The Ways Of The Wind

Напрасно, напрасно, напрасно желаю Обратно заполучить своё сердце. Нет смысла думать, что я не буду страдать. Отправляйся в путь, любимая Пускай спокоен и тих будет твой путь. Подойди к двери и унеси меня в своем сердце. * Время обрушивается на Кэролайн всей тяжестью своей неизбежности, как только ее нога ступает на паром. Она прижимает к себе потертый чемоданчик и мысленно пересчитывает свои немногочисленные ценности, будто стремится ощутить то, что она существует, дышит, вновь двигается в потоке людей. Фотокамера, шерстяная юбка, пучок чертополоха, подаренный Аэрном и впитавший его неразделенную любовь, камни с начертанными на них рунами старухи Мюргил, старый дневник с вырванными страницами и воспоминаниями. Люди смотрят на нее с едва заметным восторгом и явным интересом. Ритуальные знаки, покрывающие кожу, бледнеют на солнце, но золотые волосы сияют еще ярче, и хоть никому здесь неизвестно, кто такой бог моря Лер, Кэролайн знает, что та ее часть, которая все еще принадлежит полуострову Дингл, всегда будет вселять в окружающих страх и почтение. От этого она чувствует себя еще более одинокой и потерянной, взгляд все чаще устремляется назад, туда, где остался Донаг, Онора и Орния. Где ей больше нет места. Кэролайн ожидает, что мир изменился, и это подскажет ей верное направление. Но оказывается, что мир остался прежним, это она стала другой. Ночи кажутся долгими без ярких созвездий, освещающих верное направление, и бессонница становится ее постоянной спутницей. Кровь людей городов пахнет по-другому: затхлостью, химическими соединениями и наперстянкой. Она привыкает к этому все пять дней пути до Лимерика, но, выйдя из шумного аэропорта на еще более шумную улицу, все равно понимает, что задыхается. Ненависть и обида, что жгут ее изнутри в некоторые дни, резко сменяются полным равнодушием и оцепенением. Кэролайн начинает нравиться ходить в музей Ханта, рассматривать коллекцию старинных артефактов. Она понимает эти вещи, слышит их тихие перешёптывание и песни о том, каково это находиться в потоке жизни, а потом оказаться за стеклом, навсегда оставаясь лишь напоминанием о прошлом. Возможно, когда-нибудь они вновь станут нужными, их вынут из витрин, смахнут пыль и начнут изучать, разгадывать, а может быть и нет.… Во всяком случае, срок их заточения куда длиннее, чем тридцать лет. Люди, живущие в Лимерике — гордые и угрюмые, шумные и упрямые. Она молча слушает громкие споры о политике вечерами в пабах, песни якобитов и крики толпы на матчах по регби. Незаметно исчезает, стоит хотя бы одному мужчине скользнуть по ней быстрым взглядом, означающим, что он уже вдоволь насмотрелся исподтишка и теперь готов сделать отчаянную попытку познакомиться поближе. Для Кэролайн у них у всех его лицо, его голос и его улыбка, это режет душу так, что ей начинает казаться, что в груди у нее нет живого места, одна лишь покрытая струпьями рана. Следующий город на пути ее путешествия в Дублин — Нина. Оттуда она уезжает быстро: слишком много оголтелой молодежи ходит по улицам, в ожидании отправки очередного автобуса к озеру, единственному на много миль, где можно покататься с парусом. Кэролайн стеклянными глазами смотрит на то, как студенты громко смеются, распивая пиво и обжимаясь по углам. Их тела покрыты изображениями Микки Маусов, латинскими фразами или цветами, они молоды, полны надежд, обсуждают университетские кампусы и предстоящие экзамены. Внезапно рисунки на собственном теле кажутся ей пугающими, вызывающими и неуместными, будто она попала на городскую площадь прямиком с языческих таинств, где по ее обнаженным грудям ползали змеи, пока друиды пели древние песни. Кэролайн хочет снять с себя свою длинную клетчатую юбку из мягкой овечьей шерсти, может купить себе джинсы или нелепый топ, слиться с толпой этих студентов и укатить кататься под парусом. Разве не подобным образом ей следовало провести свою вечность? Получая новые впечатления, путешествуя, пробуя и познавая новое? Целый мир ждет тебя. И что же с ней произошло? Не девушка и не старуха. Застывшая, потерянная, боящаяся шума и людей, одинокая бессмертная, забывшая, что такое настоящая жизнь. Знающая лишь сладкие сны на острове Дингл, его величественное безвременье. Она ненавидела Клауса и не могла заставить себя перестать думать о нем. В Роскрее ей нравится больше. Это крошечный и ничем не примечательный город, где все друг друга знают, и Кэролайн дышится здесь более свободно. Она радуется возможности поговорить на гаэльском и решает снять номер в местной гостинице, где пахнет лавандой и тыквенным пирогом. Долго лежит без сна, рассматривая потолок, будто пытаясь разглядеть Гончих Псов или Кассиопею, но в итоге заливается горькими слезами, пока не наступает рассвет. Утром она ловит на себе заинтересованный взгляд молодого рыжеволосого портье, который протягивает ей карту города и смущенно пожимает плечами, пока Кэролайн ее изучает. — Городок у нас маленький, смотреть особо не на что, — в его тоне ей слышится и сожаление, и вызов. Эти интонации кажутся знакомыми. Когда-то она также говорила о Мистик Фоллс, а теперь, возможно, могла бы сказать и о Каслгрегори. Эти мысли вызывают приступ раздражения, и Кэролайн молча складывает карту в свою тканевую сумку, показывая, что не намерена вступать в беседу. Мальчишка кажется разочарованным, ему явно хочется узнать о странной незнакомке больше, но отчего-то он испытывает перед ней иррациональный страх. — Мисс, — он решается окрикнуть ее у самой двери, — обычно у нас тут вполне безопасно, но сейчас… — Кэролайн видит, как на его шее появляются красные пятна, расползающиеся под ворот форменной рубашки. Она давно не кормилась, и, то ли от бешеного пульса мальчишки, то ли от ярости, в которую превратились ночные слезы, но знакомое жжение в горле выбивает из нее весь дух. Пальцы сами собой цепляются за подол шерстяной юбки, будто это может помочь сдержать монстра внутри. — Вам не следует гулять допоздна. На прошлой неделе к нам заявились странники, и теперь все стараются убраться с улиц до заката. От этих бродяг можно ждать всякого. — Пэйви? — Кэролайн перекидывает длинные волосы за плечо, начиная заплетать их в косу. Это успокаивает. Впервые с того времени, как она покинула свой остров на краю света, ей не жаль, что она их не отрезала. Паренек смотрит на нее во все глаза, явно не зная значения слова, которое она произнесла. — Ты имеешь в виду цыган? — Да, они разбили свой лагерь вот тут, — портье разворачивает карту и тыкает карандашом куда-то на окраину. — Мэр ничего не может поделать, поэтому… — Спасибо, я могу о себе позаботиться, — отрезает Кэролайн, замечая, как парень смотрит на ритуальные знаки на ее ладонях. В его глазах она четко видит панику, и это будоражит, практически заставляет сеточку вен проступить на острых скулах. Давно она не чувствовала подобного желания охоты, и это невольно заставляет задуматься о том, не страх ли заставляет вампиров преследовать своих жертв в большом мире? В Каслгрегори ее никто не боялся. Она никогда не говорила, кем является на самом деле, но в том мире, к которому она принадлежала почти тридцать лет, обитали монстры и пострашнее вампиров. Фейри, забиравшие детей и подкладывавшие на их место подменышей, келпи, утаскивавшие под воду тех, кто рисковал купать в реке без разрешения, боги морей и гроз, обрушивавшие свой гнев на рыбаков… Донаг как-то сказал ей, что Каслгрегори — последний дом для всех этих существ. Мир за пределами их деревни отверг их, поселил в их сердцах злобу, исказил саму их сущность. И теперь только здесь, на самом краю света они могут почувствовать, что люди до сих пор в них верят и готовы существовать бок о бок, как соседи, а не как враги. Кэролайн покупает кулек жаренных каштанов около местной церкви, и долго смотрит на уходящие ввысь серые своды, покрытые мхом. Прихожане спешат на воскресную службу, женщины придерживают шляпки с вуалетками: ветер усиливается с каждой минутой, подгоняя их в спины. Они здороваются друг с другом, смеются, передавая свежие новости давним знакомым, и в их взглядах безошибочно видно то естественное благодушие, которое можно встретить только у людей из маленьких городов. Когда-то и у нее был такой взгляд, и с таким же жадным интересом она смотрела на незнакомцев, как сейчас смотрят на нее. Кэролайн бы хотелось знать, как поступить, как стать своей в этом новом мире, в котором ей суждено провести вечность. И что ей делать с тем, благодаря кому у нее в душе такая пустота. Клаус — это яд, отравляющий ее мысли, ее чувства, само ее существование. Иногда боль становится настолько невыносимой, что она готова найти его и умолять вновь внушить ей, вернуть ту жизнь, которой она жила тридцать лет, вернуть ее домой. — Это нужно всем, Кэролайн, — рука Клауса скользит по ее обнаженному бедру, затем ниже, к впадинке под ягодицей, и это развратное движение никак не вяжется с его серьезным тоном. Он прикусывает губу и улыбается, когда она выгибает спину и прикрывает глаза, вдыхая влажный новоорлеанский воздух. За окном бушует карнавал, и только звуки ликующей толпы могут приглушить срывающийся с губ стон. — Бессмертным, возможно, даже больше, чем людям. Иногда Кэролайн трудно поверить, что это происходит. Клаус и она. Обнаженные. В спальне. В их спальне. Счастье накатывает на нее волнами, будто океанский прибой на следы на песке, и ей трудно сиять от любви не так ярко, как хочется, ведь все вокруг твердят ей, что опасно показывать, насколько сильно чувство, растущее внутри. Она тоже понимает это, поэтому старается реже выходить из Бойни: ей невыносимо видеть ярость и страх в глазах Клауса, когда она выходит за порог. Он не должен бояться, не сейчас, когда она рядом с ним. Не здесь, в Новом Орлеане, своем доме. — Но почему? Почему это так важно? — она вскрикивает, когда гибрид нежно кусает чувствительную кожу. — Разве не ты говорил, что весь мир ждет нас? И надо познать то, что он может предложить? Клаус улыбается, понимая, что она почти дословно цитирует его, и Кэролайн не может удержаться от того, чтобы не сжать его руку: любовь переполняет ее, и хоть он просил не говорить об этом, тут и не нужно никаких слов. — И я буду рад разделить с тобой каждый этап этого путешествия, — Клаус прижимает ее ладонь к своим губам, и Кэролайн понимает, что это даже не обещание. Это факт, это ответное признание, клеймо, жжение которого она с радостью готова ощущать на своей коже. — Но все это имеет смысл, только если тебе есть, куда возвращаться, love. Если у тебя есть дом. Звон колокола вырывает ее из воспоминаний, и на мгновение Кэролайн вновь кажется, что она стоит посередине бушующего океана в ту ночь, когда Клаус снял с нее внушение. К горлу подкатывает тошнота, и она быстро разворачивается и идет прочь от церкви. Несмотря на все происходящее, в голове у нее стучит только одна мысль. Надо написать Бонни или Мэтту, спросить, как они могли позволить украсть ее жизнь? Как могли допустить, чтобы это случилось с ней? Почему не отправились за ней, почему не искали, почему не попытались что-то сделать? Кэролайн так больно, так невыносимо больно, что трудно дышать, и она совсем одна. Это одиночество веревкой обвило запястья, оно стягивает, режет кожу, и хоть она не уверена, что когда-то сможет забыть, что ее друзья потворствовали этому безумию, ей хочется написать Мэтту. Ее и без того измученное сердце сжимается, когда она начинает подсчитывать, сколько ему осталось жить. Разве может она позволить себе злиться на него, когда ей кажется, что пятидесяти оставшихся лет ей не хватит, чтобы узнать, что она пропустила, каким отцом и мужем он стал. Когда время для нее вновь стало идти своим чередом, Кэролайн вдруг действительно осознала, что оно существует, и это вовсе не абстрактный момент в будущем, в который ей придется столкнуться с потерями, а все то, что она упускает здесь и сейчас. Ей не кажется странным выводить буквы на желтоватой бумаге и заклеивать конверт. Марку она выбирает долго и придирчиво, будто маленькая напечатанная картинка местных достопримечательностей сможет рассказать о ней больше, чем сам текст, который она с таким трудом и слезами из себя выдавливала. Сложно описать происходящее, не упоминая его имя. Вымарывая его из только что обретенной заново жизни, которая валькнутом была связана с ним. Знак на ее руке, выведенный старухой, смыслящей в бессмертных гораздо больше, чем Кэролайн, никак не желал сходить с кожи. Пожилой мужчина на почте странно смотрит на нее, и девушка лишь впервые за всю жизнь с раздражением думает, что он мог бы стать ее обедом. Эта мысль мимолетна, она обжигает разум холодом, и Кэролайн тут же с отвращением морщится, понимая, что она действительно выглядит странно и неуместно со своим письмом в какой-то неизвестный американский городишко. Она знает, что ей будет недостаточно просто вернуться в Мистик Фоллс или вновь оказаться среди старых друзей. Если бы она никогда не бывала на полуострове Дингл или рядом с Клаусом, то, возможно, смогла бы обмануться, но только не теперь. Разумно ли было бы пуститься в странствия? Попытаться найти то, что потеряно там, где она еще никогда не бывала? Может, ей стоит порвать те ниточки, что и так истончились за тридцать лет, но все еще продолжают привязывать ее к прошлой жизни? Встретиться с Мэттом, найти Энзо и Бонни, навестить могилу Стефана, чтобы попрощаться навсегда? Кэролайн бредет по пустынным улицам до заката, и каштаны на ее языке отдают горечью. Она думает о письме, которое отправила и о том, сколько потребуется времени, чтобы оно достигло адресата. Она написала Мэтту, что будет ждать его в Дублине, в той самой гостинице, в которой провела ночь после того, как уехала из Мистик Фоллс. Как странно будет вернуться туда и вспоминать о том, как долго она смотрелась в запотевшее зеркало ванной, бездумно улыбаясь, словно какая-то фарфоровая кукла. Злость вновь закипает в ней, медленно, будто вода на слабом огне, и Кэролайн старается как может, чтобы отогнать от себя навязчивое видение, в котором Клаус стоит на пороге ее дома на коленях. — Я бы отдал все, Кэролайн, — она слышит его приглушенный голос даже лежа в своей маленькой кровати. Странно, но слез нет. Только болезненные спазмы, сковывающие тело, и ощущение, что вся боль скопилась где-то в легких, но ее не выплеснуть. Это мучительно и изматывающе, и у Кэролайн больше нет сил. Ей кажется, что, если Клаус исчезнет, то все прекратится. — Уходи, — молит она тихо. — Прошу, уходи. — Не наказывай меня за то, чего я не могу изменить, — Клаус говорит это яростно, будто обвиняет ее, злится, хочет разнести дверь, разделяющую их в щепки, но понимает, что это теперь не поможет. Кэролайн не знает, что ответить, поэтому просто замолкает. Где-то наверху, над толщей ее воспоминаний ухает сова, и девушка понимает, что оказалась на границе города: слева от нее течет какой-то грязный ручей, петляющий вдоль цементных труб, покрытых мхом. Когда-то он явно был полноводной рекой: об этом напоминает каменный мостик, переброшенный через низкие берега. Дно обнажило свои внутренности, сырые и блестящие в свете нарастающей луны. Кэролайн слышит голоса, доносящиеся с подветренной стороны, и слегка хмурится, следуя вдоль металлической ограды. Пейви разбили около иссохшего русла лагерь, непонятно каким образом затащив свои трейлеры в низину с вязкой землей. Кэролайн впервые за долгое время искренне улыбается, и ее сердце отчего-то весело стучит в такт «Виски во фляге», и она ускоряет шаг, глубоко вдыхает ароматы рагу из кролика и запечённой с чесноком картошки. Люди танцуют в свете разноцветных фонариков, которые украшают дома на колесах, и костров, разведенных скорее по привычке, а не по необходимости. На секунду ей так невыносимо хочется увидеть сморщенное лицо Орнии или улыбку Донага, что из глаз сами собой брызжут слезы, и она в нерешительности останавливается на краю временного поселении, полная печали и сожалений. Ирландские путешественники — народ особый. На полуострове Дингл ей рассказывали, что они жили на этой земле еще задолго до того, как появились первые кельты, хотя откуда они пришли история умалчивала. Может, они тоже были детьми бога моря Лера и вышли из беспокойных вод? А может они появились из холмов, где обитает маленький народец? Или они были одним из тех самых племен богини Дану, о которых остались лишь предания? В любом случае, их не любили, не принимали и даже боялись. Орния говорила, что это из-за того, что слова в их языке прямые и жесткие, отражают бытие, как оно есть, без прикрас. У пейви огненные волосы и души, наверно, горят пламенем, а глаза яркие и будто просвечивают тебя насквозь. В них — не то глубокое и спокойное знание, как у тех, кто живет на краю света, нет. Под их веками кипят человеческие страсти, клубится дорожная пыль и свистит попутный ветер. Когда-то давно они пришли в Каслгрегори, Аэрну тогда еще и десяти не было. Кэролайн сначала испугалась. Их лагерь простерся далеко от западного утеса, и слишком много жизней пришлось бы отдать взамен на их пребывание на краю света. Но на этих скитальцев подобные правила не распространялись. Это была их земля, от одного конца горизонта до другого, и все вокруг они могли назвать своим домом, не намереваясь нигде осесть. Когда не пытаешься ничего присвоить, то и платить не приходится, и поэтому пейви могли разгуливать, где хотят. Кэролайн смотрит на их яркие, но обветшалые трейлеры, на нелепую, вульгарную одежду, немытые пятки детей и обветренные лица взрослых и чувствует себя дома. Призрак Клауса отступает куда-то в тень деревьев, и пусть глаза его полыхают от злости, но теперь ничего нельзя поделать с тем, что она не принадлежит ему. Девушка несмело вступает в шумную толпу, снимает обувь и, впервые за долгое время, не скрывает ритуальные знаки, выписанные синими чернилами на лодыжках. Пусть пейви вокруг покрыты другими рисунками, — бесстыдно обнаженными русалками или надписями, цитирующими католические молитвы, — но Кэролайн здесь своя. Бессмертная, дочь бога моря Лера, потерявшаяся девчонка. Странница. — Не часто к нам захаживают гости, девочка, — беззубый старик тепло улыбается ей, затягивается трубкой и хлопает ладонью по мягкой подушке, накрывающей пластиковый стул. Нелепая ткань в цветочек давно выцвела на солнце, а по бокам швы разошлись, и когда Кэролайн садится, пальцы руки сами собой ныряют в образовавшуюся дырочку, нащупывая мягкий поролон. Отчего-то она нервничает, и не знает, как начать разговор, будто все слова, которые могут сорваться с ее языка не имеют значения. Возможно, она пришла сюда слушать, а не говорить. — Ты не бойся, большая часть того, что о нас рассказывают — просто байки, — мужчина говорит это слегка обижено, разливая по стаканам какую-то крепкую наливку из кореньев. Кэролайн может различить запах горечавки через спирт, смело опрокидывает в себя пойло, и щеки ее тут же розовеют. — Я знаю, — тихо отвечает она на болотной латыни, которую успела выучить за те месяцы, что пэйви провели на острове Дингл много лет назад. — Мне неловко, что я вот так вторглась на ваш праздник. Старик с интересом смотрит на нее, слыша родную речь, а затем усмехается и подливает в ее кружку еще порцию самогонки. Другие пэйви тоже начинают обращать внимание на незнакомку, оборачивают головы и улыбаются, будто зазывая ее присоединиться к их танцам. — Знаешь наше наречье? Это приятно. Сколько лет живу на свете, а еще никогда не слышал, чтобы чужаки говорили на нашем жаргоне, — он салютует ей стаканом и с видимым удовольствием выпивает свою порцию. — Меня зовут Дара. Кэролайн улыбается, смотря на его сморщенное, вытянутая лицо, покрытое сеточкой алых сосудов, будто трещины на коре старого дерева. «Дара» на гаэльском означает «дуб», и она думает, что это имя очень ему подходит. — Кэролайн, — кивает она. Пальцы ее больше не дрожат, и когда он галантно оставляет на них поцелуй, оценивая лукавым взглядом ритуальные знаки, девушка позволяет себе смешок. — Прости мой интерес. Старикам свойственно чрезмерное любопытство, и молодежь обычно прощает нам эту маленькую слабость, — Дара пожимает плечами, и прикасается узловатыми пальцами к валькнуту, начертанному на ее ладони. — Подозреваю, что этот рисунок был сделан не после попойки каким-нибудь нетрезвым байкером с черепом на заднице. Не пойми меня неправильно, девочка, у моей внучки столько татуировок, что я иногда путаю ее с диванной обивкой. Но тут я чувствую силу и руку мастера, хоть и не пристало правоверному католику разбираться в таких вещах. Кэролайн небрежно пожимает плечами: узел в ее ладони давит на кости, будто затягиваясь туже, напоминая о судьбе, которую она отвергла. — Я много путешествовала, — ложь это или нет, но она срывается с губ легко, будто это правда. — И повстречала много людей. Некоторые из их не были правоверными католиками. Дара одобрительно смеется, оценивающе глядя на нее, и его темные глаза будто снимают с ее кожи магию, обнажая действительность: перед ним вовсе не девочка, но женщина, потерявшая слишком много из того, чем дорожила. — Значит, ты не такая уж и чужачка, как я думал, — наконец говорит он. — Но, сдается мне, что твое путешествие подошло к концу? Не многие могут вот так скитаться, как мы, не имея места, куда можно вернуться. Иногда я задаюсь вопросом, почему моему народу такая жизнь по нраву? А потом слышу зов ветра, и все становится на свои места. Музыка играет громче, и невозможно не обернуться, чтобы не посмотреть, как разодетые в блестки, перья и фланелевые рубашки пэйви с возгласами кидаются к костру, пиная дрова, от чего снопы искр взмывают в темное небо. Совсем юная девушка с размазанной по губам красной помадой и огненными волосами, завитыми в тугие колечки, хохочет, прижимаясь бедрами к худощавому парню, толкая его в самую гущу толпы. Понятия приличий в общине размыто, и хоть путешественники действительно считают себя верными последователями учения Христа, Кэролайн прекрасно знает, как устроена их жизнь. Знает о ранних браках, насилии, наркомании и алкоголизме, проблемах с законом и нищете. Все это — плата за нежелание подчиняться законам общества, обратная сторона свободы и зова ветров. В этой жизни нет такого выбора, который можно было бы сделать, не заплатив цену. И может права была Онора, когда говорила, что иногда она слишком высока, возможно, даже непомерна. — Я тоже его слышала, — тихо отвечает Кэролайн, и призрак Клауса вновь выступает из тени, протягивая к ней руки. — Слышала так давно и так долго, что он стал неотъемлемой частью моей жизни. Он смешался с другими звуками, и я перестала различать, куда ветер зовет меня. Дара плескает ей в стакан еще настойки и смотрит на нее с сочувствием, а Кэролайн чувствует некое разочарование от того, что старому пэйви это чувство не знакомо. — Возможно, он звал тебя сюда? — с надеждой спрашивает старик. Он не хочет, чтобы она осталась, конечно нет. Просто желает помочь разобраться, подсказать верное направление. Это в определённом смысле трогает, ведь, что может знать вечный скиталец о том, как сердце сжимается по ночам от неопределённости и чувства, будто мир растворил тебя в себе, и ты ничего не значишь. Будто тебя легко вычеркнуть, легко заставить забыть и просто уничтожить. — Нет, — Кэролайн качает головой, чувствует, как пойло Дары вновь обжигает горло, и впервые смотрит в глаза безмолвной тени за спиной старика, не скрывая слез. — Нет, я больше его не слышу. Тень тяжело вздыхает, отступает на шаг, и девушка не может поверить, что способна смотреть в некогда любимое лицо с такой злобой. Валькнут на ее ладони слабнет, практически бледнеет, но Кэролайн знает, что потребуется время, чтобы он исчез совсем. Возможно, вся ее бессмертная жизнь. Клаус смотрит на нее так, будто прощается, и рассыпается в прах, который подхватывает безмолвный ветер, и Кэролайн чувствует, что больше не может говорить. Вокруг все застывает, и ночь окутывает ее, будто кокон, забрав весь кислород, и где-то за деревьями, краем глаза, она улавливает вспыхнувший свет на хвосте Большого Пса. Созвездие удаляется от нее на юг, и если бы Кэролайн не было так больно, то она побежала бы вслед за ним. Но ей больно, и она остается неподвижной. — Тогда, девочка, тебе пришло время вернуться домой, — Дара следит за ее взглядом, а затем накрывает дрожащие плечи своей рукой, горячей и широкой. — Не думаю, что есть место, которое я могу так назвать, — качает головой Кэролайн, отворачиваясь от звездного неба. — Значит, для тебя это не место, — просто отзывается старый пэйви.