скалы позади гулко гудят, отражая его крик. Он мечется, будто зверь, запертый в клетке, и волк рвется наружу внезапно, резко, гораздо сильнее, чем когда-либо. — Я знаю это, Кэролайн. Я чувствую это. Не обрекай нас на это. Не повторяй мои ошибки. Клаус проигрывает, теряет то, что должно принадлежать ему, не осознавая, что, возможно, потерял это уже очень давно. — Я любила тебя, — бесцветно поправляет его Кэролайн. — А ты меня уничтожил. Уходи и ищи искупления в другом месте, потому что от меня ты получишь лишь ненависть. В Каслгрегори все еще штиль. Ветер притаился где-то высоко в небе, спрятался за серыми тучами, боясь нести перемены, которые в этот раз могут привести к катастрофе. И как бы он не ярился, не пригонит он Гончих Псов на их законное место. Не донесет отчаянный вой первородного гибрида до той, чье сердце превратилось в головешки. * * * Последующие дни наполнены туманами, дождями и все продолжающимся безветрием. Рыбаки не выходят в море, дети не бегают по отвесным скалам, женщины напевают старинные песни, сплетая рыбацкие сети и корабельные веревки, и лишь старухи знают, куда надо глядеть: в сторону дома где когда-то жила старая Мюргил. — Если она не прекратит, то мы все утонем, — ворчит Орния, разливая по чашкам ароматный чай из душицы и разминая, скованные артритом кости. — Мама, ты же знаешь, что она не дочь Лера. Кэролайн здесь не при чем, — без моря Донаг будто высох, на лице прибавилось морщин, он осунулся и ходит беспокойный и хмурый, ожидая, когда кончатся дожди. — Такие страдания не могут уходить в никуда, — отрезает Орния, хлопая рукой по столу. — Когда любовь предают, то боги гневаются. Судьбу свою обмануть нельзя, и не сбежишь ты от того, что предначертано. Не всем дается то, что было у них, и негоже разбазаривать этот дар из-за обид. — Ты не знаешь, что произошло, — сурово отвечает Донаг. — И не вмешивайся в это. — Даже если бы я хотела, то не смогла бы, — узловатые пальцы Орнии проводят по запотевшему стеклу, сами собой вырисовывая защитные обереги. На улице все тонет в фиолетовом тумане, он стеной стоит на Каслгрегори, клубясь над крышами низких домов. Там, за его пеленой, на краю восточного обрыва, где некогда вставало солнце, ее старческие, но все еще зоркие глаза различают мужскую фигуру. — А знаю я лишь то, что вижу: бессмертного, что уже неделю стоит на коленях перед ее домом, пытаясь вымолить прощение. — Она не простит, — пылко и с надеждой заявляет Аэрн из угла комнаты. — Есть вещи, которые простить нельзя. — Молчи, — прикрикивает на него Орния, и хоть ей жалко своего влюбленного внука, она может отличить любовь от юношеского увлечения. — Ты всего лишь несмышлёный мальчишка, не тебе судить. Аэрн замолкает, замыкается надолго в своем горе, ведь чувствует, что недалек тот день, когда Кэролайн уедет. И в тайне надеется, что бессмертный будет как можно дольше стирать свои колени в кровь, ведь пока он остается в Каслгрегори, и она не выйдет из своего дома. — Почему ты защищаешь его? — тихо спрашивает у матери Донаг, когда поздно вечером они остаются одни, прислушиваясь к шуму бури за окном. Молнии бьют где-то над морем, но даже их яркие вспышки с трудом пробиваются сквозь дымную завесу. — Потому что звезды не врут, — просто отвечает Орния, и как не старайся, больше из нее слова не вытянешь. В одно утро, слишком неожиданное и горькое, чтобы кто-то мог запомнить, когда оно наступило, жители Каслгрегори просыпаются от тусклого солнечного света, пробивающегося сквозь грязные окна. Свет этот серый и холодноый, но все же дождь отступает, ветер разгоняет туман, оставляя лишь свинцовое небо над головой. Орния уже знает, что это значит. Она будит Онору, и они бегут к темным и слепым окнам дома Кэролайн, находят ее на мокром полу, посеревшую и слабую от голода, дрожащую от боли и страданий. — Ушел, — бесконечно шепчет она пересохшими губами, пока женщины пытаются напоить ее теплой овечьей кровью. — Ушел. Кэролайн так слаба, что даже бешенный пульс Оноры не заставляет монстра в ней пробудиться, будто не осталось никаких желаний, даже самых низменных, даже тех, что залегают в сознании на уровне инстинкта. Она закрывает глаза, пока Орния укачивает ее в объятиях, будто она вновь маленькая девочка, не знающая проблем и забот, кроме детских ссор и обид. Никто так и не решается сказать ей, что глаза и волосы у нее потускнели, кожа стала бледной и почти прозрачной: легко разглядеть весь узор вен. Она больше не напоминает прекрасную Садб. И внутри и снаружи их giùlan solas обернулась Морриган, госпожой ворон. Со временем тьма, что теперь следует за Кэролайн по пятам перестает быть холодной и пугающей, превращаясь во что-то сродни тихой и бархатной ночи накануне Самайна. Но это все еще темнота, а не солнечный свет. Пачки писем, которые приходят с материка на край света раз в месяц, она отдает ветру и морю, даже не смотрит на то, как белые листки уносятся вдаль к бескрайнему горизонту. Кэролайн вновь улыбается, вновь поет и собирает с Онорой вереск на крутых склонах, нет в ее глазах больше пелены неведения. В них теперь ничего нет. В тот день, когда Кэролайн, пускает по ветру шестую стопку писем на плотной бумаге с буквой «М» на самом верху страницы, ветер начинает дуть в другую сторону и уносит листы высоко в горы. А за полночь над ее домом зажигается Возничий, созвездие странников, и тот же ветер быстро гонит мимо него мелкие облака. Тридцать лет и шесть месяцев Кэролайн пряталась на краю света. По чужому и своему желанию, не почувствовав разницы, так и не узнав счастья. И вот наступает утро, когда юная Кили просыпается от того, что простыни под ней промокли: настает срок родов, и дитя требует появиться на свет. Кэролайн выходит из дома не оглядываясь. В руках маленький потрепанный чемоданчик да груз прожитых лет. Думает, что уходит с тем же, с чем и приехала. Вот только забывает про перемены, которые не должны были произойти, но были так необходимы. — Куда ты теперь? — спрашивает Донаг, встречая ее на заросшей чертополохом дороге, ведущей прочь из Каслгрегори, в большой и шумный мир. — Сначала в Дублин, — отзывается Кэролайн, и становится понятно, что дальше она пока не думала. Слишком боится того, насколько все изменилось там, за границей мира, которому она принадлежала тридцать лет. — Знай, что здесь ты всегда найдешь убежище, giùlan solas, — от Донага пахнет рыбой и морской солью, и Кэролайн утыкается носиком в его рубашку дыша ровно и свободно, чтобы запомнить. — Мы будем рассказывать о дочери Лера детям наших детей и их детям, и если ты когда-нибудь захочешь вернуться, то они будут ждать тебя. — Ни одна жизнь здесь не даруется, если взамен ее не отдана другая, — грустно качает головой Кэролайн, и по ее щекам вновь текут слезы, которые Донаг тут же стирает своими шершавыми пальцами. В доме Кили слышится громкий плач младенца и радостные возгласы женщин, а затем в окне показывается сморщенное лицо Орнии, которая лишь кивает, будто говорит: «Пора». Кэролайн сжимает руку Донага еще секунду, а когда отпускает, то чувствует лишь пустоту, понимая, что вовсе не знает, что делать с этой новой вечностью. Хочет остаться, хочет подняться и поздравить Кили, подержать в руках ее ребенка, укачать его на руках, как некогда укачивала и ее саму, но правило есть правило. Тем утром на самом краю света, рождает прекрасный младенец, но ни один старик не издает свои последний вздох. Ветер ярится вокруг, подгоняет ее в спину, и Кэролайн подчиняется его зову, покидая место, которое было ей домом тридцать лет и шесть месяцев навсегда, тем не менее навечно оставаясь его частью: жители деревни Каслгрегори, находящейся на острове Дингл, были привычны ко всему волшебному, жили бок о бок с селки и банши, могли отличить тех, у кого сердце бьется от тех, у кого оно давно застыло. А уж если они впускали кого-то в свои души, то отпечаток этих образов оставался с ними навечно. В голосе ветра, в звездном небе, в старинный легендах.