Песочная бабочка

«Где ты, мой друг?» — безрадостно думал он, глядя из окна во двор. О, если бы он только мог выйти, если бы мог узнать среди всех пациентов его, Марко, если бы мог взглянуть в глаза, обнять, почувствовать, как друг прижимает его к себе… Если бы. Горько вздохнув, Штефан обхватил себя руками и закрыл глаза. Чёртова ведьма придумала для него новую пытку, гораздо более мучительную, чем прошлые. Вот уже много дней он не видел ни её, ни приспешников, и не слышал больше ничего о Марко. Оставалось только гадать, жив ли он ещё. «Если его направили в первый блок, — хмуро размышлял Штефан, расхаживая туда-сюда по палате, — то первым делом должны были подвергнуть „инициации“. Так было со мной, значит, и с ним тоже. Если он ещё жив после неё, то на эксперимент его в любом случае не отправят сразу, а будут оказывать помощь и следить, чтобы он не умер. И если ко мне никто больше не приходит, то значит, его всё-таки где-то задействовали и теперь наблюдают за состоянием. Ох, только бы он был жив!» «Но с другой стороны, — начинал он думать через некоторое время, — может быть, они не приходят именно потому, что случайно убили Марко и теперь заметают следы? Или он в таком тяжёлом состоянии, что вот-вот должен погибнуть, и они всеми силами стараются этого не допустить?» Штефан представлял избитого Марко, едва слышно хрипящего «Пожалуйста, перестаньте» и из последних сил пытающегося подняться со скользкого от собственной крови пола — и в ужасе кидался на кровать, заглушая подушкой дикий крик. Только не так, билось в голове, только не Марко, только не это, нет, нет! Так он и жил в эти дни — истязая себя мучительными мыслями и томясь ожиданием чего-то неотвратимого и страшного. Ходил по комнате из угла в угол, как загнанный зверь, молотил стены кулаками в бессильной ярости, душил истерики подушкой — а ночами смотрел на белоснежную луну, с ухмылкой заглядывающую в его окно. Почему-то ему казалось, что с неба смотрит Шметтерлинг, только без помады на губах, и из-за этого он начинал ненавидеть луну и ночь ещё больше. Но иногда во мгле случались просветы, и Штефан начинал думать о том, что, возможно, Марко сейчас не в первом блоке, а во втором или даже третьем. Или что его вообще здесь нет и никогда не было, а мегера просто решила поиздеваться, как обычно. От таких мыслей он на короткое время ободрялся, начинал храбриться и даже ехидно подшучивать над собой и своими врагами: «Что, умнее ничего придумать не могли?» Но после «солнечных» минут чернота накатывала с удвоенной силой, и он думал: «Даже если Марко жив, я всё равно никогда не увижу его. И для него так будет лучше. Я не должен думать о том, что когда-нибудь мы сможем встретиться, ведь для него это будет означать смертный приговор. Я обречён, и лучше ему не знать обо мне». В конце концов неизвестность до того измучила Штефана, что в один из дней он понял, что не хочет не только вставать с кровати, но и открывать глаза. С большим трудом он заставил себя доплестись до окошка для того, чтобы взять тарелку с едой. Он знал — нужно есть, и в то же время едва ли не силком пропихивал в себя ложку за ложкой, внушая себе: «Надо жить. Я обещал Марко». Но после еды стало только хуже. Из-за неприятной тяжести в желудке ему начало чудиться, что внутри него засел какой-то огромный спрут, который сейчас тянет щупальца по сосудам, стараясь добраться до сердца и лёгких. И кажется, ему это удаётся — очертания комнаты расплывались перед глазами Штефана, а пол почему-то качался. Едва добравшись до постели и рухнув на неё, он прикрыл глаза и подумал о том, как хорошо было бы оказаться где-нибудь подальше от этой опротивевшей палаты. Почему-то не хотелось умирать в четырёх стенах. Он представил, что лежит на заснеженном поле, которому нет конца и края, и смотрит в небо, затянутое облаками. Ни единого человеческого следа не видно на мягком покрывале, вокруг лишь снежинки — невесомые, молчаливые, неживые. И звенящая тишина усыпляет, заставляя забыть всё на свете. Внезапно Штефан ощутил щекочущее прикосновение к запястью и приоткрыл глаза. Коричневый мотылёк сидел у него на руке и дёргал усиками, приветствуя старого знакомого. С трудом улыбнувшись в ответ, Штефан пробормотал: — Как я завидую твоему счастью. Ты никого никогда не терял. Насекомое пошевелило крылышками, словно приглашая в полёт, но он не шелохнулся. Он прекрасно знал, что дорога у него только одна — к смерти. Может, на ней его уже ждал Марко. Штефан бредил им. Ему казалось, что друг — почему-то весь в чёрном — стоит рядом, ласково гладит его по руке и шепчет: — Спой для меня что-нибудь. Он не увидел лица Марко, скрытого белым маревом, не узнал голоса, но сразу понял, что это он — кто ещё мог называть его по имени? Именно поэтому он не стал спрашивать, что ему петь. Для друга у него была молитва, которую он долго придумывал во время одиноких бессонных ночей: — Снежная пустошь вокруг — Где ты, мой друг? Где ты, мой друг? Нет на Земле той земли, Где бы мы быть Вместе смогли… Я замерзаю на льду, Я скоро здесь пропаду, Меня слепит белый свет…. Но я иду К тебе. Назад, Штормами меня отнесло, Ищу Тебя, Но вьюгой следы замело…* Иллюзия заслоняла реальность. Безликий медленно кивал, царапая кисть Штефана длинными когтями, а снег валил и валил, засыпая его практически по шею. Но он совершенно не ощущал холода, и даже когда снежная шапка полностью накрыла его голову, лишь обрадовался тому, что проваливается в долгий и безотрадный сон, так похожий на смерть. И ничего уже не осталось, кроме бесконечного белого цвета. * * * Всё в его сне было белым — и платье Ингрид, и покрывало, на котором они сидели посреди поля, так буйно усыпанного отцветающими одуванчиками, что казалось, будто его занесло снегом, и солнце, сияющее посреди стеклянного, безоблачного неба. Марко смотрел на свою любимую, едва не плача от горечи. Она так же забавно морщила нос, смеясь, и так же нелепо пыталась сдуть прядь волос, падающую на глаза. Он видел, как наяву, россыпь светлых родинок на плече, шрам от ожога на правой ладони — такие дорогие мелочи, которые он больше всего любил в её внешности. — Ты чего? — Ингрид с недоумением обернулась к нему. — Зачем тебе третий прибор? Нас здесь только двое. — Это? — он посмотрел на кухонный нож в своих руках. — Это для Штефана. — Да, только он не придёт, — произнесла девушка, глядя на него со злой усмешкой, — ведь его нет. Он умер. — Что ты такое говоришь? — выкрикнул Марко, отшатываясь и отбрасывая нож на скатерть. На лезвии проступили пурпурные капли, а скатерть покраснела, как будто на неё швырнули кусок свежего мяса. — Верь мне, родной, — невеста нежно притронулась к его плечу. В нос опять ударил запах гнили, и Марко с ужасом увидел, что ногти на руке Ингрид кровоточат от заноз, ладони перемазаны землей, а кожа покрыта пылью, — я — есть, а твоего Штефана больше нет. Он мёртв! Мёртв! От крика лицо девушки побелело, а губы покраснели. Мгновение — и вот уже рядом с Марко не возлюбленная, а злобная тварь в белом халате. Он попытался отпрянуть от этого чудовища, но не тут-то было — мегера вцепилась в его плечо мёртвой хваткой. — Убийца! — орала она, гротескно растягивая рот в утробном вое. — Убийца! Убийца! С каждым новым воплем голова женщины всё больше и больше раздувалась, делая её похожей на уродливого надувного клоуна с нелепой гримасой. Вот она заслонила собой половину неба, и её разверстая зубастая пасть уже нависла над Марко, грозя поглотить, как вдруг звонкий голос рассёк какофонию воя: — Отстань от него! Темноволосый мальчик выскочил из-за спины Марко, бросился на шею жуткой ведьме и одним махом вонзил в неё окровавленный нож. Она захрипела, схватила его за ногу, стащила со своего плеча и рявкнула: — Убирайся! — Штефан! — закричал Марко, бросаясь вперёд со сжатыми кулаками. — Держись! Но парашютики одуванчиков уже сорвались со стеблей, унося за собой землю из-под ног Марко, и последним, что он успел увидеть, прежде чем провалиться в тёмную яму, было полупрозрачное укоризненное лицо отца в небе. — Успокойся, Мотылёк, пойдём домой, — зазвучал его спокойный и бесстрастный голос в ушах. — Я уже вызвал полицию. Сейчас они будут здесь. «Не нужно, пожалуйста!» — хотел выкрикнуть он, но темнота уже посветлела, а руки и ноги обрели привычную тяжесть. Марко понял, что проснулся, и осторожно приоткрыл глаза. И первым, что он увидел, была огромная башка, которая бодро произнесла: — Доброе утро! От собственного дикого ора у Марко чуть не лопнуло горло. Сосед рванул прочь, бросился на кровать и забился под одеяло. — Ну тебя к чёрту, Олли, зачем так пугать, — буркнул Марко, садясь на кровати. — У меня аж сердце зашлось. Складки одеяла зашевелились, и наружу показался кончик носа. — Я в домике, — процедил нос. — И я с тобой не разговариваю. — Да неужели? — Да. Я тебе даже завтрак принёс, а ты… Марко улыбнулся, заметив на столе тарелку с жидким супом и милую кружку в жёлтый цветочек, и пошутил: — Спасибо, конечно, но почему не в постель? — Куда? — рявкнул Олли. — На подушку или на одеяло? Он понял, что бояться больше нечего, и высунулся из-под одеяла полностью. Соломенные волосы торчали на его голове в разные стороны, делая его похожим на одуванчик-переросток. Причём очень сердитый. — Прости, что разбудил, — хмуро произнёс сосед. — Но ты метался по кровати, кричал, плакал, а потом начал задыхаться. Я даже подумал, что у тебя припадок. Марко похолодел. — И что я кричал? — Ничего особенного, — пожал плечами Олли. — «Штефан». Ты очень часто повторяешь это имя во сне. Марко провёл рукой по холодному от пота лицу и вздохнул. Неудивительно. С самого первого дня здесь ему снились кошмары — если не про мёртвую Ингрид, так про тёмный лес, через который он бежал, безуспешно пытаясь догнать друга, убегающего прочь, в чащу. В большинстве случаев эти сны кончались ничем — невеста превращалась в белое облако и улетала, а Штефан скрывался среди деревьев. Но иногда Марко забегал слишком далеко — и сон превращался в подлинную пытку. Он оказывался на поляне возле старой шахты. Один, без защиты. Деревья, застывшие в немом молчании, наблюдали за ним, не шевеля ни единой веточкой. И сочная трава отливала алой росой в бледном свете равнодушной луны. Марко начинал метаться, ища дорогу назад, но чем быстрее бежал, тем больше разрасталась поляна. В конце концов, выбившись из сил, он падал на колени. И начинался ужас. Из-за деревьев на свет выходили разбитые куколки. Все они смотрели вперёд пустыми глазницами и что-то говорили, шевеля распухшими губками — но в звенящей тишине не раздавалось ни звука. Соблюдая какой-то особый порядок, игрушки медленно, но неуклонно наступали на Марко со всех сторон. Кто-то из них подволакивал почти оторванную ножку, за которой по земле тянулся кровавый след, кто-то обсасывал маленькую ручку, начисто вырванную из плеча, кто-то тыкал в лохмотья ножом, вынутым из живота. И когда кольцо окончательно смыкалось, из темноты, сверкая злыми жёлтыми глазами, выходил сам Песочник. Скаля клыки, он поднимал костлявую руку, указывая на Марко — и на этом моменте он просыпался. В холодном поту и с судорожно бьющимся сердцем. После таких снов хотелось только одного — умереть. — Надеюсь, это не Штефан Музиоль. Тихие слова Олли произвели эффект разорвавшейся бомбы. Марко, который поднялся было, чтобы поесть, рухнул на кровать как подкошенный и уставился на соседа. — Что? Что? Что? Это Музиоль? Музиоль, да? — испуганно затараторил тот. — Он убил кого-то из твоей семьи? Поэтому ты тут? Ты его боишься? Ты… — он перешёл на шёпот, — хочешь найти его? — Да, хочу… — только и смог сказать Марко. Сосед подавился словами, глядя на него с таким ужасом, как будто только что увидел перед собой змею. В течение минуты он не мог произнести ничего, только жестикулировал в воздухе руками, но потом, наконец, выдавил:  — Ты… ты это… не надо. Подпрыгивая при каждом шаге, он доплёлся до кровати Марко — и тот вздрогнул, когда его плеча коснулась узкая ладонь. — Не нужно искать его, не нужно ему мстить, — сбивчиво зачастил Олли, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Он уже получил своё. И ещё получит. Ему отомстится в семьдесят раз всемеро, понимаешь? Марко молча снял с плеча его руку и легонько толкнул, отстраняя. По умоляющему, жалобному взгляду, брошенному на него после этого, он понял — парень на самом деле искренне сопереживает и пытается утешить. Но ему не нужны были утешения и жалость. — Ну пожалуйста, — горько произнёс Олли, — послушайся меня. Ты такой хороший и добрый. Ты меня спас, ты меня слушаешь. Не ищи Штефана! Не рвись в первый блок! Оттуда не возвращаются! — Успокойся, — непринуждённо соврал Марко, — я туда вовсе не собираюсь, мне и тут нравится. Так что… Но сосед его уже не слышал. Поглощённый какими-то своими мыслями, он обнял руками плечи и отвернулся, медленно отходя к кровати и повторяя, как в бреду: — Оттуда не возвращаются… оттуда не возвращаются… не возвращаются. Он сел на кровать, подобрав колени, опустил голову и сжал виски ладонями, тихо постанывая. Странно, но в этой позе он напомнил Марко маленького мраморного ангела, которого он как-то раз увидел в детстве на одной из могил, когда ходил с родителями на кладбище. А когда он представил, что вместо серой больничной одежды на Олли надет лёгкий белоснежный хитон, а грязные светлые волосы накрывает платок — получилось до такой степени похоже, что ему показалось, будто бы он снова стоит перед той могилой и мама ласково говорит ему: — Ангел оберегает малыша, который спит здесь под землёй. Когда придёт время, он отнесёт его на небеса, и ему там будет хорошо. Тогда он так и не понял, почему лицо статуи сделали таким грустным, если ангелы могут улететь на небеса, где так хорошо. Но теперь, глядя на печального маленького психа, Марко вдруг подумал, что ангелы потому и грустят, что не могут покинуть свои кладбища. Вот только кто похоронен в могиле Олли? — Что с тобой? — тихо спросил он, подаваясь вперёд. Но парень не отреагировал. В коридоре послышались возня, кашель, бормотание и шарканье ног — больные шли принимать лекарства. — Олли! Таблетки! Сосед отрицательно замотал головой. — Я принял уже тридцать… тридцать! — взвыл он. — Я не могу больше каяться, я не хочу! Дайте мне верёвку, которая не оборвётся! Марко бросил опасливый взгляд на дверь. Чёрт, вот только санитаров тут и не хватало. — Тише, тише, Олли, — забормотал он, осторожно подходя ближе и прикасаясь к его трясущимся плечам, — всё нормально, всё хорошо. Посмотри на меня. Маленький псих поднял голову — и Марко не на шутку испугался, увидев его лицо. Оно походило на белую маску, которую ещё не успели раскрасить — такое же ровное, застывшее и пустое. Лишь глаза блестели. Лихорадочно, безумно, нехорошо, будто у маньяка, который задумал злодеяние. — Я хочу повеситься, — без единой эмоции произнёс Олли. — Пора покончить с этим. — О’кей, о’кей! — Марко заставил себя улыбнуться и даже доверительно похлопал соседа по плечу. — Знаешь, я тоже считаю, что нет ничего плохого в том, чтобы повеситься. Только давай вначале сходим и возьмём наши лекарства. Хорошо? Если мы не сделаем этого, санитары могут что-то заподозрить. А уж потом сделаем верёвки, за что-нибудь зацепим и… Парень моргнул и холодно проговорил: — Я не хочу, чтобы ты умирал. И, помолчав несколько секунд, добавил — всё так же сухо: — Мы — мертвецы. Ходячие гробы, у которых вместо сердец — трупы. Мы просыпаемся каждое утро, принимаем лекарство, сидим в комнатах с растениями и рыбками, уставившись в потолок, болтаем с психиатрами, а когда в редкие часы нам удаётся вырваться на воздух — пытаемся смеяться и веселиться. Но у нас нет того, что делало бы нас живыми. У нас нет любви. Потому что мы давным-давно её потеряли… Он повернул голову к Марко, и тот изумился, насколько осмысленным и умным был его взгляд сейчас. Словно бы из-под оболочки вечно гримасничающего крикливого психа выглянул настоящий Олли — вернее, такой, каким он мог бы стать. На его нежных щеках проступил румянец — лёгкий, как заря, — оживляя окаменевшее лицо. И речь засияла красками и чувствами — теперь он говорил с жаром и страстью: — Любовь стоит у твоей двери и стучит, и ты впускаешь её. Любовь говорит тебе: «У меня нет имени» — и ты соглашаешься. Любовь говорит тебе: «Иди ко мне, иди сюда» — и вот ты уже идёшь, не видя ничего кроме неё. Любовь говорит тебе: «Предай меня» — и ты, ты… Олли дёрнулся, подпрыгивая на месте и отталкивая от себя Марко — с гневом и яростью. — Ты, ты, сильный! — язвительно расхохотался он. — У всех этих пустые глаза, а у тебя — нет! У всех этих обвисшие руки и безвольные плечи, а ты ходишь прямо, не гнёшься, не шатаешься! Так давай, используй свою силу во благо, а не во зло! Победи Песочника! От этих слов по спине Марко пробежал неприятный холодок. Неужели сосед догадывался о гораздо большем, чем делал вид? А тот сидел, наклонив голову на левое плечо, и ехидно усмехался, прищурив злые глаза, будто проверяя его на прочность. — Откуда тебе известно о Песочнике? — спокойно, стараясь ничем не выдать своего гнева, произнёс Марко. — Штефан рассказал, не так ли? А что ещё ты знаешь? — Неужели и Саул во пророках? — процедил в ответ маленький псих. — Я знаю о Музиоле только то, что он — детоубийца и маньяк. А вот что ты о нём знаешь? И, не давая ему и слова вставить, он развернулся и вышел из палаты. Скрипя зубами, Марко поднялся с пола. На душе было совсем скверно. Он и так ничего не понимал, а остальные будто нарочно всё запутывали, издеваясь над ним. Олли, доктор Траум, та накрашенная — все они знали, где Штефан и что с ним. Все знали! Кроме него! Он прижал ладонь к сердцу и прикрыл глаза, в немой мольбе обращаясь к другу: «Прошу тебя, только держись, только живи, Штефан. Ты всегда был таким стойким, прошу тебя, перетерпи эту боль. Верь мне, я иду, я уже на пути к тебе». * * * — Я на пути к тебе, назад… Горячие слёзы сбегали по ледяным щекам, и он жадно сглатывал их, как спасительный яд. Но смерть не приходила, только дышать становилось нечем, как будто Андреас снова душил его толстым жгутом. Но вопреки самому себе Штефан пытался петь, потому что хотел жить. Ещё билось упорное сердце, напоминая ему: «Надо жить», ещё дышали лёгкие, ещё текла по жилам кровь. Надо жить! И если эти твари убили Марко, то они поплатятся. Он улучит момент, когда они повернутся к нему спиной — и тогда бросится на них яростным зверем и разорвёт на клочки острыми когтями. — Ищу тебя… В груди было так больно, словно сверху на неё положили чугунную гирю. Руки и ноги не шевелились, придавленные к кровати чудовищным весом воздуха, а он думал: «Надо жить!» Назло всем на свете думал. — Но вьюгами след занесло… Потолок постепенно опускался, словно поршень гигантского шприца, грозя раздавить его. Но Штефан только улыбался. Если это пытка Шметтерлинг — накормить его таблетками и заставить мучиться, — могла бы придумать что-то поумнее. — Знаешь, Марко, — лепетал он едва слышно, — в моей палате белый потолок…