The Ways Of The Wind

I could possibly be fading Or have something more to gain I could feel myself growing colder I could feel myself under your fate Under your fate (Mazzy Star - Into Dust) Курганы Бру-на-Бойн окутаны влажным туманом, и Кэролайн чувствует, как ритуальные знаки на её коже начинают гореть, когда она перешагивает границу между мирами. Привратный камень почти полностью утонул в земле и покрылся изумрудным мхом, но даже сквозь его бархатную пелену все еще можно различить лепестки трикветра - символа, который напоминает входящему: все живое должно когда-нибудь умереть. Кэролайн знает, что ей тут не место: слишком давно она ходит по этой земле, чтобы на её лице не было морщин, а спина не согнулась под тяжестью лет. Она шепчет оберегающие заговоры, которым её учила Орния в те времена, когда Донаг был еще юным мальчишкой. Прикладывает ко лбу скрещенные пальцы, прося у древних богов разрешения пройти. В конце концов, не называли ли её когда-то дочерью Лера? Не покрывали ли её руки в дни Самайна сакральными символами? Не видела ли она тот самый зеленый луч у самой кромки горизонта, означающий, что сама Судьба идет за ней? Мир, который она считала домом тридцать лет и шесть месяцев не может просто её отвергнуть, и Кэролайн упрямо шагает навстречу рассвету. Солнечные лучи разрезают плотный воздух, словно нож масло, туман расступается, и мегалиты обнажаются перед ней во всей своей первозданной мощи. Орния рассказывала, что Бру-на-Бойн построили те, кто пришел из холмов. Тысячи лет назад, задолго до того, как они пересекли границу туманов и оказались в долине реки Бойн, где земля была плодородной, а воздух пах медуницей и шалфеем. На том месте, где заканчивался их мир и начинался мир людей они возвели Ши-ан-Вру - огромный земляной купол над туннелем, вход в который освещался раз в год. В день ночи, что длилась бесконечно долго. – Ты должна слушать, как поют камни, - наставляет её Орния, пока Кэролайн упаковывает свои немногочисленные вещи в чемодан. – Должна увидеть это собственными глазами. – Зачем? - устало отвечает Кэролайн, и руки её дрожат когда она кидает свой старый дневник с вырванными страницами в угли тлеющего очага. В нем нет воспоминаний, которые у неё украли, а остальные теперь будто не имеют никакого значения. Орния неодобрительно шипит и бьет её по рукам, нагибается и вытаскивает перепачканную золой тетрадь из камина. Она смотрит на Кэролайн долго и пристально, будто пытается что-то найти, а потом бережно заворачивает дневник в шерстяную ткань. – Потому что теперь это и твой мир, giùlan solas, - жестко говорит Орния, многозначительно указывая на ритуальные знаки, выведенные на коже Кэролайн. - И тебе не мешало бы вспомнить, что он существовал задолго до того, как в нем появился Никлаус Майклсон. Кэролайн останавливается посередине главной дороги, закрывает глаза и прислушивается. Она может различить мерный шум реки Бойн, которая осталась далеко за её спиной, и быстрое биение сердце ястреба, парящего высоко в небе. Слышит, как далеко за курганом Даут заяц пытается скрыться от лисицы, как колышутся ветви старых дубов, и как у нее под ногами копошатся дождевые черви в покрытой росой земле. Но камни Ши-ан-Вру молчат, ветер не поет ей песен. Она продолжает до боли в глазах всматриваться в остатки того мира, который еще не знал Клауса, и он кажется ей знакомым, но пустым. Будто теплые объятия далекого сна, оставленного где-то в стенах её детской. Кэролайн чувствует, как на нее волнами накатывает ярость, и она бежит вперед, к каменным стенам, чтобы почувствовать их шершавую поверхность, их запах. Её душа желает войти в длинный темный туннель и перейти границу туманов… Но где-то глубоко внутри она знает, что даже если ей и удастся уйти в холмы, то не найти ей там успокоения. Камни под её пальцами слабо вибрируют, но от них веет холодом. Бру-на-Бойн продолжает существовать на границе миров, и Кэролайн устало садится на землю, размышляя, как она оказалась на этом перепутье, и почему звезды вдруг перестали указывать ей путь. – Ты не потерялась, хоть тебе сейчас и кажется иначе, - Орния прижимает свою шершавую и теплую ладонь к её щеке. - Ты просто забыла дорогу. – Нельзя забыть то, чего никогда не знал. Старуха хватает Кэролайн за подбородок и больно щипает: – Нельзя знать то, что забыл. Солнце продолжает медленно и лениво подниматься над горизонтом, будто просыпается от долгого сна. На западе гаснут последние звезды, но полная луна все еще висит в небе, бесстыже выставляя на показ все свои шрамы. У Кэролайн они тоже есть: глубокие рытвины прямо на сердце, а может и вместо него. Она думает о том, как могла это допустить. Как позволила ему распоряжаться её жизнью, судьбой и свободой, и можно ли назвать любовью то, что было между ними. Долгими ночами в Новом Орлеане, когда руки Клауса скользили по её коже, Кэролайн казалось, что их чувства могут сдвинуть горы и повернуть реки вспять. Она будто тонула и снова всплывала на поверхность в тот самый момент, когда кислород совсем заканчивался. И так снова и снова, пока голова не становилась легкой, а глаза не переставали видеть что-либо, кроме его лица. Странно, но эта всепоглощающая любовь, которую она испытывала к Клаусу, не пугала её тогда. Сейчас же при одной мысли о чувствах подобной силы Кэролайн ощущала тошноту. – Ты не боишься меня, - говорит ей Клаус в один из тех вечеров, когда они сидят во дворе Бойни. Каждый обычно занят своим делом: Кэролайн читает, Клаус просматривает бумаги, но их тела всегда перелетны. Её руки в его волосах, его пальцы на её животе, лодыжка на бедре, предплечье к предплечью. Кэролайн вздрагивает и поднимает на него глаза, закрывая книгу. Ей кажется, что сейчас происходит что-то важное, хотя его слова и ставят её в тупик. – Это вопрос? - она старается улыбнуться и почему-то сильнее сжимает его руку. Клаус смотрит на нее так, будто видит впервые, и его глаза темнеют. – Это похоже на вопрос? - почти рычит он. - Почему, Кэролайн? – Я боялась,- отчего-то ей кажется, что она оправдывается. - Когда Тайлер… – Ты боялась не меня, ты боялась за этого щенка, - Клаус резко дергает её на себя, его пальцы ощупывают лицо Кэролайн, пока она пытается понять, что скрывается за этим разговором. - Не делай вид, что не чувствуешь разницы. – Я боялась. Когда Сайлас явился мне, я сказал ему… - она накрывает его пальцы своими, будто успокаивая. – Ты боялась не меня, а себя, - Клаус морщится. - Ту себя, которой становилась рядом со мной. Кэролайн молчит, не зная, что ответить. У нее горят щеки и сердце бьется с такой скоростью, будто сейчас разорвется. Ей бы хотелось сказать, что этот разговор не имеет смысла, и она не хочет вспоминать, что было тогда, ей нужно только это их совместное «сейчас». Но она почему-то молчит. Конечно, тогда Клаус уже знал, что Люсьен близко. Он должен был просчитать все варианты, должен был убедиться, что она настолько слепа, что и не подумает, как легко он может обратить её жизнь в пепел. Всему виной была любовь, которая цвела в ней, застилала глаза, отбивала нюх, высасывала вкус всего вокруг, кроме самого Клауса. И Кэролайн действительно не понимала тогда, как легко он может нарушить данное ей слово. Да и давал ли он его вообще? Его губы, его язык, его пальцы – все тогда казалось важнее, чем какие-то слова, сказанные под покровом жаркой южной ночи. Кому они были нужны? Слова - это ветер. Другое дело то, как Клаус смотрел на нее, как вдыхал аромат её кожи в том месте, где шея переходит в плечо, как держал её за руку, скользя мизинцем по тыльной стороне ладони, как молча позволял ей переворачивать привычный ему уклад жизни с ног на голову…. Кому нужны были чертовы слова? Слова - это ветер. Кэролайн смотрит, как солнце освещает зеленые вершины курганов Брун-на-Бойн и думает о том, что потеряла и что смогла обрести, о мире, который не знал Клауса Майклсона, и о собственном сердце, которое, вопреки всему, все еще бьется. И наконец-то камни начинают петь ей песню. О боли и исцелении, о любви и ненависти, о созвездиях, которые гаснут, и о молчаливом ветре. О том, что иногда нужно просто встать и идти. * * Дублин пахнет сточными водами, потом и озоном. Кэролайн кажется, что она задыхается. На перроне так много людей, что все они сливаются в единую бесконечную массу, от которой исходит невообразимый шум. Звуки проникают под кожу, дробят кости и разливаются по венам вербеной, и она в оцепенении стоит около поезда, рассматривая серый асфальт под ногами. Знает, что если поднимет голову, то не увидит ничего, кроме серого смога. И внезапно ей очень хочется, чтобы призрак Клауса все еще стоял за её спиной. Конечно, Кэролайн знает, что люди смотрят на нее, в каком-то смысле она даже успела к этому привыкнуть. И все же, когда группа юнцов присвистывает ей вслед и кричит похабщину, хочется обнажить клыки. Впервые с начала своего путешествия она ощущает такую явную жажду крови. Её шерстяная юбка, длинная коса, перетянутая кожаной лентой, и ритуальные знаки на коже кажутся чужими, принадлежащими кому-то другому: дочери Лера, которой она была, giùlan solas, которая осталась на краю света. Пришло время вновь стать Кэролайн Форбс, но ей еще предстоит узнать, кто это. Нельзя знать то, что забыл. Она останавливается у газетного киоска, и долго рассматривает заголовки газет, новые издания давно знакомых книг и телефонные зарядки, о существовании которых она забыла. Вопрос о почтовых марках приводит пожилого продавца в такое замешательство, что Кэролайн чувствует укол раздражения. Ей и так сложно представить, что она сможет взять в руки телефон и отправить сообщение, будто пластик может обжечь ей кожу. Это осознание бьет её наотмашь по лицу, и она так злится на себя и на всех вокруг, что глаза у нее темнеют. – При входе есть таксофон, - неуверенно предлагает продавец, но Кэролайн упрямо мотает головой, делая вид, что рассматривает томик Диккенса, чтобы скрыть выступающие на лице вены. – Я могу дать вам свой телефон, если… - продолжает старик, с тревогой рассматривая странную покупательницу. – Простите, что вы сказали? - Кэролайн смотрит на его губы, и все слова доносятся до нее будто сквозь толщу воды. – Если вам надо позвонить родным, то я могу дать вам телефон, - медленно повторяет пожилой мужчина на ирландском английском, а Кэролайн начинает хохотать до слёз. Уже долгие годы она не слышала английскую речь и не говорила на родном языке сама. И даже не заметила, не придала значение тому, что Клаус разговаривал с ней на гаэльском. А теперь это осознание почему-то это спалило ей все внутренности. Не прячься больше от меня, love. Я не смогу без тебя. Не наказывай меня за то, чего я не могу изменить Он снова проник в её мир, в её жизнь так легко и незаметно, будто змея, ползущая по осенней листве в мышиную норку, которую считает своей. Время, расстояния, его собственные предательства – ничто не могло встать на пути Клауса, если он решил, что что-то должно принадлежать ему. Неделями он ходил за ней, будто черная тень, рыбачил с Донагом, рассказывал детям истории у огня, говорил на чужом языке, пряча свою боль и свои ошибки за маской того, кем не являлся: богом моря Лером или незнакомцем с большой земли… Кэролайн все еще смеется, когда толкает тяжелую дверь и выходит на улицу святого Джона. И этот смех оседает пеплом на её языке. Она оглядывается по сторонам, пытается восстановить в памяти что делала, какой дорогой шла и о чем мечтала тридцать лет назад, когда уехала с этого же вокзала на полуостров Дингл. Пробует сказать что-то с американским акцентом, и когда ничего не выходит, то легкие буквально начинают гореть. Кто она вообще такая? Откуда явилась и куда идет? Нравится ли ей вкус жаренного бекона или бобов в томатном соусе? Покрывала ли она ногти красным лаком, красила ли губы? Какую музыку слушала и какие любила телешоу? Что стояло на заставке её телефона? Чего она боится и чего желает? Тысяча вопросов кружится в её голове роем навозных мух, но только теперь в небе нет Гончих Псов, чтобы указать ей правильное направление. Зато есть дорожные указатели: Колледж-Грин, Банк Ирландии, Театр Аббатства, Дублинская игла… Светофоры, знаки, таблички, канализационные люки, вывески и фонари мелькают перед Кэролайн, будто цветная лоскутная юбка женщин пэйви. От этого слегка кружится голова, и сердце сжимается от страха перед неизвестностью и одиночеством. – Что делает первородный вампир на нашем острове? – Ищу то, что когда-то потерял. Понимал ли Клаус, кого нашел на краю света? Видел ли он в ней ту Кэролайн Форбс из Мистик Фоллс, штат Вирджиния, которой она была когда-то? Или перед ним предстала незнакомка с её лицом, говорящая на чужом языке, покрытая ритуальными знаками, верующая в фейри, келпи и древних богов? Разбилось ли его сердце, когда он понял, что его Кэролайн больше нет? Если да, то зачем он долгими днями стоял на коленях возле её дома, вымаливая прощение? Простила бы его та, другая она, которая умела любить так сильно, что отдала всю себя без остатка? Все дело в том, что Кэролайн не знает ответы на эти вопросы. Израненное сердце говорит ей одно, холодный разум другое, а душа лишь молча плачет и бьется о железные прутья клетки, в которой её так жестоко заперли. И среди всей этой какофонии голосов и звуков большого города будто нет правды и верного пути. В маленькой гостинице около Колледж-грин, где она решила остановиться, внутренний двор зарос плющом и дриадой, а в центре, в окружении столиков, расположен маленький фонтанчик: пухлый купидон выпускает струю воды из наконечника стрелы. Дублин никак нельзя назвать городом любви, и этот нарочито романтичный уют её временного пристанища выглядит, как очередная злая насмешка. Глаза Купидона пустые и холодные, он смотрит сквозь Кэролайн, хоть и целится свой стрелой прямо в её сердце. Любовь всегда слепа. — У него в мыслях твое имя, а во снах — твое лицо, — кряхтит старуха, кивая в сторону Никлауса, который ведет разговор с Донагом, но ни на секунду не выпускает Кэролайн из поля зрения, будто стоит ему отвернуться, и она исчезнет. — А тебе следует открыть свое сердце, коли хочешь обрести себя. В слепоте своей она сжирает все вокруг, перемалывает кости в муку, а это самое сердце сжигает дотла, ведь любой дар должен быть оплачен. И в конце концов, остается лишь один вопрос, скребущийся словно крыса, в подкорке сознания. Сначала тихо и незаметно, но со временем все громче и громче, пока не начинает сводить с ума, потому что ответа на него всегда ускользает. Купидон смотрит на Кэролайн своими пустыми глазами, и она знает, что он хочет спросить. Эта любовь, это счастье, которое она когда-то познала в штате Пеликанов, всеобъемлющее сладостное томление, горячие губы на коже, её крики, тонувшие во влажном плотном воздухе долгими ночами, аромат бурбона и амбры на простынях, в которые можно было зарыться носом на рассвете и улыбаться во сне, пока миру не придется снова стать осязаемым, слова, которые так и не были сказаны вслух, поступки, которые, казалось, говорили громче любых слов - это все стоило тридцати лет её жизни и океана боли? – Отвечай, Кэролайн, - смеется ей в лицо купидон, и из его пустых глазниц падают кровавые слезы. – Говори, Кэролайн! - требует призрак Клауса, сжимая её тело в объятиях. – Скажи мне, Кэролайн… - молит девочка из маленького городка Мистик Фоллс в штате Вирджиния, протягивая ей своё окровавленное, но все еще бьющееся сердце. Кэролайн не знает. Кэролайн молчит.